Онлайн чтение книги Для фортепиано соло. Новеллы Pour piano seul
Прилив. © Перевод. Юлиана Яхнина, наследники, 2011

— Сбрасывать маски? — переспросил Бертран Шмит. — Вы всерьез думаете, что людям надо почаще сбрасывать маски? А я так, напротив, полагаю, что все человеческие отношения, если не считать редчайших случаев бескорыстной дружбы, на одних только масках и держатся. Если обстоятельства иной раз вынуждают нас открыть вдруг всю правду тем, от кого мы привыкли ее скрывать, нам вскоре приходится раскаяться в своей необдуманной откровенности.

Кристиан Менетрие поддержал Бертрана.

— Я помню, как в Англии произошла катастрофа, — сказал он. — В шахте взорвался рудничный газ, и там оказались заживо погребены человек двенадцать шахтеров… Через неделю, не надеясь больше на спасение и понимая, что обречены, они ударились вдруг в своеобразное публичное покаяние. Представляете: «Ладно, раз все равно умирать, я могу признаться…» Против всякого ожидания, их спасли… С той поры они никогда не встречались друг с другом… Каждый инстинктивно избегал свидетелей, которые знали о нем слишком много. Маски вновь были водворены на место, и общество спасено.

— Да, — подтвердил Бертран. — Но бывает и по-другому. Помню, как во время одной из поездок в Африку мне пришлось стать невольным свидетелем потрясающего признания.

Бертран откашлялся и обвел всех нас неуверенным взглядом. Странный человек Бертран — ему много приходилось выступать публично, но это не излечило его от застенчивости. Он всегда боится наскучить слушателям. Но так как в этот вечер никто не обнаружил намерения его перебить, Бертран приступил к рассказу.

— Вряд ли кто из вас помнит, что в 1938 году по просьбе «Альянс франсез» я объездил Французскую Западную и Экваториальную Африку и другие заморские территории, выступая там с лекциями… Где я только не побывал — в английских, французских, бельгийских колониях (в ту пору еще было в ходу слово «колонии») — и ничуть об этом не жалею. Европейцы в эти страны наезжали редко, и местные власти принимали их по-королевски, или, вернее сказать, по-дружески, что, кстати, гораздо приятнее… Не стану называть вам столицу маленького государства, где произошли события, о которых пойдет речь в моем рассказе, потому что действующие лица этой истории еще живы. Мои главные герои: губернатор, человек лет пятидесяти, седовласый, гладко выбритый, и его жена, женщина значительно моложе его, черноглазая блондинка, живая и остроумная. Для удобства повествования назовем их Буссарами. Они радушно приютили меня в своем «дворце» — большой вилле казарменного типа, расположенной среди красноватых скал и весьма оригинально обставленной; там я два дня наслаждался отдыхом. Посредине гостиной лежала тигровая шкура, на которой стоял столик черного дерева, а на нем я обнаружил «Нувель ревю франсез», «Меркюр де Франс» и новые романы. Я выразил восхищение заведенными в доме порядками молодому адъютанту губернатора лейтенанту Дюга.

— Я тут ни при чем, — заявил он. — Это мадам Буссар… Цветы и книги по ее части.

— А что, мадам Буссар — «литературная дама»?

— Еще бы… Разве вы сами не заметили?.. Жизель, как мы ее непочтительно зовем между собой, окончила Эколь Нормаль в Севре. До замужества она преподавала литературу в Лионе… Там губернатор вновь увидел ее во время отпуска… Я говорю — увидел вновь, потому что он был с ней знаком раньше. Жизель — дочь одного из близких друзей моего патрона. Он влюбился в нее, и она согласилась поехать за ним сюда. Как видно, она тоже давно его любила.

— Несмотря на разницу в возрасте?

— В ту пору губернатор был неотразим. Те, кто встречал его до женитьбы, говорят, что он пользовался громадным успехом у женщин… Теперь-то он постарел.

— Такие браки плохо отзываются на здоровье.

— Ну, тут дело не только в браке. Патрон прожил трудную жизнь… Тридцать лет службы в Африке. В этом климате, в вечных тревогах, работая как вол… Патрон — человек, каких мало… Сюда он приехал десять лет назад. В этих непроходимых дебрях жили дикие племена. Они подыхали с голоду. Жрецы науськивали их друг на друга, подстрекали к убийствам, к похищению детей и женщин, к человеческим жертвоприношениям… Патрон усмирил, объединил все эти племена, научил их выращивать деревья какао… Поверьте мне, это нешуточное дело — убедить людей, которым неведомо само понятие «будущее», сажать деревья, начинающие плодоносить лишь через шесть лет.

— А дикари не жалеют об утраченной свободе, о безделье? Как они относятся к губернатору?

— Они его любят или, вернее, почитают… Как-то раз мне пришлось сопровождать губернатора, когда он посетил одно из здешних племен. Вождь дикарей преклонил перед ним колена. «Ты обошелся со мной как отец с ленивым сыном, — сказал он. — Ты сделал доброе дело… ты вразумил меня… Теперь я богат…» Эти люди очень умны, вы в этом убедитесь, их легко просвещать, если уметь к ним подойти… Но чтобы внушить им уважение, надо быть чуть ли не святым.

— А губернатор — святой?

Молодой лейтенант взглянул на меня с улыбкой.

— Смотря по тому, что понимать под словом «святой», — сказал он.

— Ну, не знаю… человек абсолютно безгрешный.

— A-а, ну что ж, патрон именно таков… Я не знаю за ним никаких пороков, даже слабостей, разве что одну-единственную… Он честолюбив, но это не мелочное тщеславие, а желание принести пользу делу… Он любит управлять и хотел бы, чтобы его попечению вверяли все более обширные территории.

— Совсем как маршал Лиотей, который воскликнул: «Марокко? Да ведь это деревушка… А мне подавайте земной шар!»

— Вот именно. Патрон был бы счастлив, доведись ему управлять нашей маленькой планетой. И, поверьте мне, он справился бы с этой обязанностью лучше других.

— Но ваш святой был когда-то донжуаном?

— Велика беда — святой Августин начал с того же. Что поделаешь — грехи молодости… Зато, женившись, губернатор стал примерным мужем… А ведь вы сами понимаете, в его положении случаи представляются на каждом шагу… Уж на что я — всего только тень губернатора, и то…

— И вы таких случаев не упускаете?

— Да ведь я не губернатор, не святой, к тому же я не женат… Я пользуюсь преимуществом своей безвестности… Однако поговорим о вашей поездке, дорогой мэтр. Вы знаете, что патрон намерен сопровождать вас завтра до вашего первого пункта назначения?

— Губернатор в самом деле предложил мне место в своем личном самолете. Он сказал, что ему надо провести инспекцию на побережье, присутствовать на открытии какого-то памятника… А вы тоже летите с нами?

— Нет… Кроме вас и губернатора, летит только мадам Буссар, которая не любит отпускать мужа одного в полеты над джунглями, пилот и комендант местного гарнизона, подполковник Анжелини, который участвует в инспекции.

— Я встречал его?

— Не думаю, но он вам понравится… Это блестящий, остроумный человек… Дока в военных делах… Был когда-то офицером разведки в Марокко, один из питомцев вашего маршала Лиотея. Молодой, а уже в чине подполковника… Будущность блестящая…

— Скажите, а долго ли нам лететь?

— Какое там! Час над джунглями до дельты, потом километров сто над пляжем — и вы на месте.

Прощальный обед во «дворце» прошел очень мило. На нем присутствовал подполковник Анжелини, которому надлежало подготовить все к отъезду. Этого подполковника можно было принять за капитана. Он был молод годами и душой, говорил много и увлекательно. В нем чувствовался склонный к парадоксам, подчас дерзкий ум человека очень образованного. Анжелини лучше губернатора был осведомлен о нравах туземцев, об их тотемах и табу, и, к моему большому удивлению, мадам Буссар вторила ему с полным знанием дела. Губернатор с откровенным восхищением слушал жену и время от времени украдкой поглядывал в мою сторону, чтобы проверить, какое впечатление она производит на меня. После обеда он увел Анжелини и Дюга в свой кабинет, чтобы обсудить с ними какие-то неотложные дела, я остался наедине с Жизелью. Она была кокетлива, а я легко попадаюсь на эту удочку, и, почувствовав, что я возымел к ней доверие, она тотчас заговорила со мной о подполковнике.

— Какое он на вас произвел впечатление? — спросила мадам Буссар. — Вам, писателю, он должен нравиться. В этих краях он незаменим. Муж во всем на него полагается… А я здесь чувствую себя в некотором роде изгнанницей, и Анжелини вносит в нашу жизнь дыхание Франции… и света… При случае заставьте его почитать вам стихи. Это ходячая антология.

— Что ж, я воспользуюсь этим во время полета.

— Нет, — возразила Жизель, — в самолете вы ничего не услышите из-за шума пропеллера.

Часам к десяти вернулись губернатор с подполковником, и вскоре после этого мы все разошлись, потому что вылет из-за ожидавшейся непогоды был назначен на четыре часа утра.

Когда чернокожий бой разбудил меня, небо хмурилось. С востока дул резкий ветер. Я налетал на своем веку много тысяч километров и поэтому сажусь в самолет без всякой опаски. И все же я недолюбливаю полеты над джунглями: там негде приземлиться, а уж если и удастся сесть на какой-нибудь прогалине, все равно мало надежд, что тебя обнаружат пилоты, отправленные на поиски.

Спустившись к завтраку, я увидел за столом лейтенанта Дюга.

— Сводка скверная, — озабоченно сообщил он. — Пилот советовал отложить вылет, но патрон и слышать об этом не хочет. Он уверяет, будто ему всегда везет и к тому же сводки чаще всего врут.

— Будем надеяться, что губернатор прав: у меня вечером лекция в Батоке, а туда можно добраться только самолетом.

— Мне храбриться легко, — заметил Дюга. — Я не лечу. Но я и в самом деле согласен с патроном. Катастрофы, о которых предупреждают заранее, никогда не случаются.

Вскоре в столовую спустились губернатор с женой. Он был в белом полотняном кителе, на котором выделялась орденская планка. Мадам Буссар, в элегантном спортивном костюме, казалась его дочерью. Она еще не стряхнула с себя сон и была молчалива. На взлетной дорожке (громадной просеке, вырубленной среди леса) нас ждал подполковник, который с насмешливым вызовом поглядывал на предгрозовое небо.

— Помните, — спросил он меня, — как Сент-Экзюпери описывает воздушные ямы в горах? А воздушные ямы над джунглями куда хуже. Впрочем, вы сами убедитесь. Приготовьтесь к пляске… Вам было бы лучше остаться, мадам, — обратился он к жене губернатора.

— Об этом не может быть и речи, — решительно заявила она. — Если все останутся, и я останусь, если все летят, я тоже лечу.

Летчик отдал честь губернатору и отошел с ним в сторону. Я понял, что он пытался уговорить Буссара отложить вылет, но потерпел неудачу. Губернатор вскоре вернулся к нам и сухо объявил:

— Пора.

Через несколько минут мы уже летели над морем джунглей. Шум пропеллеров заглушал голоса. Нахлестываемый ветром лес трепетал, точно холка породистого жеребца. Мадам Буссар закрыла глаза, я взял было книгу, но самолет сотрясался так, что мне пришлось ее отложить. Мы летели на высоте примерно тысячи метров над джунглями среди черных туч, в сплошной пелене дождя. Было жарко и душно. Время от времени самолет словно проваливался в пропасть, с такой силой ударяясь о слои более плотного воздуха, что казалось, крылья не выдержат.

Не стану описывать вам это кошмарное путешествие. Вообразите сами: ураган, усиливающийся с каждой минутой, вздыбленный самолет и пилота, время от времени поворачивающего к нам встревоженное лицо. Губернатор был невозмутим, его жена по-прежнему сидела, закрыв глаза. Так прошло больше часа. Вдруг подполковник взял меня под руку и притянул к иллюминатору.

— Глядите! — крикнул он мне в самое ухо. — Прилив… Дельту затопило.

Моим глазам и в самом деле представилось необычайное зрелище. Там, где обрывался черный массив деревьев, не было видно ничего, кроме воды, воды без конца и края, такого желтого цвета, точно море сплошь состояло из жидкой грязи. Подгоняемые яростными порывами урагана, волны шли приступом на лес и, казалось, частично уже затопили его. Пляж исчез под водой. Пилот нацарапал карандашом какую-то записку и, полуобернувшись, протянул ее подполковнику, а тот показал мне.

«Никаких ориентиров. Радио молчит. Не знаю, где приземлиться».

Подполковник встал и, держась за спинки кресел, чтобы не упасть при толчках, направился к губернатору — передать слова пилота.

— Хватит ли у него горючего, чтобы изменить курс и вернуться?

Подполковник передал вопрос пилоту и вновь возвратился к губернатору.

— Нет, — спокойно сообщил он.

— Тогда пусть снизится и поищет, не осталось ли где-нибудь незатопленного островка или косы. Другого выхода у нас нет. — И, обернувшись к жене, которая открыла глаза, сказал: — Не пугайтесь, Жизель. Это прилив. Мы попытаемся где-нибудь приземлиться. Там мы переждем, пока ураган утихнет и нас найдут.

Она встретила это зловещее известие с поразившим меня самообладанием. Самолет резко пошел на снижение. Я ясно различал огромные желтые волны и в грязноватой дымке — деревья, гнувшиеся под порывами ветра. Пилот вел машину над границей моря и леса, ища прогалину или кусочек берега. Я молчал и думал, что мы погибли.

«И во имя чего? — размышлял я. — За каким чертом понесло меня на эту проклятую галеру? Чтобы прочитать лекцию двум или трем сотням равнодушных слушателей? На кой черт пускаться в эти бесполезные путешествия? А впрочем, от смерти все равно не уйдешь. Не здесь — так в другом месте. Я мог попасть под грузовик на окраине Парижа, погибнуть от болезни или шальной пули… Словом — будь что будет».

Не подумайте, что я рисуюсь своим смирением перед судьбой. Просто надежда на спасение так живуча в людях, что, несмотря на очевидную опасность, я не мог поверить в неминуемость нашей гибели. Разум твердил мне, что мы обречены, тело этому не верило. Подполковник подошел к пилоту и стал вместе с ним пристально вглядываться в желтеющий океан. Я видел, как он протянул руку. Самолет лег на крыло. Подполковник обернулся к нам, и его лицо, до этого мгновения совершенно бесстрастное, теперь просияло.

— Островок, — сказал он.

— На нем довольно места для посадки? — спросил губернатор.

— Пожалуй…

И спустя несколько мгновений подтвердил:

— Да, безусловно… Идите на посадку, Боэк.

Через пять минут мы сели на песчаную отмель — по-видимому, все, что осталось от дельты, — и пилот так ловко сманеврировал, а может, ему просто повезло, что самолет застрял, вклинившись между двумя пальмами, и это защищало его от ударов ветра. А ветер бушевал с такой силой, что выйти из самолета было невозможно. Да и зачем? Куда идти? Справа и слева сотня метров мокрого песка, впереди и позади океан. Нам удалось лишь отсрочить гибель, отвратить ее полностью могло только чудо.

В этом почти безвыходном положении я был восхищен самообладанием нашей спутницы. Она держалась не только мужественно, но спокойно и весело.

— Кто хочет есть? — спросила она. — Я захватила с собой сандвичи и фрукты.

Пилот, который вышел к нам из своей кабины, заметил, что продукты лучше поберечь, потому что одному Богу известно, когда и как мы отсюда выберемся. Он еще раз попытался сообщить по радио о нашем местонахождении, но не получил никакого ответа. Я взглянул на часы. Было одиннадцать утра.

К полудню ветер немного утих. Наши пальмы держались молодцом.

Губернатор задремал. Меня тоже клонило в сон от усталости. Я закрыл глаза, но сразу же невольно открыл их от странного ощущения, будто меня обдало вдруг жаркой волной. И тут я перехватил взгляд, которым обменялись подполковник и Жизель, стоявшие в нескольких метрах друг от друга. В выражении их лиц была такая нежность, такое самозабвение, что сомнений не оставалось: они были любовниками. Это подозрение мелькнуло у меня еще накануне вечером, сам не знаю почему, — держались они безупречно. Я вновь поспешил закрыть глаза, усталость одолела меня, и я уснул.

Меня разбудил шквальный порыв ветра, с чудовищной силой рванувший самолет. Мне показалось, что наша шаткая опора не выдержала.

— Что происходит? — спросил я.

— Ураган усилился, и вода прибывает, — сказал пилот не без горечи. — На этот раз надежды нет, мсье. Через час море затопит отмель, а с ней… и нас.

Он укоризненно, а может быть, даже и озлобленно взглянул на губернатора и добавил:

— Я бретонец и верю в Бога… Я буду молиться.

Накануне Дюга рассказывал мне, что губернатор — антиклерикал в силу политической традиции, тем не менее покровительствовал миссионерам, оказывавшим ему большие услуги. Теперь на лице Буссара не выразилось ни намерения помешать пилоту, ни желания последовать его примеру. В эту минуту раздался треск: порыв ветра расщепил пальму, росшую слева. Наши минуты были сочтены. И вот тут-то Жизель без кровинки в лице в каком-то безотчетном порыве страсти бросилась к молодому подполковнику.

— Раз мы обречены, — сказала она, — я хочу умереть в твоих объятиях. — И, повернувшись к мужу, добавила: — Простите меня, Эрик… Я старалась, как могла, уберечь вас от этого горя до тех пор, пока… Но теперь все кончено и для меня, и для вас… Я больше не в силах лгать.

Подполковник встал, дрожа как лист, и пытался отстранить от себя обезумевшую женщину.

— Господин губернатор… — начал он.

Вой урагана помешал мне расслышать конец фразы. Сидя в двух шагах от Жизели и подполковника, губернатор как завороженный не сводил глаз с этой пары. Губы его тряслись, но я не мог понять, говорит ли он что-то или безуспешно пытается овладеть голосом. Он побледнел так сильно, что я испугался, как бы он не лишился чувств. Самолет, который теперь удерживало на земле только одно крыло, застрявшее в ветвях правой пальмы, трепыхался на ветру, точно полотнище знамени. Мне следовало бы думать о смертельной опасности, которая нависла над нами, об Изабелле, о близких, но все мои мысли были поглощены спектаклем, разыгрывавшимся на моих глазах.

Впереди — коленопреклоненный пилот, повернувшись спиной к остальным участникам этой сцены, бормотал молитвы. Подполковник — сердце которого, как видно, разрывалось между любовью, повелевавшей ему заключить в объятия молящую женщину, и мучительной боязнью унизить начальника, которого он, несомненно, почитал. Что до меня, то, съежившись в кресле, чтобы предохранить себя от толчков, я старался сделаться совсем незаметным и как можно меньше стеснять трех участников этой драмы. Впрочем, я думаю, они просто забыли о моем присутствии.

Наконец губернатору удалось, цепляясь за кресла, приблизиться к жене. В этой страшной катастрофе, в которой разом гибли и жизнь его и счастье, он сохранял удивительное достоинство. Ни тени гнева не было в его прекрасных чертах, только в глазах стояли слезы. Очутившись рядом с женой, он оперся на меня и с надрывавшей душу нежностью произнес:

— Я ничего не знал, Жизель, ничего… Идите ко мне, Жизель, сядьте со мной… Прошу вас… Приказываю вам.

Но она, обвив руками подполковника, пыталась привлечь его к себе.

— Любимый, — говорила она. — Любимый, зачем ты противишься? Ведь все кончено… Я хочу умереть в твоих объятиях… Любимый, неужели ты принесешь наши последние минуты в жертву щепетильности?.. Ведь я слушалась тебя, пока было необходимо, ты сам знаешь… Ты уважал Эрика, любил его… И я тоже… Да, Эрик, это правда, я любила тебя!.. Но раз мы умрем…

Кусочек металла, сорвавшийся откуда-то при особенно сильном толчке, ударил Жизель в лицо. Тоненькая струйка крови потекла по ее щеке.

— «Надо соблюдать приличия»! — с горечью сказала она. — Сколько раз ты повторял мне эти слова, любимый… И мы геройски соблюдали приличия… Ну а теперь? Теперь речь идет не о приличиях, а о наших последних, коротких минутах…

И глухим шепотом добавила:

— Оставь же! Мы вот-вот умрем, а ты стоишь навытяжку перед призраком!

Губернатор вынул платок, склонился к жене и ловким, ласковым движением отер окровавленную щеку. Потом посмотрел на подполковника с печальной решимостью, но без укора. Мне казалось, что я прочитал в его взгляде: «Обнимите же эту несчастную… Я уже не способен страдать…» А тот, потрясенный, казалось, так же беззвучно отвечал: «Нет, не могу. Я слишком уважаю вас. Простите». Мне чудилось, что передо мной Тристан и король Марк. Я отродясь не был свидетелем такой патетической сцены. Ни звука, кроме воя ветра и неясного бормотания — молитвы пилота; а в иллюминатор видно было только свинцово-серое небо, вереницы клочковатых белесых облаков, а если глянуть вниз — желтые, все прибывающие волны.

Потом на мгновение ветер стих, и женщине, цеплявшейся за мундир офицера, удалось приподняться. С каким-то отчаянным вызовом она поцеловала его прямо в губы. Он еще несколько секунд пытался сопротивляться, но потом, уступив то ли жалости, то ли страсти, отвел наконец глаза от своего начальника и с жаром ответил на ее поцелуй. Губернатор побледнел еще больше, откинулся на спинку кресла и, казалось, потерял сознание. Инстинктивное чувство стыдливости побудило меня закрыть глаза.

Сколько времени прошло таким образом? Не знаю. Достоверно я помню лишь одно: спустя несколько минут, а может быть, часов, мне послышался в грохоте бури шум мотора. Неужели это галлюцинация? Я напряг слух и огляделся. Мои спутники тоже прислушивались. Подполковник и Жизель уже стояли поодаль друг от друга. Она сделала шаг к мужу, который приник к иллюминатору. Пилот, поднявшись с колен, шепотом спросил Буссара:

— Слышите, господин губернатор?

— Слышу. Это самолет?

— Пожалуй, нет, не похоже, — сказал пилот. — Это шум мотора, но более слабый.

— Так что же это? — спросил подполковник. — Я ничего не вижу.

— Может быть, дозорное судно?

— Как они могли узнать, что мы здесь?

— Не знаю, господин подполковник, но шум все слышнее. Они приближаются. Шум идет с востока, стало быть — со стороны берега… Глядите, господин подполковник, там серая точка, там — на волнах! Так и есть, это катер!

И он истерически расхохотался.

— Господи! — выдохнула Жизель, сделав еще один шаг к мужу.

Прильнув лицом к иллюминатору, я теперь совершенно явственно различал катер, направлявшийся к нам. С трудом преодолевая бушующую стихию, он то и дело исчезал среди вздымающихся волн, но все-таки неуклонно двигался к островку. Четверть часа понадобилось морякам, чтобы добраться до нас, и это время показалось нам вечностью. Наконец, приблизившись, они зацепились багром за пальму, но им далеко не сразу удалось переправить нас на корабль. Самолет содрогался под порывами ветра, поэтому каждое движение было чревато опасностью. Да и катер швыряло на волнах, точно щепку. Наконец летчик сумел открыть дверцу кабины и выкинуть веревочную лестницу, конец которой подхватили матросы. Я и по сей день не пойму, как это нам всем пятерым посчастливилось переправиться на катер и никто не свалился в море.

Облачившись в непромокаемые плащи, мы с борта катера глядели на наш самолет и задним числом холодели от ужаса. Для того, кто видел его со стороны, было совершенно ясно, что это чудо эквилибристики не могло продолжаться долго. Жизель с удивительным хладнокровием пыталась привести в порядок свою прическу. Гардемарин, командовавший маленьким судном, рассказал нам, что сторожевой катер видел, как мы приземлились, и с самого утра нам пытались прийти на помощь. Но разбушевавшееся море трижды заставляло наших спасателей отступить. На четвертый раз они добились успеха. Матросы сообщили также, что наводнение причинило громадный ущерб прибрежным селам и порту Батока.

В порту нас встретил представитель местной администрации. Это был молодой чиновник колониального управления, несколько растерявшийся от множества проблем, возникших перед ним из-за стихийного бедствия. Но с той минуты, как губернатор Буссар ступил на сушу, он вновь стал «патроном». Отданные им распоряжения обличали в нем прекрасного организатора. Чтобы бросить войска на спасательные работы, ему нужно было содействие подполковника Анжелини, и я был поражен поведением обоих мужчин. Глядя, как они энергично делают общее дело, никто не заподозрил бы, что один из них оскорблен, а другого терзают угрызения совести. Мадам Буссар отвели в дом местного администратора, где молодая хозяйка напоила ее чаем и дала свой плащ, после чего Жизель немедля выразила желание принять участие в помощи пострадавшим и занялась ранеными и детьми.

— А открытие памятника, господин губернатор? — напомнил чиновник.

— Мы займемся мертвыми, когда обеспечим безопасность живых, — сказал губернатор.

О моей лекции, разумеется, не могло быть и речи. Я чувствовал, что участники этой маленькой драмы рады поскорее сплавить меня отсюда. Решено было, что в следующий пункт я отправлюсь поездом. Я зашел проститься к мадам Буссар.

— Какое ужасное воспоминание вы сохраните о нас! — сказала она.

Но я не понял, что она имеет в виду: наш страшный перелет или любовную трагедию.

— И вы их больше не встречали? — спросила Клер Менетрие.

— А вот послушайте, — ответил Бертран Шмит. — Через два года, в 1940 году, я был призван как офицер и на фландрском фронте в штабе генерала одной колониальной дивизии встретил Дюга, уже в капитанском чине. Он вспомнил о нашем ужасном путешествии.

— Вы дешево отделались, — сказал он. — Летчик рассказал мне все подробности… Он рвал и метал, негодуя на патрона, которого перед вылетом предупреждал об опасности.

После минутной неловкой заминки Дюга добавил:

— Скажите, дорогой мэтр, что такое стряслось во время полета? Мне никто ничего не сказал, но над губернатором, его женой и подполковником Анжелини с момента возвращения нависла тень какой-то драмы… Не знаю, известно ли вам, что подполковник в скором времени подал прошение о переводе и оно было удовлетворено? И что самое странное — губернатор энергично поддержал его просьбу.

— Что ж тут странного?

— Как вам сказать… Губернатор очень ценил Анжелини… И потом, я думал, что кое-кто будет удерживать подполковника.

— Кое-кто?.. Вы имеете в виду Жизель?

Дюга испытующе посмотрел на меня:

— Представьте, она усерднее всех хлопотала о его переводе.

— Что же сталось с Анжелини?

— Получил полковника, как и следовало ожидать. Командует танковым соединением.

Наступили дни поражения. Потом пять лет борьбы, страданий и надежд. А потом на наших глазах Париж мало-помалу стал возрождаться к своей прежней жизни. В начале 1947 года Элен де Тианж как-то спросила меня:

— Хотите познакомиться с четой Буссар? Они сегодня завтракают у меня. Говорят, его назначают генеральным резидентом в Индокитай… Это редкий человек, может быть, несколько холодный, но очень образованный. Представьте, в прошлом году он выпустил под псевдонимом томик своих стихов… А жена у него красавица.

— Я с ней знаком, — заметил я. — Незадолго до войны мне пришлось как-то остановиться в их доме, когда Буссар был губернатором в Черной Африке… Я бы очень хотел повидать их.

Я не был уверен, что Буссаров обрадует встреча со мной. Ведь я был единственным свидетелем того, что, безусловно, составляло трагедию их жизни. Однако любопытство пересилило, и я принял приглашение. Неужели я так сильно изменился за время войны и всех ее невзгод? Буссары сначала меня не узнали. Я направился прямо к ним, но так как они глядели на хозяйку дома с вежливым недоумением, как бы прося объяснений, она назвала мою фамилию. Замкнутое лицо губернатора просияло, жена его улыбнулась.

— Как же, — сказала она. — Вы ведь приезжали к нам в Африку?

За столом она оказалась моей соседкой. Точно ступая по льду, я осторожно прокладывал себе дорогу среди ее воспоминаний. Видя, что она охотно и безмятежно поддерживает разговор, я отважился напомнить ей наш полет во время урагана.

— Ах, правда, — сказала она. — Вы ведь тоже участвовали в этой безумной экспедиции… Ну и приключение! Чудо, что мы уцелели.

Она на мгновение умолкла, потому что ей подали очередное блюдо, а потом продолжала самым естественным тоном:

— Стало быть, вы должны помнить Анжелини… Вы знаете, что он, бедняжка, убит?

— Нет, я не знал… В эту войну?

— Да, в Италии… Он командовал дивизией под Монте-Кассино и не вернулся с поля боя… Очень жаль, ему пророчили блестящее будущее. Мой муж его очень ценил…

Я озадаченно глядел на нее, гадая, понимает ли она, в какое изумление повергли меня ее последние слова. Но вид у нее был самый невинный, держалась она непринужденно и казалась опечаленной ровно настолько, насколько это принято, когда говоришь о смерти постороннего человека. И тогда я понял, что маска была водворена на место и так прочно приросла к лицу, что стала второй кожей. Жизель забыла, что я все знал.