Онлайн чтение книги Стихи про меня
ДИАГНОСТИКА ПО ПОЗВОНОЧНОМУ СТОЛБУ

Иосиф Бродский 1940—1996

ИЗ АЛЬБЕРТА ЭЙНШТЕЙНА

Петру Вайлю

1994 

Механизм посвящения самый раз­нообразный, — сказал Бродский, когда я спросил его об этом задол­го до "Эйнштейна", году в 90-м, — скажем, показываешь стихотво­рение человеку, а он говорит: "Ой, как мне нравится, посвяти его мне". Или как Ахматова сде­лала однажды: просто сказала "это мое" и сама надписала посвящение. Может идти от содержа­ния".

Идет от содержания.

Бродский всегда интересовался языковыми новшествами. В его стихах полно жаргона — как ни у кого из больших русских поэтов. В разговоре тем более: "чувак", "канать", "хилять" и т. п., лек­сикон его молодости. Новый сленг его тоже зани­мал. Помню обсуждение слова "тусовка": Иосиф соглашался с его удобной многозначностью, хотя сам не употреблял. Порадовался каламбуру: "Не, тут только ипатьевским методом. — Чего? — Ипа­тьевским, говорю, методом надо. — Это как? — Ипать и ипать!" Развеселился от моей московской зарисовки: "Салон красоты "Тюссо". Профессио­нальный татуаж, пирсинг, перманентный макияж, мезотерапия, ботокс, обертывание, все виды эпиляции. Диагностика по позвоночному столбу". Рядом переговаривается пара: "Смотри, папик, по позвоночному столбу, давай пойдем". Папик смот­рит: "Ну, ладно, можно". И вдруг страшно хохо­чет, почесывая голую волосатую грудь и что-то иное, не "Тюссо", имея в виду: 'Только, блин, осто­рожно!" Несколько дней Иосиф отвечал на мои звонки: "Папик на проводе".

Однажды я ему пересказал выражение, надол­го не задержавшееся в языке, но тогда привед­шее Бродского в восторг: "ломиться на позоре" — ехать в общественном транспорте ("тачку пой­мать не смог, пришлось ломиться на позоре"). Как раз в то время он доводил до конца эйн­штейновское стихотворение и вставил выраже­ние в финал. А в начало — посвящение.

Но главное все-таки в "Эйнштейне", надо ду­мать, отражение наших частых разговоров того времени: что и как происходит на родине (или, по неизменной терминологии Бродского, — "в отечестве"). Именно об этом: "Так солдаты в траншее поверх бруствера / смотрят туда, где их больше нет".

Не припомню телефонного или очного раз­говора в 90-е, чтобы Бродский не заводил речь о Ельцине, Чеченской войне, вообще российской политике. Такую линию его острого интереса есть смысл отсчитывать от точки, которую при­нял он сам.

В новейшей российской истории было время, когда казалось, что стихотворение "Пятая годов­щина", написанное Бродским в 77-м к пятилетию его отъезда из России, принадлежит ушедшей эпохе. Но поэт видит резче и дальше. "Пятая го­довщина" и теперь читается как репортаж.

"Там лужа во дворе, как площадь двух Аме­рик. Там одиночка-мать вывозит дочку в скве­рик. Неугомонный Терек там ищет третий бе­рег". По сути, выпуск новостей — нынешних, поскольку в 77-м Терек не искал ничего особен­ного.

"Там при словах "я за" течет со щек извест­ка". Речь, очень похоже, о том, что называется творческой интеллигенцией.

"Там тот, кто впереди, похож на тех, кто сза­ди". За четверть века предсказание о первом лице государства.

"И карта мира там замещена пеструхой, мы­чащей на бугре". Бурные парламентские апло­дисменты.

"Там вдалеке завод дымит, гремит железом, не нужным никому: ни пьяным, ни тверезым". Официально это именуется "нерентабельное производство" либо "задолженность по заработ­ной плате".

"Там украшают флаг, обнявшись, серп и мо­лот". Не флаг, так гимн.

"Но в стенку гвоздь не вбит, и огород не по­лот". Цитата из министерского отчета.

"Там в моде серый цвет — цвет времени и бре­вен". Кто это сказал: серые начинают и выигры­вают? ("Город типа доски для черно-белых шах­мат, / где побеждают желтые, выглядит как ничья").

"Пятая годовщина", как водится в большой поэзии, — не об этом. Главное — о поэте, о языке, о судьбе. "Мне нечего сказать ни греку, ни варя­гу. / Зане не знаю я, в какую землю лягу. / Скри­пи, скрипи, перо! Переводи бумагу". Смирение и гордость, надежда и тревога. Но ведь и о том тоже, неизменном во все времена российской истории: "Там говорят "свои" в дверях с усмеш­кой скверной".

Бродский от этой усмешки и уехал. Помню, как на конференции в Петербурге (2002 год) зем­ляки поэта один за другим называли дату отъез­да "печальной", с чем соглашаться не хочется. Поэтический глобус Бродского — беспрецедент­но для нашей словесности — равен глобусу гео­графическому. Нью-Йорк, Средний Запад, Мек­сика, Швеция, Париж, Англия и Новая Англия, не говоря о Венеции и Риме, — не места прожи­вания или пребывания, а художественные собы­тия, равноценные у Бродского явлению Петербурга-Ленинграда. "В каких рождались, в тех и умирали гнездах", — написал он не о себе. А о се­бе — в стихах о Риме: "Усталый раб — из той по­роды, что зрим все чаще, — под занавес глотнул свободы". Отъезд 4 июня 1972 года был переездом из России в мировую культуру.

Из тех питерских выступлений, и многих дру­гих тоже, особенно после смерти, особенно по­сле окончательного "не приедет", "не приехал", выступает явственный, хоть и не произнесенный, вопрос: "Как относился к родине?" Трепетно, трепетно относился. Поэт, написавший в пока­зательно несправедливой ссылке стихотворение "Народ" ("мой народ, терпеливый и добрый на­род", "да, я счастлив уж тем, что твой сын!", "путь певца — это родиной выбранный путь"), вряд ли нуждается в мировоззренческих пояснениях.

Здесь диагностика идет именно что по позво­ночному столбу, по самой основе. Богатейший русский язык — язык изгнанника Иосифа Брод­ского, гражданина Соединенных Штатов Амери­ки, похороненного в Венеции.

Да, цветы "там" не пахнут, и скопленье дура­чья — рекордное, но берусь утверждать, как рас­терянно и застенчиво был бы счастлив Бродский, когда бы узнал, что его стихи участвовали в пси­хотерапевтическом возвращении к нормальной жизни детей, переживших в сентябре 2004 года трагедию в Беслане. О том, как читала и обсуж­дала с бесланскими школьниками стихотворения Бродского, пишет учительница с пушкинским именем Эльвира Горюхина, озаглавив свои за­метки: "Я твоя мама. Я ничего не боюсь".