Онлайн чтение книги Родник пробивает камни
ГЛАВА ШЕСТАЯ

После отъезда Дмитрия Петровича и Елены Алексеевны прошла неделя. Капитолина Алексеевна стала теперь бывать в доме сестры каждый день. Приезжала утром и уезжала поздно вечером.

Вот и сегодня — не успела Стеша как следует убрать в квартире и приняться за свое вязание, как в коридоре раздался настойчивый, продолжительный звонок.

— Господи Исусе… — перекрестилась Стеша. — Она… Ни дать ни взять — громобой, этак можно и заикой оставить.

Капитолина Алексеевна на этот раз пришла не одна. Сзади нее на лестничной площадке стоял Корней Карпович Брылев. У Каретниковых он не был уже давно. Последний раз заходил ранней весной, восьмого марта, поздравил с праздником Елену Алексеевну и Светлану и принес веточку мимозы.

— Здравствуйте, Стешенька! — Брылев низко, по-театральному, поклонился и хотел было поцеловать руку Стеше, но та резко ее отдернула и, спрятав обе руки за спину, отпрянула к стенке коридора.

— Что вы, что вы, Корней Карпович!.. Не приучены мы к этакому… Сроду у нас мужики бабам руки не целовали.

Брылев улыбнулся тяжелой улыбкой и следом за Капитолиной Алексеевной прошел в столовую, где, как и полгода назад, все стояло на своих местах: телевизор, приемник, пианино, сделанный руками Дмитрия Петровича небольшой фигурный аквариум, в котором меж причудливых рифов и зеленых водорослей в розоватом подсвете плавали крохотные разноперые рыбки с радужными плавниками…

Корней Карпович устало опустился в мягкое кресло, пододвинул к себе журнальный столик, на котором стояла болгарская керамическая пепельница, и принялся набивать трубку.

Через открытую дверь из комнаты Светланы доносилось монотонное гудение пылесоса.

Чтобы не сидеть без дела, Капитолина Алексеевна надумала гладить белье. Мурлыкая себе под нос какой-то опереточный мотив, она пододвинула стол поближе к электрической розетке, постелила на него вдвое сложенное одеяло, принесла из кухни утюг и большую кипу белья, еще таившего в себе запахи прохладной свежести двора, где оно висело рано утром.

Сегодня Капитолина Алексеевна приехала не просто проведать племянницу и узнать, как она сдаст очередной экзамен (то, что второй тур пройдет успешно, в этом она почти не сомневалась), а с особо важным намерением. Ночью, томясь в бессоннице, думая о том, как бы помочь Светлане, она перебрала в памяти все свои театральные знакомства и министерские связи. И вдруг, как в светлом озарении, на ум ей, будто вынырнув из воды, пришел Сергей Стратонович Кораблинов. Народный артист, знаменитый кинорежиссер…

«И как же я не вспомнила раньше?.. Ведь ты, черт тебя побери, сейчас король экрана! Что же это я, старая дура, на сообразила раньше, что стоит тебе шевельнуть пальцем, и… Ведь мы с тобой когда-то учились на одном курсе. И не только учились, но и… Эх, Сережка, Сережка!..» От протяжного и глубокого вздоха Капитолины Алексеевны заколыхались нежные зеленые плети традесканции, стоявшей на телевизоре. Продолжая гладить белье, она мысленно вела предполагаемый и желаемый диалог, который мог бы, как ей казалось, произойти между ней и Кораблиновым.

— Что ты все утро шепчешь, Капелька? — пробурчал Брылев, наблюдая за ловкими движениями рук Капитолины Алексеевны. — Неужели ты не знаешь, что это первый признак тихого помешательства?

— Побудешь с тобой два часа подряд — можно попасть и в палату буйных. — Капитолина Алексеевна энергично поджала губы, делая вид, что ей сейчас не до него, что она занята своими мыслями.

С похмелья Брылева ознобно потрясывало. Казалось, что ему мешали руки. То он закладывал их за спину, то засовывал в карманы, то потирал ладони.

— Что, Корнеюшка? Вчера был на космических высотах?

— Не говори!.. Добрался аж до самого Марса. У Юрлова по случаю шестидесятилетия и получения звания был сабантуй. Пятьсот рублей ухнул. Натура — что твой Великий океан. Ему бы царя Петра играть, а он последние годы все в эпизодах. — Брылев говорил, а сам нет-нет да бросал косые взгляды на буфет. — Аж сейчас, черт возьми, никак не могу выйти из состояния невесомости. Капелька, посмотри сама или спроси у Стеши — нет ли там где-нибудь душеспасительного?

Капитолина Алексеевна открыла глухую створку буфета, вылила из графина остатки водки в фужер и подала Брылеву.

— Только, ради бога, не мешай мне, у меня куча дел. Если хочешь, ступай перекуси на кухне. Там на сковородке еще не остыли гренки.

— Спасибо, Капелька, уж я не буду растворять драгоценную влагу в хлебном месиве. Так-то, натощак, оно лучше разойдется по жилкам.

Брылев утонул в мягком кресле, положил голову на спинку и блаженно замер. Полузакрыв глаза, он некоторое время сидел молча, потом вдруг тихо и таинственно, будто обращаясь к кому-то третьему, находящемуся в комнате, заговорил:

Не обращая внимания на Брылева, Капитолина Алексеевна продолжала гладить.

А когда в столовую с пылесосом в руках вошла Стеша и спросила, не поставить ли чайку, она вдруг резко остановила на простыне утюг и, словно не расслышав ее вопроса, подбежала к телефону. Но не успела она набрать номер, как в комнате запахло паленым. Ее опередил Брылев. Поймав взглядом обеспокоенное лицо Капитолины Алексеевны, он с подчеркнутой услужливостью и проворством подскочил к столу, поставил утюг на керамическую подставку и принялся гладить ладонью то место на простыне, где остался желтоватый паленый след.

Капитолина Алексеевна благосклонно кивнула в сторону Брылева и ждала, когда ей ответят по телефону. Видно было, что она волновалась.

— Аль-ле… Аль-ле… Это приемная комиссия?.. Миленькая, скажите, пожалуйста, как прошла второй тур Светлана Каретникова?.. Что?.. — По лицу ее пробежала гримаса презрительного возмущения. — Ах, извините!.. — Капитолина Алексеевна швырнула на рычажки трубку, подошла к столу и взяла с подставки утюг. — Бюрократы!.. «Мы на телефонные звонки справок не даем».

Брылев старательно, не спеша набил табаком трубку, раскурил ее и, словно все это время, пока Капитолина Алексеевна гладила и разговаривала по телефону, он обдумывал, что бы такое значительное и весомое сказать ей, уверенно заговорил:

— Могу пари держать — Светлана с блеском пройдет второй тур. Купринский «Брегет» она читает восхитительно! — Брылев вскинул над головой руку. — Моя школа!.. Великий Качалов плакал, когда Корней Брылев играл Раскольникова.

— Все это было, Корнеюшка, было… А вот сейчас-то никто над игрой твоей и не плачет. Ролью бессловесного лакея слезу из публики не выдавишь.

Судорожно схватившись за мягкие подлокотники кресла, Брылев резко встал.

— Что?! Что ты сказала? Корней Брылев выдохся? Ха-ха-ха!.. А, понимаю… Ты хочешь сказать, что душа его захлебнулась в перцовке? — Лицо Брылева посуровело, высоко вскинутая голова застыла в позе надменной сосредоточенности. — Нет, мамонька, шалишь! Корней Брылев еще актер!.. — И, словно вспомнив что-то неприятное, он болезненно поморщился и как-то сразу поник. — Сходи-ка ты, Капитолинушка, погляди, нет ли там чего-нибудь на кухне… После проводов там должно кое-что остаться. Чертовски трещит голова.

— У тебя же сегодня спектакль.

Брылев со вздохом посмотрел на запястье левой руки и, не обнаружив часов, горестно закрыл глаза.

— Какой только безумец придумал эти ломбарды?!

Во взгляде Капитолины Алексеевны вспыхнула материнская жалость. Она невесело смотрела на Брылева, словно размышляя, дать ему рюмку водки или как следует отругать, пристыдить.

— Корнеюшка, сейчас уже второй час, а у тебя в семь начало спектакля.

Брылев втянул голову в плечи и, зябко потирая ладони, почти шепотом проговорил:

— Старый лакей Терешка выходит на сцену в девять часов.

Капитолина Алексеевна аккуратно свернула белую полотняную рубашку и положила ее в стопку белья.

— Да, ты прав, Корнеюшка. За это время можно успеть пройти полный сеанс медицинской помощи в вытрезвителе.

Брылев подошел к Капитолине Алексеевне и, следя за выражением ее лица, осторожно положил свою руку на ее плечо. В голосе его звучала почти мольба:

— Ты всегда была гениальной женщиной, Капитолина. Недаром тебя в юности прозвали Психеей. А посему, дружочек, поищи-ка на кухне, поскреби по сусекам, может, где-нибудь там стоит.

Спиной почувствовав на себе взгляд, Капитолина Алексеевна невольно повернулась. За распахнутыми створками дверей, ведущих из столовой в коридор, стояла Стеша. Так, чтобы ее не заметил Брылев, она попятилась к стенке коридора и таинственно поманила к себе рукой Капитолину Алексеевну и при этом кивала головой, будто хотела сказать: «Скорее, а то раздумаю и уж никогда не скажу…»

Капитолина Алексеевна знала, что из пустяков Стеша тайны не делает, а поэтому вытащила из розетки вилку и следом за Стешей прошла в кухню.

Стеша положила на подоконник вязанье, тихо прикрыла дверь и осмотрелась по сторонам так, словно ее распирала великая тайна: и поделиться может не с каждым, и не поделиться нельзя — тревоге нужно выплеснуться из души.

— Что, Стешенька?

Стеша поправила на голове белый платок в мелкий горошек, поднесла к губам указательный палец и, стараясь придать разговору еще бо́льшую таинственность и важность, сипло проговорила:

— Быть к рождеству свадьбе, не иначе…

— Что-что? — чуть не поперхнулась вопросом Капитолина Алексеевна.

— Меня сны никогда не обманывают, а те, что приходят под четверг, всегда сбываются.

— Ты о какой свадьбе, Стешенька?

— Одна она у нас в невестах-то ходит. Да и он всем взял. Сокол ясный, а не жених. Гляжу я на них — и душа моя заходится от радости. Все при них. А с лица оба — смотришь не насмотришься. Он как царевич Еруслан, она — как Лимезида.

— Не Лимезида, Стешенька, а Немезида, есть такая богиня в древнегреческой мифологии, — поправила ее Капитолина Алексеевна.

— Ну, так я и говорю — Лимезида… А то, что в греческой стране живет, — это я первый раз от тебя слышу. Теперь буду знать. А то, что богиня, так тут ни убавить, ни прибавить, как есть богиня. И душой, как родник янтарный, чиста, и лицом — хоть в рамку вставляй. Да и он ей под стать… Не избалованный, и умом бог не обидел.

— Стешенька, ты это о Светлане и о Володе? — растерявшись от неожиданности, спросила Капитолина Алексеевна.

— Больше-то не о ком душе болеть, года уже ее подходят, не она первая и не она последняя, суженого-ряженого ни конем не объедешь, ни птицей не облетишь. Судьба, матушка, судьба, значит, ее. — Стеша перевела дух и подвернула газовую конфорку, на которой бурно кипел чайник. — А уж после того, как приснилась она мне сегодня, так тут совсем стало все явственно, как на ладони.

— Стешенька, ты уж лучше расскажи, что во сне-то тебе приснилось, не томи. — Любопытство Капитолины Алексеевны было неподдельным, она и сама иногда не прочь связать свои сны с событиями в жизни.

— Листья… Летят кругом желтые дубовые листья… — Стеша завела глаза под лоб и принялась кружить перед собой руками, словно отгоняя назойливых мух. — Как золотой вихорь вокруг меня, эдак кружатся, кружатся… И вдруг как будто кто-то поднес спичку — листья вспыхнули и начали гореть ярким пламенем. Костер поднялся аж до самого неба. И в этом огне вдруг вижу… Как увидала, так и уплахнулась… Чуть сердце мое не разорвалось. Наша Светлана кругом в огне… Коса у нее распущена, на ней до самых пяточек белое венчальное платье, а в руках — свеча. И тоже горит. А чей-то голос шепчет мне на ухо: «Это она сама подожгла вихорь… Вот и горит…» Гляжу я на нее — лицом ни дать ни взять образ нерукотворной; в большом соборе в городе Рязани в иконостасе перед алтарем стоит, рядом с Заступницей. «Стешенька, Стешенька, — кричит она мне, — спаси меня, горю я…» Сердце у меня еще больше зашлось. Перекрестилась я и кидаюсь прямо в огонь, к ней, чтобы вытащить. А сама думаю: «Если не вытащу — сгорю вместе с ней». Я хочу к ней, а меня все ветром, ветром откидывает от пожара, да так, матушка, отбрасывает, что даже с ног валюсь. Встану, чтоб снова в огонь кинуться, а меня ветром опять назад отшибает… А ноги как ватные, и руки не владеют, будто совсем и не мои. Хочу поднять их — не слушаются, хочу закричать, позвать людей, — а голоса нет совсем. Губами шевелю, потихонечку сиплю, а звука никакого. И кругом ни души. А она, бедняжка, кругом в огне. И все зовет меня и молит, чтоб я ее спасла.

Встала я на колени, перекрестилась на небо и помолилась всевышнему: «Господи!.. Спаси ты ее душу ангельскую. Лучше меня, старую, брось в огнище, а ее, безвинную, помилуй…» Шепчу я эдак молитву, а сама с нее глаз не спускаю. А она все зовет, зовет меня к себе…

И вдруг… Как будто моя молитва дошла до бога. Откуда ни возьмись — Володя. Подъехал ко мне на белом коне. Грива до земли, копыта серебром кованы, набор на уздечке золотом горит… Я так и обомлела от радости, когда его увидала. У меня сердце кровью обливается, спасать ее надо, а он улыбается себе, будто ничего не случилось. Слез он спокойно с коня, подал мне повод и говорит: «Стешенька, ты подержи, а я к ней поднимусь». Сказал, а сам взмахнул вот эдак руками. — Стоя посреди кухни, Стеша взмахнула своими полными руками, будто пытаясь взлететь. — И на диво мое — взлетел. Так легонько-легонько взлетел, как голубь, и в огне скрылся. Мне ничего не остается делать: держу повод коня, а сама творю молитву. И глаз с нее не спускаю. Вижу, подлетает он к ней, берет ее, как лебедушку, на руки на воздусях, как святой, через огонь-пламя спускается на землю, прямо ко мне, рядом с конем. Вижу я, матушка, что чудо свершается, еще шибче молюсь. Я от радости плачу, а они себе улыбаются и меня утешают. На ней платье до земли, белое-пребелое, в кружевах пенных, на ногах сафьяновые сапожки бисером шиты, а на голове венок из живых роз. Из пламени только что ее вынесли, а на платье — ни пятнышка горелого, ни подпалинки. Лицо у нее чистое, как росой умытое. И он рядом с ней, как царевич Еруслан. Взял он у меня повод и, как ветер, проворно взметнул на копя. Как пушинку, подхватил ее на руки, бросил мне под ноги пригоршню золота и сказал: «Не плачь, Стешенька, мы сейчас поскачем в зеленую долину, где течет Нил-река… Там мы пробудем семь недель, а потом вернемся на Волгу-реку коня поить, а пасти его мы будем на заливных лугах у Оки-реки, чтобы было слышно, как рано утром кричат петухи в Рязани. Мы ведь с ней не лежебоки, Стешенька, вставать будем вместе с солнцем…» Сказал он эти слова, погладил гриву коня и взвился в небеса… Тру глаза, гляжу, а они все дальше, дальше… А потом и вовсе за облаком скрылись. Сердце у меня в груди колотится, как божья птаха в силке, от радости… — Стеша всхлипнула, утерла фартуком слезы на глазах и как-то легко-легко вздохнула. — Тут я и проснулась. До самого конца сон доглядела.

— Ну, и что же ты заключила, Стешенька? — почти шепотом спросила Капитолина Алексеевна, тронутая такой глубокой и искренней привязанностью этой почти совсем чужой старой женщины к Светлане.

— Все — как на картах, — развела руками Стеша. — Пожар — к морозам, а душа у нее от любви пылает, как огонь на алтаре владыки. Из огня Володя успел ее вытащить и на коня посадить — неминуема в загс дорога. Вместе на Нил-реку ускакали — в единый узел судьба будет связана, потому как Нил-река святая. Все к добру ложится. На Нил-реке в крещенье все болезни лечат… Дай бог им всю жизнь прожить душа в душу и не болеть…

Капитолина Алексеевна хотела еще кое-что поспрашивать о «вещем сне» у Стеши, но из столовой донесся сердитый голос Корнея Карповича:

— Капитолина!.. Сколько можно ждать тебя?!

— О господи!.. Вот еще навязался на мою душу грешную. Там что-нибудь не осталось от проводов, Стешенька?

— Болесь у него такая… Болесь… Заговором нужно выгонять. У нас в Клепове живет бабка Подведерничиха, так та как рукой снимает. Три наговора — и мужик на ее, заразу, всю жизнь глядеть даже не хочет. К ней бы его, сердешного, свозить. А так вижу — пропадет мужик пропадом. — Стеша достала из-за пустых стеклянных банок в буфете низенький пузатый графинчик, в котором на одну треть от дна колыхалось что-то прозрачное и коричневое. — На, полечи его, горемыку, а то, вижу, места себе не находит.

Капитолина Алексеевна достала из буфета дымчатую стеклянную рюмку и налила в нее коньяку. Графин тут же передала Стеше и попросила подальше спрятать.

— Больше — пусть хоть на колени встанет — ни капли!..

Стеша понятливо кивнула головой и молча спрятала графинчик в духовку газовой плиты.

С рюмкой в вытянутой руке Капитолина Алексеевна вошла в столовую и подошла к Брылеву, который по-прежнему неподвижно сидел в кресле и одним только взглядом отреагировал на ее появление.

— Предупреждаю: сегодня — последняя!..

Брылев медленно встал, принял из рук Капитолины Алексеевны рюмку и тихо проговорил:

— Последняя, Капитолинушка, бывает у попа жена. Ведь так, Стешенька? — бросил он в коридор, где напротив дверей с вязаньем в руках стояла Стеша. И тут же, не дождавшись ответа, торжественно поднял над головой рюмку и почти воскликнул: — За Светлану! За эту маленькую звездочку, которой суждено вспыхнуть великой звездой!..

Брылев пил медленно, тяжело, мелкими глотками. Так иногда пьют хронические алкоголики: страдальчески морщась, фыркая и давясь. Он даже поперхнулся, когда в коридоре раздался длинный звонок.

Капитолина Алексеевна запахнула разлетающиеся полы цветастого халата и бросилась открывать дверь.

Встрепенулся и Брылев. Провал Светланы на втором туре был бы для него большим ударом. Все-таки как-никак он шефствует над ней три года. За эти годы он полюбил семью Каретниковых, где последнее лето его принимали как близкого.

Прислушиваясь к шуму в коридоре, Корней Карпович уже догадывался, что у Светланы все благополучно. В женские голоса вплетался юношеский басок Владимира, его любимца и первого помощника в драматическом коллективе завода. Гордился им Брылев и знал: даже если он в жизни ничего значительного больше не сделает, то и в этом случае прожил ее не зря — подготовил для сцены такого артиста. Брылев был глубоко уверен и тешил себя этой мыслью, что не кто-нибудь, а он, Брылев, разбудил в скромном рабочем парне, как он иногда любил выражаться, «дремлющий Везувий природного таланта». Конечно, если жизнь его не сложится так нелепо, как сложилась она у Брылева. «Пронесло… Слава богу… Остался последний, решающий экзамен», — подумал Брылев, с большим усилием сдерживая себя, чтобы не выйти в коридор, и выжидательно смотрел на матово-стеклянную дверь.

Светлана ворвалась в комнату, бросилась на шею Брылеву, трижды расцеловала его небритые, в глубоких морщинах щеки, обняла Капитолину Алексеевну и закружилась с ней вокруг стола.

— Ну, хватит же, хватит!.. — взмолилась Капитолина Алексеевна.

Когда Светлана отпустила ее, она, устало и тяжело дыша, рухнула в кресло.

— Боже, так можно докружиться до инфаркта. — Свернув веером газету, она махала ею перед лицом. — Ну, рассказывай, не томи…

— Второй рубеж взят! — В голосе Светланы звенела почти детская радость.

Брылев тщетно старался скрыть волнение. Он выбил из еще теплой трубки сизоватый пепел и глухим голосом сдержанно сказал:

— Я всегда говорил, что горная река прорвется к океану!

Владимир стоял у распахнутого окна и любовался семейной радостью.

Высокий и угловатый, он, словно стыдясь своего роста, немного сутулился, отчего его длинные и прямые волосы то и дело спадали на лоб, на впалые щеки; а когда он широким взмахом руки отбрасывал их назад, то они тут же сползали вниз. Владимир смотрел на Светлану, на Брылева, на крайне возбужденную Капитолину Алексеевну, на Стешу, которая не знала, что бы такое сделать, чтобы выказать свою радость, и делал вид, что он вполне спокоен и вместе со всеми рад сегодняшнему успеху Светланы. Никто не знал — ни Светлана, ни ее тетка, ни Брылев, — что прошедшую ночь он уснул только перед рассветом, искурив пачку «Беломора». Светлана сдает экзамены в институт, который он только что окончил. Со Светланой он дружит уже три года. Да, собственно, какая это дружба? Они просто три года вместе занимаются в драматическом кружке при Доме культуры завода. Владимир в спектаклях играл роли стариков и социальных героев. Светлане вначале давали роли детских героинь, мальчишек, а потом уже стали доверять и более серьезные типажи.

Первое время Владимир относился к Светлане так, как может относиться юноша к девочке с косичками, которая в своих интересах и мироощущениях отстает от него на целую эпоху. Он доводил Светлану до дома, иногда ужинал у Каретниковых, рассказывал последние институтские новости и смешные истории из жизни артистов. И всякий раз, когда Елена Алексеевна провожала его до двери и благодарила за шефство над дочерью, он виновато и застенчиво, словно оправдываясь, говорил: «Подумаешь, какие труды… Ведь не я один провожаю… У нас таких маленьких девчонок шесть штук… И почти всех их провожают до дома наши заводские ребята. Правда, мне повезло… Некоторые провожают аж до Речного вокзала…»

Общественная нагрузка… Своего рода комсомольское шефство старшего над младшей…

Но однажды… Это было год назад, когда Светлана училась в девятом классе, на Дубининской улице она оступилась и не могла идти дальше. Не задумываясь Владимир подхватил ее на руки и почувствовал, что не такая она уж легонькая. Обвив шею Владимира, Светлана грудью прижалась к его щеке. И вдруг… Что за чертовщина?.. Наступили такие минуты, которые раньше Владимир никогда не переживал. Почему-то он вдруг почувствовал, что делает что-то нехорошее, запретное. И когда он, внутренне пристыженный самим собой, это почувствовал, то тут же отстранился от Светланы. И странно, почему Светлана, которая, как ему показалось, отлично поняла, почему он стыдливо отдернул голову, вдруг еще сильнее замкнула на его шее свои руки и еще плотнее прижалась к нему? И этот ее почти импульсивный протест и скорее чувственный, чем осознанный поступок был воспринят Владимиром не разумом, а сердцем. Он уже не пытался больше отстраняться и не чувствовал удушливого кольца ее рук, замкнувшихся на шее. Он даже не ощущал ее веса. Он нес ее, как пушинку, и был очень удивлен, когда она остановила его:

— Ты куда несешь меня?

— Как куда? На троллейбусную остановку.

— Ты уже прошел ее…

…Это было год назад. Тихим майским вечером. А вот вчера он провалялся ночь в бессоннице. И больше всего Владимира мучила не мысль о том, пройдет или не пройдет Светлана второй тур, хотя и это его беспокоило и волновало… Из головы его не выходила сцена, в которой по ходу действия спектакля Светлана должна поцеловать своего партнера — Арсена Махарадзе, слесаря-инструментальщика из шестого цеха. И поцеловать не в щеку, а в губы. Вот именно — в губы, так было задано в ремарке пьесы.

Пока еще шел начальный период репетиций, действующие лица обменивались только репликами. Через два дня должны начаться разводы. Владимир живо представил себе, как Арсен Махарадзе, этот красивый и статный грузин с белозубой, ослепительной улыбкой и железными бицепсами (Махарадзе недавно получил звание мастера спорта по штанге), вопьется в губы Светланы (правда, не на репетиции, а на премьере, где все должно быть натурально, с полной отдачей чувств) своими розовыми губами, над которыми взметнулись черные и острые, как копья, стрелки бархатных усиков.

Вчера, во время репетиции, Владимир видел, какими жгучими огнями вспыхнули глаза грузина, когда он произносил реплику, после которой по ходу пьесы он должен целоваться со Светланой. Владимир заметил, как хрустнул в пальцах Арсена спичечный коробок и как из него брызнули спички. Заметила это и Светлана. И Брылев тоже заметил. И все поняли, почему Арсен сломал коробок…

— Ну как, Володенька? — спросила Капитолина Алексеевна. — Думаю, и тебя можно поздравить?

— Спасибо… Искренне рад. — Владимир приложил к груди ладонь и слегка поклонился. — Вас также поздравляю.

Брылев переглянулся с Владимиром и, хитровато подмигнув ему, встал и подошел к Капитолине Алексеевне.

— Чувствую, Капитолинушка, там не стук, а стон. — И тут же положил руку Светланы себе на грудь. — Слышишь?.. Мой колокол бьет, как у Наполеона в битве при Ватерлоо, — шестьдесят ударов в минуту. А все почему? — Брылев победным взглядом окинул всех, кто был в столовой. — Не кто-нибудь, а Корней Брылев выводит эту ослепительную ракету на космическую орбиту! — Вдруг он неожиданно резко вскинул голову, словно что-то взглядом выискивая там, за потолком, на небе, и продолжал: — Я вижу полет ракеты… Вижу!.. Вы только хорошенько вглядитесь, как позади и по бокам этой огненной кометы мелькают крохотные голубые звездочки. — Расслабленно опустив руку, Брылев невидящими глазами смотрел поверх головы Светланы. Казалось, что взгляд его, пронизывая стены, стремительно летел в бесконечность, куда вела его фантазия актера. А губы еле слышно выговаривали: — Помню, как наш старый профессор-латинист, проходя между рядами столов, за которыми сидели мы, притихшие студенты, поднимал свою худую и бледную, как парафин, руку… — Рука Брылева стремительно взметнулась над головой. — И восклицал: «Per aspera ad astra!» Через тернии к звездам! О, как прав был тот великий оракул, мудрость которого исповедовал наш старый профессор-латинист!..

Капитолина Алексеевна, стоя перед зеркалом, поправляла прическу. Зажав в зубах шпильки, она, с трудом сдерживая давящий ее смех, процедила:

— Я думала: один только горьковский актер из ночлежки любил говорить красивые непонятные слова, «Сикамбр, микробиотика, органон…»

Брылев неожиданно и раскатисто рассмеялся.

— Володя!.. Ты слышишь, что говорит наша легендарная Психея? А ты знаешь, Светик, чем она была знаменита в бытность нашего студенчества, когда мы жили в одном общежитии? Если не нальет рюмку, всем расскажу. Расскажу всей Москве! Ты слышишь, Капитолина?

Капитолина Алексеевна стояла перед зеркалом и, притопывая ногой, подводила ресницы и скандировала любимый отрывок из «Сильвы». Она сделала вид, что на неуместную реплику Корнея Карповича не стоит не только отвечать, но и обращать внимание.

— Капитолина!.. Не выводи меня из терпения. Ты уже целую вечность знаешь Корнея Брылева!

Капитолина Алексеевна принялась взбивать пухлыми, перехваченными перстнями пальцами локон. Но локон упорно не хотел принимать форму взвихренной морской волны, которой от него добивались искусные руки.

— Мели, Емеля, твоя неделя!.. А вообще, Корнеюшка, шел бы ты лучше домой да отдохнул бы как следует.

— Считаю до трех: раз, два, три…

Светлана повизгивала от нетерпения:

— Скажите, Корней Карпович!.. Скажите, пожалуйста.

В голосе Брылева прозвучали грозные нотки.

— Капитолина!.. Предупреждаю в последний раз: если не нальешь рюмку, то за всю свою жизнь не смыть тебе позорного пятна! Я уже на грани буйства!..

Не обращая внимания на угрозы Брылева и просьбу Светланы, Капитолина Алексеевна продолжала перед зеркалом колдовать над прической.

Светлана украдкой от тетки за рукав потянула Брылева на кухню и, приложив палец к губам, дала знать, чтобы тот не подвел ее.

Со Стешей Светлана жила душа в душу. Поняв по ее лукавому выражению лица, что где-то что-то у нее спрятано, она расцеловала Стешу в рябинки на ее розовых круглых щеках.

— Стешенька, будь дружочком, налей немножечко Корнею Карповичу, а то он ужасно себя чувствует.

На Брылева, который стоял на пороге и, как большой провинившийся школьник, неуклюже и молча переминался с ноги на ногу и покашливал, Стеша даже не взглянула. Она только горько и как-то протяжно вздохнула и, покряхтывая, полезла в духовку газовой плиты. А когда медленно и осторожно выливала из пузатого графинчика в граненую стопку остатки коньяка, то не удержалась от причитания:

— Нет, нужно обязательно везти к бабке Подведерничихе… Только на нее вся надежда, только она может отвадить от эдакого вражьего зелья… За три наговора как рукой снимает…

Брылев воровато выглянул в коридор и, убедившись, что Капитолина Алексеевна в столовой и по-прежнему продолжает прихорашиваться перед зеркалом, одним глотком опрокинул стопку.

— У-у-х… — выдохнул он и озорно подмигнул Стеше. — Ласточкой взвилась, Стешенька.

— Корней Карпович, расскажите, пожалуйста, про тетю, — почти прошептала Светлана и сделала такое лицо, что, казалось, не уважь ее просьбу — она может расплакаться.

— Ладно, пойдем к ней.

Когда Светлана и Брылев вернулись в столовую, Капитолина Алексеевна уже закончила свой туалет. Поняв, зачем они ходили в кухню, она покачала головой.

— Все ясно. Ты снова, Корней, выходишь на свою орбиту. Горбатого исправит только могила.

— Неправда, меня спасут только хорошие роли. — Достав из коробки табак, он принялся энергично набивать трубку. — Так вот, мои дорогие друзья, вы только представьте себе картину: когда Орленев и Собинов потрясали своей гениальной игрой столичную публику, от нашей легендарной Психеи Хлыстиковой… — Брылев смолк и глубоко затянулся трубкой. Медленно выпуская дым тонкой сизой струйкой, он выжидательно смотрел на Капитолину Алексеевну.

Она подошла к Брылеву и, глядя на него прищуренными глазами сверху вниз (Брылев сидел в кресле), таинственно проговорила:

— А скажи-ка, милый Корнеюшка, вокруг кого ваш брат кружился, как мотыльковый рой?

Брылев отодвинул кресло и поднял руки.

— Пас, Капитолинушка, пас. Что верно, то верно. По красоте не было равных тебе во всем институте. А уж если начнем вспоминать о том, как был безумно влюблен в тебя Кораблинов и как ты мучила его, то… — Брылев приложил к груди руки и завел под лоб глаза. — Один только бог судья твоему коварству.

Капитолина Алексеевна раскрыла свою модную сумочку и достала из нее завернутую в папиросную бумагу фотографию, на которой была запечатлена группа молодежи. Она протянула фотографию Брылеву.

— Разыскала сегодня среди старых фотографий. Ты только взгляни, Корней! Как пожирает Сережка меня глазами!

Брылев надел очки и принялся пристально рассматривать фотографию, на которой во втором ряду стоял он, Корней Брылев, молодой, высокий, статный, с волнистой гривой буйных волос.

— Помнишь?

— Да, — горестно вздохнул Брылев, — были когда-то и мы рысаками.

— Помнишь, Корней, это было в начале мая… Мы получили стипендию и всей группой зашли в фотографию Паоло на Кузнецком мосту. — Закрыв глаза, она некоторое время стояла молча и не шелохнувшись. — Потом была маленькая студенческая пирушка. В тот же вечер в Сокольниках, у Оленьих прудов, Сережка сделал мне предложение.

— И что же ты? — рассеянно спросил Брылев.

— Я была еще молода… Испугалась, лепетала что-то нечленораздельное. А потом ты же сам видел: разве легко было голодранцу Сережке Кораблинову соперничать с Николаем? Бывало, иду с ним по Москве, а девчонки пожирают его глазами: как-никак слушатель академии, военный летчик… Это не сейчас, то были тридцатые годы. Тогда слово «летчик» звучало как теперь «космонавт».

Из рук Брылева фотография перешла к Владимиру. Прижавшись к нему, едва дыша, стояла Светлана.

Улыбка на лице Брылева засветилась новым, незнакомым Владимиру и Светлане светом.

— Да, Капитолина, судьба играет человеком. Если б кто-нибудь шепнул тебе тогда, что Кораблинов будет знаменитым артистом!

Владимир, не отрывая глаз, смотрел на фотографию. Он был поражен.

— Если б я не знал, что этой фотографии больше тридцати лет, то мог бы поспорить с кем угодно и на что угодно, что на ней Светлана. Какое поразительное сходство!

— Что же ты хочешь, Володенька, чай, она мне не двоюродному забору троюродный плетень, а родная племянница.

Капитолина Алексеевна взяла из рук Владимира фотографию, бережно завернула ее в папиросную бумагу и положила в сумочку.

Неожиданно резкий и продолжительный телефонный звонок заставил всех вздрогнуть. К телефону Капитолина Алексеевна почти подбежала и вырвала трубку из рук Светланы, которая, кроме «папочка», «папуля», ничего не успела сказать.

— Алло… Дмитрий Петрович?.. Дима?.. Здравствуй, дорогой!.. Поздравляю!.. Как с чем? Второй тур прошла блестяще! Сегодня… Только что пришла… В остальном?.. У нас все в порядке… Да, да, да!.. Что? Петр Егорович? Ничего, храбрится… А вчера заявил мне, что лечит свое сердце не в поликлинике, а на заводе… Он утверждает, что нет сердечных болезней, а есть сердечные дела… Корней Карпович? От радости пятый день в циклоне! Даже не появляется в театре. Вот и сейчас сидит перед глазами и выматывает душу… Володя? Он тоже рядом и курит папиросу за папиросой. От счастья лишился дара речи… Что случилось? Ничего не случилось. Его просто назначили на главную роль в фильме. Уже начались съемки. Кораблинов от него в восторге!.. Да, да… Он тоже передает вам привет. Как там вы поживаете? — Кивая головой и улыбаясь, Капитолина Алексеевна некоторое время молчала, стараясь не пропустить ни одного слова Дмитрия Петровича. — А где Лена? Рядом?.. Передай ей трубку… Муленок? Это ты? Целую тебя, миленькая… У нас все благополучно!.. Только что пришла!.. Отлично!.. — Капитолина Алексеевна посмотрела на Светлану. — А ты что, милочка, хочешь с блеском сдавать экзамены и чтобы ни капельки не похудеть?.. Хорошо. Хорошо… Думаю, все будет благополучно. Передаю трубку Светлане… Целую, не скучайте и почаще пишите…

Прикрыв ладонью трубку, Светлана почти кричала:

— Мамуля, здравствуй… Как там папочка? Как ваше здоровье?.. Хорошо?.. Ладно… Да я и так стараюсь… Третий тур? Побаиваюсь, но у меня хорошие болельщики. Корней Карпович эти дни все репетирует со мной, а тетя даже спит с нембуталом… Спасибо, мамуля… Я тоже… Поцелуй за меня папу. Позвоним после третьего тура…

Светлана положила трубку и подошла к Владимиру. Он по-прежнему стоял спиной к распахнутому окну и, скрестив на груди руки, смотрел то на Светлану, то на Капитолину Алексеевну, то переводил взгляд на блаженно развалившегося в кресле Брылева. Как ни пытался он выбросить из головы мысль о предстоящих репетициях и премьере, на которых Арсен Махарадзе должен целовать Светлану, она, эта мысль, заставляла болезненно замирать сердце.

— Ты не сердишься?

— На что?

— На то, что мы с тетей проболтались, что ты снимаешься в главной роли?

— Сейчас нет, а вообще ты сама знаешь — не стоит об этом трезвонить. Я же просил тебя. Не говори «гоп», пока…

— Но это же мама… Она только порадуется за тебя. Ты же знаешь… — Последние слова Светлана произнесла почти шепотом, так, что, кроме Владимира, их никто не слышал. — Она же… любит тебя.

Владимир был немного суеверен. Уж так, видно, повелось со времен первых русских театров. Бывало и такое: если актер нечаянно ронял листы со своей ролью на землю — пусть на улице льет проливной дождь, пусть под ногами хлюпают лужи или по колено снег, — все равно садись на листы распечатанной роли или хотя бы коснись их коленом. Иначе роль свою актер провалит.

Что касается главной роли в фильме, к съемкам которого только что приступила съемочная группа Кораблинова, то Владимиру все это казалось пока еще сном. И он боялся: а вдруг проснется? Пока шли пробы, он, как и все, кто был удостоен внимания знаменитого режиссера, волновался, когда на него падал опытный, примерочный взгляд Кораблинова. После трехмесячных поисков актера на роль Печорина Кораблинов остановился на нем. С этого времени Владимир чувствовал себя в постоянной тревоге. Он уже забыл, где кончается текст лермонтовской повести и где начинается истинный мир воображаемых героев.

Минут десять назад, когда Капитолина Алексеевна и Светлана разговаривали по телефону, Корней Карпович вышел из столовой. Все думали, что он потихоньку, незаметно ушел, а поэтому были несколько удивлены, когда в дверях показалась его высокая, сутуловатая фигура. По лицу его было видно, что он уже «хорош».

— А я думала, что вы по-английски ушли, — сказала Светлана.

— По-английски я только вхожу в дом, а ухожу всегда по-русски, Светочка.

— Со скандалом, значит? — язвительно кольнула Капитолина Алексеевна.

— И со скандалом, если он вписывается в программу и вытекает из ранее сложившихся обстоятельств… Эх, вы, дети мои, дети… — громко выдохнул Корней Карпович, — плохо вы думаете о Брылеве. Но ничего… Все вы заговорите о нем по-настоящему и справедливо после того, как бросите на крышку его гроба но горсти сырой земли. У нас в России хорошо говорить привыкли только о тех, кого уже нет.

Капитолина Алексеевна сокрушенно покачала головой.

— Эх, Корней, Корней… А еще жалуешься на дочь. Да разве приятно ей видеть тебя каждый день таким? Одумайся, ведь эдак можно погибнуть.

Брылев взял свою большую трость, молча поклонился всем и, не сказав ни слова, вышел из столовой. Все затихли. А когда послышался хлопок тяжелой коридорной двери, Капитолина Алексеевна почти выбежала из столовой и настигла Брылева, когда он уже открывал дверь подошедшего лифта..

— Корней, не сердись. У меня к тебе есть серьезная просьба. Только ты один можешь по-настоящему помочь Светлане.

— Что я должен сделать?

— Съезди к Кораблинову, поговори с ним по душам. Уж для кого, а для тебя-то он должен все сделать.

Желчная, безрадостная улыбка перекосила лицо Брылева.

— Да, когда-то Сергей Кораблинов был моим лучшим другом. А у Сергея Кораблинова лучшим другом был Корней Брылев. Но это было давно, до войны. — Словно что-то прикидывая в уме или вспоминая, Брылев продолжал, глядя в распахнутую кабину лифта: — Ты просишь, чтоб я съездил к Кораблинову домой и поговорил с ним по душам?.. Попросил его помочь Светлане?.. Не может этого сделать Корней, не может… Последний мой разговор по душам с Кораблиновым был летом в тридцать седьмом году. Все, что смог и что могу сделать для Светланы, я делал и делаю. Она не только моя любимая ученица, она — продолжение моей судьбы, она моя ставка, моя надежда и мой поплавок в жизни… Я сегодня очень устал, Капелька. Не сетуйте, что я ушел так невесело и вдруг. Послушаюсь тебя, пойду отдохну. — Брылев поцеловал руку Капитолины Алексеевны, вошел в лифт и тихо закрыл за собой дверь.

Когда Капитолина Алексеевна вернулась в столовую, Светлана, словно в чем-то виноватая перед своим старым учителем, тихо проговорила:

— Тетенька, он же больной человек. Ведь если Корней Карпович с утра не выпьет хоть немножечко, то он начинает умирать.

— Умирать!.. Умирать!.. Посмотрим, как через неделю ты станешь умирать, когда будешь как осиновый лист дрожать перед самим Кораблиновым! — Встав в позу и вызывающе уперев руки в бока, она пыталась имитировать Кораблинова. — Вот так встанет, вот так сведет у переносицы свои косматые брови, сделает свою знаменитую кораблиновскую паузу и тихо-тихо скажет: «Жить будешь долго, на сцене играть — никогда!..» — Но, увидев, что лицо Светланы вдруг опечалилось, Капитолина Алексеевна проворно подошла к ней и поцеловала в висок. — Глупенькая, я пошутила. Не бойся, все будет хорошо. Не так уж Кораблинчик страшен, как его малюют в закулисных сплетнях.

До сих пор угрюмо молчавший Владимир вступил в разговор:

— Вы не совсем правы, Капитолина Алексеевна.

— Слушаю тебя, Володя.

Владимир молчал, словно решая: отвечать на слова Капитолины Алексеевны или оставить ее при своем мнении?

— Ну, что же ты замолк? Боишься даже словом коснуться своего бога? Трудно тебе будет с твоей болезненной осмотрительностью играть Печорина.

Владимир поднял на Капитолину Алексеевну усталый взгляд. Голос его звучал приглушенно, но уверенно:

— Когда вы вот так насмешливо говорите о Кораблинове, мне всегда становится больно. А иногда даже противно. От этих разговоров отдает чем-то нехорошим, злым. Кораблинов не только большой артист и талантливый художник, он прежде всего удивительно добрый человек. Мне иногда становится страшно, когда я вдруг подумаю: что будет с нами, когда уйдут на покой Кораблинов, Сугробов, Абрасимов, Гудимов?.. Может ли наше поколение быть достойной сменой?

— Ах, даже так?!

— К сожалению, так!.. Прежде чем махать бутафорскими картонными мечами, они поднимали боевые мечи и рубились не на жизнь, а на смерть. Кровь они видели не театральную, а настоящую! А мы… Мы всего-навсего пока еще безусые мальчики…

Видя, что назревает спор, Светлана примирительно всплеснула руками.

— Не нужно, Володя. Тетя просто пошутила. Она сама без ума от Кораблинова. А что касается ее шпилек, так это она делает из доброго чувства.

И все-таки Капитолина Алексеевна решила кольнуть Владимира:

— Странно… Когда мужчина становится, как институтка, сентиментальным, у меня начинается икота. Светик, где у вас минеральная вода?

— В холодильнике.

Капитолина Алексеевна вышла на кухню. Владимир и Светлана остались одни.

— Сердишься на нее?

— Нет… На нее нельзя сердиться. Когда речь заходит о серьезном, она для меня вне игры.

— Володя!.. — Светлана подошла к Владимиру вплотную и заглянула ему в глаза. — Не расстраивайся… Ведь ты же знаешь, что я тебе этого никогда не скажу… Ну что ты молчишь?

— Да, я сентиментально настроен, — рассеянно произнес Владимир, глядя в глаза Светланы. — Сегодня я имею на это основание. — Он положил свои руки на худенькие плечи Светланы.

— Какие?

— Во-первых, я люблю тебя. Люблю с той самой минуты, когда ты оступилась на Дубининской улице и я нес тебя на руках до троллейбусной остановки.

— А во-вторых?

— Во-вторых, ты сегодня одержала победу на экзаменах. Скоро ты будешь учиться там, где учился я. И я в это верю.

— А в-третьих?

— А в-третьих, — Владимир приблизил к себе Светлану так, что пушистые завитки ее светлых волос, пронизанные солнцем, защекотали его губы, — откажись от роли в «Белых парусах».

— Что?! — Светлана резко отшатнулась от Владимира и смотрела ему в глаза так, будто ждала, что в следующую минуту он непременно скажет, что пошутил. Владимир прекрасно знал, что из-за этой роли разразился чуть ли не скандал. С Наташей Репиховой была истерика, когда она узнала, что роль Жанны Брылев закрепил за Светланой Каретниковой. И вдруг… «откажись от роли». — Ты это серьезно?

— Да! Я не хочу, чтобы тебя целовал Арсен Махарадзе.