Онлайн чтение книги Точка опоры
ГЛАВА ШЕСТАЯ

1

Восьмой месяц Лепешинские жили в тихом Пскове, в укромном домике с тесовыми воротами, с палисадником, в котором рос куст черемухи. В переднем углу они поставили на божничку старую икону богородицы-троеручицы, перед ней повесили лампадку, заправленную дешевым оливковым маслом, прозванным деревянным.

Накануне праздников лампадку зажигали, чтобы видел околоточный во время вечернего обхода улицы.

В свободные вечера Лепешинский играл с новыми знакомыми — мелкими чиновниками — в макао или преферанс по грошику. Изредка ему удавалось с каким-либо врачом или учителем гимназии отводить душу за шахматным столиком. Так он стал среди псковичей своим человеком.

В городе обреталось несколько «политиков», высланных под гласный надзор. С ними приходилось встречаться так, чтобы это не вызывало подозрений надзирателей.

В губернском захолустье не было ни студентов, ни рабочих, если не считать пекарей да пивоваров. Нечего и думать о кружках. Да и не для того Лепешинские поселились здесь. Их дело — принимать из-за границы партийную литературу и пересылать во все соседние губернии, в Петербург и Москву.

Жили Лепешинские уединенно, даже кухарки не смели нанять, прачку не приглашали на дом. Все делала сама Ольга Борисовна.

После масленицы к ним приехал гость из сельца Литвиновичи, что на Могилевщине, — младший брат Пантелеймона, передал поклоны от батюшки, деревенского священника, и гостинцы от матушки — туес моченых яблок из собственного сада и лагунок пахучего конопляного масла.

— Ну, а капусту-то, — сказал, разводя руками, — тут где-нибудь купите. У нас она добро уквашена, с анисом, есть с морковочкой, да ведь дорога-то неблизкая.

— Большое спасибо. Матушке отпишем, поблагодарим, — говорила Ольга Борисовна, принимая подарки. — Пантелеймоша любит конопляное масло…

— Пареньком бегал на маслобойку, — вспомнил старший Лепешинский. — Ел горячий жмых. Горстями прямо из-под пресса…

Семья у священника из захудалого прихода была многочадной: матушка разрешалась от бремени чуть не каждый год, подарила батюшке полторы дюжины дщерей и сынов. И хотя некоторых бог прибрал во младенчестве, застолье было такое, что не напасешься деревянных ложек.

Одну половину церковной земли отец Николай сдавал мужикам в аренду, другую оставлял за собой: косили, жали и молотили ему прилежные прихожане. Но и юные поповичи в летние каникулы приучались держать в руках литовку и серп. И Пантелеймон расспрашивал брата о хлебах и сенокосе, о приходской школе и бурсе. Вспомнил: ему, старшему из сыновей, посчастливилось — девяти лет его отвезли не в духовную семинарию, куда обычно направляли поповичей, а в классическую гимназию, которая открыла путь в мир. И всем младшим он советует:

— Только не в семинарию, откуда выходят… духовные жеребчики!

У брата от удивления приотвисла губа. И еще больше ошеломило еретичество, когда невестка накрыла стол к обеду. Он встал перед иконой, готовый вместе со старшими прочесть вполголоса «Отче наш», но те, даже не перекрестившись, сели за стол, и Пантелеймон шевельнул свободный стул:

— Не торчи столбом — садись. И ешь… во благодарение людского труда.

— А как же так-то?.. Богородица увидит… Боязно…

— Привыкай. И не верь церковным сказкам.

— А-а, а-а… — Брат, заикаясь, указал глазами на икону. — Для чего же?.. И лампадка висит…

— Для погляда. Для людей.

— Батюшка узнает…

— Пусть знает. Может, ему откроются очи.

— Он молебны служил, чтобы тебя из острога выпустили…

— Молебнами тюремного замка не откроешь. — Пантелеймон положил руку на плечо брата. — Ешь. Человек дал нам пищу. Он сильнее выдуманных богов.

2

Статистик Лепешинский собирался в очередную служебную поездку по губернии. Вместе с вещами положил в чемоданчик читаный и перечитанный роман Крестовского «Петербургские трущобы», под переплет засунул несколько листовок, полученных из-за границы. За спинку дорожного зеркала в футляре запрятал «Искру». Поцеловал в щечку Оленьку, потом жену:

— Оставайтесь в добрый час. Вы ведь не одни. — Пожал руку брату. — Скучать не будете.

От двери вернулся к жене:

— А Надсона куда-нибудь подальше… Страничка-то поистрепалась — заметно.

— Могу даже — в печку. — Ольга Борисовна, успокаивая мужа, так тряхнула головой, что чуть не свалилось пенсне. — То стихотворение давно заучила лучше, чем «Отче наш».

— Нет, нет. Всю книжку — жаль. Если запомнила, как молитву, то… — Жестом показал, как вырывают листок из книги. — Один стих… И оглавление тоже…

Надсона подарил Ильич. Подарил в примечательный день после пятимесячной разлуки…

…Три года они провели в сибирской ссылке. Первое время вдали друг от друга, потом по соседству, в Минусинском округе. Встречались и в Шушенском, и в Ермаковском. Когда кончился гласный надзор, условились возвращаться вместе, наняли ямщицкие тройки. Но в первый же день пути простудили Оленьку. Пришлось задержаться. Так и расстались с друзьями.

Денег хватило только на дорогу до Омска. Там добрые люди помогли Ольге Борисовне устроиться на временную работу в больницу. Живя на берегу Иртыша, много раз сожалели, что пришлось остановиться на перепутье. Их место — Псков. И Владимир Ильич там ждет-пождет, вероятно, волнуется: здоровы ли? Целы ли? А весной и от него не доходили вести. И стало тревожно на душе: не стряслось ли опять недоброе? Только в июле пришла телеграмма, и Пантелеймон Николаевич примчался в Подольск, где проводила лето Мария Александровна. Владимир Ильич увидел его с балкона крошечного мезонинчика и с быстротой гимназиста сбежал вниз по узенькой лесенке:

— Здравствуйте! Здравствуйте, дорогой сибиряк! — Обнял за плечи, тут же подхватил под локоть. — Мамочка, познакомься — мой лучший друг по изгнанию!

— Очень рада! — Мария Александровна подала руку. — Как раз к чаю.

— Самовар уже на столе? — спросил Владимир Ильич. — Извини, мамочка, но нам надо поговорить.

— Посекретничайте — я не обижусь.

— От тебя, мамочка, секретов у нас нет, просто — так удобнее.

— Идите. Только уговор — недолго.

— Пять минут.

Владимир Ильич пропустил гостя вперед себя на лесенку, предупредил:

— Тут не стукнитесь о потолок. Не по вашему росту. — В мезонинчике подвинул стул. — Садитесь — рассказывайте. — Сам присел на краешек узенькой железной кровати. — Как жена? Как дочка? Здоровы? Очень хорошо. А в Пскове вас уже ждут: отличная должность — в земском статистическом бюро. Там, конечно, засилие народников, но люди надежные. Город же хотя и древний, а не лучше Минусинска. Затхлое мещанство, обывательщина. И вдоволь наслушаетесь либеральной болтовни. Но главное — до Питера рукой подать. И связи с местными статистиками, разбросанными по губернии. Будете получать от нас газету и рассылать по окрестным городам. Вот вам адреса, клички. Только чур не записывать. Ни в коем случае. Запоминайте — я повторю… А ваша кличка?

— Лаптем был. Лаптем и останусь… пока ничто не угрожает.

— И пишите для газеты. Побольше и почаще.

— Для газеты надо подпись придумать другую. Что-нибудь из шахматных ходов. Годится?

— Отлично. Остальное — потом.

— А вы за границу-то как? Сразу нелегально?

— Мне удалось паспорт получить… Да, самовар там остывает, — напомнил Владимир Ильич. — Идемте. — Но возле лесенки, спохватившись, придержал гостя на минуту. — У нас в семье сейчас очень сложно: Митю выслали в Тулу, Маняшу — в Нижний. И при мамочке о них лучше не упоминать. Ей приходится ездить то к сыну, то к дочери. Измоталась она.

— Но ведь Мария Ильинична, насколько я помню по вашим рассказам, собиралась в Брюссельский университет. Не успела?

— Да. У нее бесцеремонно отняли заграничный паспорт. Вот так-то, друг мой. Идемте.

Сняв с самовара заварник, Анна Ильинична спросила, кому налить покрепче. Пантелеймон Николаевич ответил:

— Я привык к крепкому. У нас дома скоблили от кирпича.

— «Шай кырпышный», — рассмеялся Владимир Ильич, вспомнив рассказ доктора Крутовского о сибирских остяках, и попросил сестру: — А мне нормального.

Отпив глоток, повернулся к гостю:

— Не писал вам долго не по своей вине: был на казенных харчах! Доставил опять мамочке да и Ане…

— Ну что ты, Володенька? — перебила Мария Александровна. — Дело не в наших тревогах.

— Н-да. Началось все глуповато, а под конец чертовски повезло: даже заграничный паспорт остался при мне. А было так: решили мы с Юлием нелегально съездить в Питер, договориться о связях, раздобыть еще денег на наше дело. И переконспирировали: пересели на другую железную дорогу. И нас, голубчиков, повезли через Царское Село, а там — шпик на шпике. Пропустили нас. Виду не подали. Приехали мы спокойненько в Питер, ночевали в Казачьем переулке. Ну, думаем, без хвостов! Утром вышли — нас сразу за локти, да так, что не шевельнешься, ничего не выбросишь, не проглотишь. А у меня — письмо Плеханову, написанное химией между строчек одного счета. Догадаются проявить — все пропало: снова — Сибирь.

— Не приведи бог, — прошептала Мария Александровна. — С тебя хватит одной ссылки.

— И я так же думаю, мамочка. Некогда нам, — Владимир Ильич взглянул на Лепешинского, — по кутузкам отсиживаться. А опасность была еще и в том, что от времени моя химия могла сама проступить. К счастью, не проявилась. О деньгах меня спросили: откуда столько? Сказал, что получил гонорар за книгу. Конечно, навели справку, и обнаруженная сумма, — похлопал себя по карману пиджака, — совпала. Вернули. А мне вперед наука: надо все зашивать в надежное место…

После завтрака отправились вдвоем на прогулку. По мосту перешли Пахру, поднялись на гору, походили по городским улицам, заглянули в книжную лавку. И Владимир Ильич купил Надсона. В большом и тенистом парке сели на скамейку.

— Посмотрим, посмотрим, что тут нам поближе. — Перелистывая книгу, он глазами выхватывал отдельные строки: — «…наша песнь больна!», «Исхода мы не знаем». Жаль — рано умер поэт. В то время и другие не знали исхода. «Ночь жизни». Ничего, после ночи наступает рассвет. «Спите, тревожные думы!» Напрасно убаюкивает. Совсем напрасно. — Приопустил книгу. — Как вы думаете, Пантелеймон Николаевич, отчего такое уныние?

— От духовного кризиса второй половины восьмидесятых годов.

— Да, да. Вне сомнения. От кризиса народовольчества. От политической реакции. Посмотрим еще. «И вдали я обещанный рай разгляжу и дорогу к блаженству толпе укажу!» Туманные строки. Пойдем дальше. «Зерно грядущих гроз». Хорошо! Но, пожалуй, для облегчения шифровки мы остановимся на более популярном: «Друг мой, брат мой, усталый, страдающий брат». Подойдет? Я думаю, тут есть все буквы алфавита. Но проверка никогда не лишняя. Да, все. Держите. И скажите Ольге Борисовне, чтобы страничка ничем не выделялась…

…А на ней после неоднократной шифровки да расшифровки все-таки остались следы пальцев. Хоть и жаль, но лучше вырвать листок. И соседние листы — тоже.

Проводив мужа, Ольга Борисовна развела лимонную кислоту и, поправив пенсне, между строк обычного письма о рыночных ценах и погоде переписала оставленную мужем хронику последних событий, главным образом петербургских. В конце письма зашифровала: «На севере громаднейшая нужда в Ваших изделиях». И поставила подпись мужа: 2а 3б. На конверте надписала адрес одного врача в Бельгии. Знала: тот сразу же перешлет в редакцию «Искры». Из томика Надсона выдрала несколько страничек и вместе с оглавлением сожгла в загнетке русской печи.

Надела на Оленьку мягкие валенки, беличью шубку, сшитую из шкурок, привезенных с собой из Сибири, и взяла за руку:

— Пойдем, доченька, ту-ту-ту смотреть.

Оленька, подпрыгивая, порывалась к порогу:

— Пало… Парло-во-зик!..

Муж напрасно напоминал об осторожности, — они же давно договорились не отправлять конспиративные письма через городскую почту. На вокзале Ольга Борисовна опустила очередное послание в почтовый вагон скорого поезда, идущего к границе.

3

В тот же день пришло письмо из Выборга. Почерк незнакомый. Обратного адреса нет. От кого же? Рука явно женская.

Ольга Борисовна распечатала ножом. Из конверта выпала квитанция. Вот те на! Что же это? Карандашом написано по-фински. И поставлена единица.

Протерла стекла пенсне, достала письмо. Какая-то незнакомка сообщала, что в кладовой вокзала оставлен чемодан, который можно получить по квитанции.

Явно — с «Искрой». Наверно, третий номер?

И что за трусиха! Ей поручили такое важное дело, заплатили деньги, известно — немалые, а она… Побоялась таможенного досмотра, бросила, можно сказать, на полпути. Ну и люди! С заячьим сердцем.

Что же делать? Пантелеймон вернется только через два дня. А ведь дорог каждый час. И посоветоваться не с кем. Надо решать самой.

И дело не в том, что придется платить за каждый лишний день хранения, — это пустяки. Не возникло бы там подозрение.

А вдруг жандармы уже предупредили кладовщика?.. Но откладывать нельзя. Будь что будет.

Не дежурит же там жандарм возле чемодана. Если произойдет какая-то подозрительная заминка, можно успеть выскользнуть из кладовой. На самый худой конец, отказаться: не ее, дескать, чемодан, подменили или перепутали…

И Ольга Борисовна поехала.

С Оленькой остался деверь.

— Привыкай нянчиться, — улыбнулась ему на прощанье. — Женишься — пригодится.

По дороге успокаивала себя: «Вернется домой Пантелеймоша, и я торжественно преподнесу ему чемодан: получай очередной транспорт! В Финляндию за ним скаталась! Вот будет изумление!» Начнет расспрашивать — как да что там было?

Может, по почерку узнает ту робкую девицу?.. Едва ли. Профессиональная революционерка не сделала бы так. Судя по всему, искровцы доверили чемодан какой-то студентке, возвращавшейся на родину…

В Выборг приехала на рассвете. Осмотрелась. И опять успокоила себя: кажется, никто не тащится по следу. Нырнула в кладовую, торопливо достала монетки, уплатила в кассу и — смелым шагом к полусонному кладовщику. Тот взял квитанцию, сладко зевнул, пошел отыскивать багаж на верхней полке.

Искровский чемодан Ольга Борисовна увидела издалека и начала подсказывать:

— Нет, не мой. Вон там подальше. Еще подальше. Вот этот!

И не ошиблась.

Подхватив чемодан, поспешила к выходу: тряхнула за ручку и чуть не ахнула: подозрительно легкий!

В дверях чемодан, качнувшись, стукнулся о косяк и загудел, как барабан. Пустой!..

Надо где-то проверить — направилась в дамскую комнату. Там, на счастье, никого не было. Поставила на подоконник, тронула замки — закрыты. Как же быть? Чем отомкнуть?

Выдернула приколку из волос, поковыряла — замок открылся. И второй — тоже.

Она не ошиблась — чемодан был пуст. Перетрусившая девица не оставила ни одной вещички.

Чем заполнить его? Надо ведь уложить такое, что не вызвало бы подозрения. Хорошо бы сменку белья, платье, мыло, духи… А где взять? Ни одной души в городе она не знает… Денег — в обрез. От железнодорожного билета останется меньше рубля.

Купив билет на ближайший поезд, пересчитала все до копейки. Пошла по городу. Что бы такое придумать?.. Чемодан-то вместительный… Глянув на витрину магазина, обрадовалась: игрушку для Оленьки! Подарок для дочери не вызовет у таможенников подозрений.

Стала выбирать куклу. За красой не гналась — лишь бы побольше.

Уложила и опять задумалась: кто поверит, что ради одной-единственной куклы взяла с собой такой вместительный чемодан! Таможеннику достаточно шевельнуть его, чтобы догадаться: дно и стенки тяжелые! В них — контрабанда! Конечно, запрещенные книжки!..

Тогда не увернешься…

Что бы еще такое?.. По ее деньгам…

И опять пошла по улицам… Увидела над входом в лавочку огромный золотистый калач. Хлеба на дорогу нужно. А еще лучше — крендели! Когда-то в Питере доводилось пробовать выборгские крендельки — объедение! Будто сахарные, рассыпчатые, во рту тают. Можно есть без чаю. На Рождественских фельдшерских курсах не было такой лакомки, которая не хвалила бы этот выборгский деликатес.

Отдала все, что было в кошельке, и ей насыпали полный чемодан. Вот и хорошо!..

В вагоне попробовала кренделек — вкусный! Будет чем угостить домовников. И с приездом Пантелеймона подаст к чаю. Только бы…

Между тем поезд приближался к станции, которая пугала названием. Странная эта граница! Финляндия входит в Николкину империю, а пограничные формальности соблюдаются строго-настрого: паспорта проверяют, багаж досматривают. Похоже, опасаются — не провезли бы пассажиры бомбы. А сколько ни ищут, все равно будут провезены. Да каждый номер «Искры» — сильнее бомбы!

Поезд замер. Проводник предупредил, что никто не должен отходить от своих вещей. А в проходе уже стучали каблуки, и жесткий голос требовал:

— Предъявите багаж для досмотра. Сколько мест?

Ольга Борисовна сидела и грызла крендель. Когда подошел таможенник, с любезностью ограниченной дамочки откинула крышку чемодана:

— Выборгские крендельки!.. Не хотите ли попробовать?

— Крендели?! — переспросил жандарм. — И так много?!

— У нас в Питере они — большая редкость. А я — лакомка! — Подвинула чемодан. — Угощайтесь.

И потому, что чемодан подвинулся от довольно легкого прикосновения маленькой руки женщины, подозрительность притупилась, — нет надобности проверять на вес. И едет какая-то чудачка! Жандарм махнул рукой в белой перчатке и повернулся к женщине, сидевшей напротив. Таможенник, не утерпев, шевельнул пальцем крендели, увидел под ними куклу и тоже отошел.

Когда шаги затихли в конце вагона, Ольга Борисовна поставила чемодан к окну и, почувствовав, что на носу выступили капельки пота, достала пудреницу.

Ей хотелось крикнуть:

— Пронесло, Пантелеймоша!.. Пронесло, мой миленький!..

Да, пронесло. Но в другой раз… Ничего, и в другой раз она тоже не откажется. Теперь у нее как-никак уже есть опыт.

…На псковском вокзале Ольгу Борисовну встретил деверь с детскими санками, уложил чемодан, и они покатили домой.

Пантелеймон Николаевич уже вернулся из поездки; увидев в окно жену, выбежал на крыльцо:

— Наконец-то приехала! А я уж думал передачу в Петербург везти в узилище…

— Камера еще не приготовлена! — рассмеялась Ольга. — Проветривают!.. А я вам подарков навезла!

Из раскрытого чемодана посыпались крендели.

— Это — всем! — Поправила пенсне, извлекла со дна куклу. — А тебе, доченька, вот!.. Глазки у нее голубые, как у твоего папки. Коса — в лентах, волосы шелковые. Погладь. И беги в свою комнатку. А мы тут…

— Мы все оставим до вечера, — сказал Пантелеймон. — И крендели попробуем за чаем. И все посмотрим…

4

На ночь закрыли ставни на железные засовы. Но в филенках были вырезаны сердечки, — можно подсмотреть с улицы. Пришлось занавесить окна одеялами.

Пантелеймон, вооружившись острым ножом и щипцами, умело распотрошил стенки чемодана и достал прокладку из газет, напечатанных на тонкой бумаге, похожей на папиросную.

— Третий номер?! — протянула руку Ольга. — Не зря я съездила. — По-девчоночьи подпрыгнула с пачкой газет в руках. — Есть что почитать!

— Это не все. — Лепешинский уже извлекал фальшивое дно. — Тут уложены брошюрки. «Женщина-работница»!

— Да?! Так это же Наденька писала в Шушенском! Помнишь? Давала читать. Вот неожиданный подарок!

Ольга помогла мужу извлечь начинку чемодана до последнего листка. Они все сложили стопочками на столе. Остатки изрезанного чемодана кинули в русскую печь, где уже пылали березовые дрова.

— Ишь ты, как люди ухитряются! Как все аккуратненько! — дивился брат Пантелеймона. — Тут сам бог-саваоф и тот не дознается!

— Бог-то твой, конечно, не догадается. А жандармы — они, знаешь, аспиды ядовитые!..

— Батюшке родному сказать — до смерти перепугается! Побежит в церковь молебен служить: за вразумление заблуждающихся! За еретичество анафеме предаст!

— Ты не вздумай проболтаться. — Пантелеймон погрозил пальцем. — Хотя и родной отец, а… Никому я из рабов божиих не верю. Таких обличителей власть предержащих, как протопоп Аввакум, ныне не видно. Под золотыми ризами — трухлявые души. Молятся богу — служат злому мамоне.

— Я белены не объелся. Умею держать язык за зубами.

Ольга, никого не слушая, уже перелистывала брошюру Надежды Константиновны. Пантелеймон остановил ее:

— Надо сначала уложить…

Они убрали все в тайник под полом, оставив себе по экземпляру брошюры и газеты.

— «Рабочая партия и крестьянство», — прочитала Ольга заглавие статьи. — Это — наш Старик. Он! По первым строчкам чувствуется. Еще в Шушенском собирался писать. Помнишь? А Суслика[8]Глеб Максимилианович Кржижановский. не видно.

— Не в каждый же номер его… И, наверно, не успел…

— Прошлый раз он хлестко написал об инженерах-ворюгах на строительстве Сибирской дороги. Не побоялся.

— Чего же ему бояться? Корреспонденция без подписи.

— Ну, все-таки… Мне и сейчас, — Ольга сжала тоненькие пальцы в кулаки, — хочется кричать на весь мир: разворовали народные миллионы! Прогнивший строй!

Ольга ушла с газетой в комнатку, где спала дочка, засветила там лампу.

Слышался тихий шелест бумаги и слегка приглушенные слова:

— Очень сильный номер! С партийной боевитостью!.. И о побоище у Казанского собора успели дать! Со всеми подробностями… Что там было — ужас!

Вскоре она опять появилась в большой комнате, восторженно потрясая развернутой газетой:

— Пантелеймоша, а ты видел — тебя напечатали! Вот: «Из Пскова». Как я рада, даже слов не подберу!.. Не напрасно мы сидим здесь!..

— И, кажется, полностью!

Лепешинский писал о мытарствах студентов, отданных в солдаты. Некоторых из них пригнали в Псков и включили по два человека в роту. Он сам видел — военные бурбоны тыкали им кулаками в нос: «Мы из вас выбьем штатский дух!» Когда провинившегося солдата вели сквозь строй, на одного студента офицер прикрикнул: «Бей — не жалей! А то с самого штаны сорву. Бей, так твою растак!» Другого, совсем юного, даже не достигшего призывного возраста, посадили под арест за то, что не мог долго держать винтовку в слабенькой руке.

— Да, все напечатали. — Пантелеймон удовлетворенно провел рукой по газетному листу.

— А в конце тебе ответ: «2а 3б. Все получаем. Спасибо. Пишите». Я бы за такой ответ сплясала! — Ольга притопнула пяткой, хлопнула в ладоши и, поворошив мужу и без того кудлатые вихры, ушла дочитывать газету.

Пантелеймон уткнулся в передовую «Бурный месяц» — о крупных демонстрациях в Петербурге, Москве, Харькове, Киеве и Белостоке. Брат, сидя по другую сторону стола, читал ту статью, которую, как он только что слышал, написал какой-то Старик. Видать, голова! Знает жизнь. Вот пишет, что крестьянин доведен до нищеты, живет в избе вместе со скотиной, одевается в рубище, кормится лебедой. Верно. У иного ребятишки с голоду пухнут. Все верно. Ограбили мужиков деревенские богатеи да помещики. А царь — самый главный помещик. Не зря Пантелеймон против царя идет. Ольга, видать, много помогает ему. Она — тоже смелая.

Время от времени он поднимал глаза от газеты и расспрашивал Пантелеймона о рабочей партии или принимался рассказывать о родной деревне, о знакомых мужиках, вынужденных вот так же, как тут написано, арендовать клочок земли у своего прежнего барина, а под конец спросил:

— Можно мне одну газету? В нашу деревню?

— Можно-то можно, только… осторожно.

— Да я уж научился теперь… А дома прочитаю надежным людям. Тут же написано: сеять семена борьбы. Стало быть, против помещиков да богатеев.

— Пантелеймоша! Извини, что я все вторгаюсь и вторгаюсь к вам. — Ольга снова вошла с газетой в руках. — Но я не могу не сказать. Ведь это — целая программа по крестьянскому вопросу.

— Да, программа действий. В такой небольшой статье! Правда, тут дана сноска. Ты прочла? Программа партии скоро будет опубликована.

— И когда он только успевает, наш Ильич!