Онлайн чтение книги Точка опоры
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

1

Нудно сыпался по-осеннему мелкий дождик. По былинкам свежего сена, сложенного в стог, лился тонкими, прерывистыми струйками.

Бабушкин, приподнимая плечом и локтем сено, теснее прижимался к стогу. Кроме него со всех сторон прижимались к сену шесть человек. Никого из них он не знал. Все они прошлой ночью поодиночке пришли в корчму, где им была назначена встреча с фактором, как будто надежным человеком.

Фактор, сутулый, видавший виды старик с нечесаными пейсами, в длинном лапсердаке, собрал с них по красненькой. Почему так дорого? Десять рублей — большие деньги.

— А ви думали, каждый рубль мине в карман? О, если бы так! — Старик почесал возле уха крючковатым ногтем указательного пальца. — Начальники тоже знают толк в гешефте!

— Говорят, другие берут меньше.

— Когда много людей, я тоже беру по одной синенькой.

И посредник исчез. А они, по его совету, провели день во дворе корчмы на сеновале.

Фактор снова появился в сумерки и привел их сюда, к единственному стогу на лесной лужайке; сказав, что фортуна им благоволит, что остается только подождать его возвращения, снова удалился.

И вот они ждут в этом ненадежном укрытии. Но выбора-то у них нет.

Ждут тревожно, долго. Иван Васильевич считает секунды, после каждой минуты прижимает по одному пальцу. Шесть раз сожмет кулаки — час. Второй, третий…

Где-то в глубине леса лает собака. Вероятно, там пограничный кордон. Фактор, по всей видимости, ушел туда. Что, если он перепродаст их? Говорят, такое случалось нередко. На контрабандистов надежда плохая! Но ведь без такого посредника они не обошлись бы.

Раздумье сбило со счета. А теперь, вероятно, уже далеко за полночь. Если бы фактор оказался предателем, их уже давно бы схватили…

Иван Васильевич встал, потоптался возле стога, разминая затекшие ноги.

Ночь была непроглядной. В такой темноте они на том берегу оказались бы беспомощными. Возможно, потому так долго не возвращается старик…

С мокрой кепки текли по шее холодные струйки. Бабушкин поднял воротник пальто и, повернувшись к стогу, нащупал свое место. Лег, поджав ноги. Вспомнил Москву, короткое прощание с женой…

…Перед последним отъездом в «Русский Манчестер», как патриоты называли Иваново-Вознесенский текстильный край, сказал Прасковье, что уезжает всего лишь на три дня. Осторожно коснулся рукой ее округлившегося живота:

— Береги маленького…

Но уже на вторую ночь его схватили вместе с членами Орехово-Богородского комитета. Налетчики сорвали дверь с крючка так быстро, что он не успел улики спалить в печи — полицейский пристав достал клюкой обгоревшие с углов номера «Искры».

В приезжем опознали коробейника, который время от времени появлялся в фабричных казармах, продавал иконки, крестики, ленты, гребенки да пуговицы. Но Иван Васильевич отказался назвать фамилию, и в протоколе обыска его пометили Неизвестным.

Так во время всех допросов во Владимире он и оставался Неизвестным. Ему показывали карточку, снятую в профиль и фас в тюрьме:

— Вот вы кто! Иван Васильевич Бабушкин по кличке Богдан. Мы все знаем о вас — Называли заводы, где он работал, тюрьмы, где сидел. — Сознавайтесь. В ваших же интересах.

— Нет, это не я, — отвечал Бабушкин. — Вы путаете с кем-то другим…

Шли недели, месяцы, на очную ставку для опознания позвать было некого.

Но вот среди ночи его отвезли в тюремный вагон. Поезд шел долго. А куда? Явно не в Москву. Уж не в Сибирь ли? В ссылку без суда? А ему так и не удалось переслать весточку жене. Где она? На всякий случай уговаривались, чтобы уехала в Питер, к его матери. Нельзя же оставаться одной в последние дни беременности.

Теперь Прасковья уже родила. А он так и не знает — сын или дочь? Все равно. Только бы благополучно да не подвело бы здоровье. Деньги Прасковья заработает стиркой. Как-нибудь проживут, пока он… Пока не вырвется на волю. А вырвется он непременно. Ничто не сможет его удержать…

По грохоту узнал — поезд идет по мосту. Гулко и долго — река большая. Волга у Самары? Как же так? Административная ссылка даже без объявления? Тихая расправа?

Но вошел конвой. Вывели. В конце станционных путей увидел знакомое здание депо. Екатеринослав!

В тюремной карете задумался: хорошо это или плохо? Что сулит ему этот город? Узнали, что сбежал отсюда? Плохо. А если узнали, что здесь печатал листовки, — еще хуже. Но как бы ни обернулось дело, все же лучше, чем Сибирь. Может, и минует его такая участь. Лучше потому, что побег из Сибири — дело долгое.

Втолкнули в общую камеру. Одиночки для него не оказалось. Значит, тюрьма переполнена. А тут хотя и в тесноте, но вольнее. И узнает кое-какие новости.

Осмотревшись, увидел в дальнем углу знакомого по Питеру, и на душе стало отраднее. Обнялись, как давние друзья, стали расспрашивать друг друга об общих знакомых: кто пошел в ссылку, кто уцелел? Собеседник прошептал на ухо: искровцев свозят в киевскую тюрьму! Что-то замышляют там царские сатрапы!

У него, Ивана Бабушкина, при аресте взяли обгорелые номера «Искры». Не исключено, что и его после допросов увезут туда же. Улик здесь добавится? Ничего. Как бы ни исхитрялись жандармы, он не назовет себя. Ни в чем не признается. Останется для них Неизвестным.

Бежать? Из общей камеры невозможно. Да еще такой большой гурьбой… Заметят — перестреляют.

Для подготовки побега требуется не только взаимное доверие, но и время. Необходима связь с местным подпольным комитетом. А как завязать ее? Долго ли продержат его в этой камере?

Опасался не зря. В камере был доносчик. Вызванный на «допрос», сказал, что новенький арестант встретил здесь какого-то знакомыша и без конца шушукается с ним — что-то выведывает, что-то замышляют оба. И его, Бабушкина, перевезли в арестантскую при четвертом полицейском участке. Значит, не смогли в переполненной тюрьме освободить для него одиночку!

Камера оказалась на двоих. В ней уже сидел студент. Подсадной? Вроде бы не походит на подлеца. Поначалу Бабушкин разговаривал с ним о разных пустяках, пока не убедился, что парень не поворачивает разговор на политические темы. Тоже опасается? Да нет, не из робкого десятка. Стал понемногу открываться ему. Парень ответил взаимностью. Сидит за политику! В городе у него сестра. Знает явку к одному из членов подпольного комитета.

Вот как хорошо!

Тем временем он, Бабушкин, успел присмотреться ко всему. Камера на первом этаже, окно — во двор, обнесенный не таким уж высоким забором. Вдоль стены ходит часовой, на две минуты поворачивает за угол… Фонарь в дальнем конце двора светит тускло. И все же от мусорного ящика падает на землю тень. Если не хватит каких-то секунд, чтобы перепрыгнуть через забор, там можно затаиться… А с решеткой как?.. Попробовал пошатать — заделана прочно. Свита из толстых прутьев, но железо не покрыто слоем чугуна, пилке уступит. А сталь все равно заскрежещет о железо…

Студент попросил сестру в ближайший день для передач принести жирной колбасы. А пилку достать для него, слесаря и сапожника Бабушкина, дело простое. Когда шил сапоги, запрятал под жесткую кожаную подкладку левого голенища.

Ночью подпорол подкладку, и вот она, надежная пилочка, в руках! Перед ней даже самое твердое железо не устоит. Только не перевели бы из этой камеры раньше, чем успеет подпилить, да не заподозрили бы надзиратели!

Смазал пилку салом из колбасы, стал осторожно запиливать. Студент на минуту замер у дверей; послушав, подошел к нему и шепотом подбодрил:

— Совершенно не слышно!..

Перед утром он, Бабушкин затер надрез кусочком штукатурки. Ни следочка не осталось…

А ночью — снова за работу!

Когда подпилил все, что было нужно, стали оба прислушиваться к полуночным заводским гудкам. В такую пору, бывало, Матюха, верный друг и помощник, расклеивал листовки…

Вот и первый гудок, за ним второй, третий… Ночь темным-темна. Моросит дождик — на влажной земле шорохов не будет. Часовой идет к углу…

Вдвоем вмиг выломали прутья…

— Ну, в добрый час! — Помог студенту выскользнуть в окно. И тут же выскочил сам.

И затаиваться за мусорным ящиком не понадобилось. Не успел часовой вернуться из-за угла, как они уже перемахнули через забор. Там их поджидали люди из комитета. Со студентом, не успев проститься, разбежались в разные стороны…

Три дня провел в тайной квартире. На четвертый хозяйка привела надежного парикмахера. Тот выкрасил волосы, усы и бороду, отросшую в тюрьме, изменил и прическу. Когда поднес ему зеркало к лицу, сам себя похвалил:

— Лучшего никто бы не сделал. Родная мать не узнает!

В самом деле не узнали бы родные! Какой-то цыган из табора!..

Более всего в жизни хотелось пробраться в Питер, отыскать Прасковью, но все же удержал себя от риска. Добраться бы только за границей до Ульяновых, они, конечно, знают ее адрес и скажут, как отправить письмо. Жена не замедлит отозваться… А через некоторое время он вернется на родину с новыми номерами «Искры». Его место — среди мастеровых. Сойдутся они, подпольщики, где-нибудь в Питере у заводского рабочего и поведут речь о делегатах на Второй съезд партии. Вдруг да выберут его, Богдана! Вот была бы радость!.. Но только не Богдана — перед возвращением придется придумать себе другое имя, другую фамилию. Ильич подскажет!

На явочной квартире в Варшаве дали денег на дорогу и адрес Дитца в Штутгарте, издателя журнала «Заря». Запомнил твердо. Дитц скажет, где искать Ленина. Кажется, в Мюнхене. Там уже недалеко. Он, Бабушкин, найдет. В кармане у него немецкий разговорник, изданный для народных учителей, отправлявшихся на лето в Германию…

Послышался невнятный шорох. Что это? Шаги? Вдруг да солдаты или жандармы?.. Нет, нет, кто же пойдет в такую глухую и дождливую ночь…

Шаги все ближе и ближе.

— Это я, — сказал фактор, подходя к стогу. — За моей спиной ви в полной безопасности.

Покуда шли к берегу гуськом, едва не наступая на пятки друг другу, ночная тьма начала медленно рассеиваться.

— В неметчине вам будет светло. — Фактор, подоткнув полы лапсердака за пояс, помог двум сектантам-духоборам, направлявшимся в Америку, спуститься в лодку. — Ви ще будете за мине вашему богу молиться.

Весла стукнули о мокрый борт…

Пока фактор перевозил остальных духоборов и его, Бабушкина, наступил рассвет. Прощаясь на немецком берегу, старик указал на кусты, темневшие впереди:

— Там дорога. По ней ви придете на станцию…

2

Духоборов встретил агент, объявил:

— Пароход из Гамбурга отправляется через три дня. Сколько вас? Семь человек. Сейчас куплю билеты.

— Какой пароход? Куда? — спросил Иван Васильевич.

— Известно куда — в Америку.

— Не нужна мне Америка.

— Как хотите. Только я вам скажу: упускаете счастье из рук.

Обменяв рубли на марки, Иван Васильевич сунул бумажку в окошечко кассы.

— Битте, Штутгарт. Битте.

В вагоне посматривали на него с усмешкой в глазах. Отчего так? Что в нем смешного? И чем он отличается от немцев?.. Надвинув козырек кепки на глаза, притворился спящим. Так-то лучше. Никто не заговорит с ним по-немецки. Не заподозрят в нем иностранца, не позовут полицию.

По Штутгарту ходил целый день, присматриваясь к названиям улиц. Латинский алфавит он знал, но мудреный готический шрифт озадачивал. Где же та улица, на которой живет герр Дитц? Пробовал спрашивать — ответов не понимал. Все ходил и ходил. Из одного конца города в другой. Кружил по центральным кварталам. Он должен найти, и он найдет. Дом издателя Дитца не иголка в стогу сена.

А на него и тут поглядывали с усмешкой… Он недоуменно пожимал плечами.

Служанка доложила хозяину: пришел какой-то странный человек, по-немецки не говорит, только повторяет: «Герр Дитц, герр Дитц…»

Издатель поморщился: опять кто-то из этих… Ищут «Искру», когда ее след простыл. Надоели! У него не явочная квартира, издательство. С него хватит того, что пересылал их почту в Мюнхен. Из Лондона пусть ищут другие пути для тайной связи с Россией. А ему, депутату рейхстага, положено дорожить своей репутацией и быть осмотрительным. Чего доброго, полиция заподозрит.

Бабушкин радовался: скитания кончились! Он нашел дом надежного человека, который скажет, как пройти или проехать к Владимиру Ильичу. Дитц — социал-демократ, для русского собрата сделает все, что нужно.

В передней зеркало в рост человека. Глянув на свое отражение, Иван Васильевич глухо ахнул: испохабил его окаянный парикмахер! Уверяли — надежный человек. А разве такое — тронул бороду, тронул волосы — можно сделать без подвоха? Малиновые космы! Клоун в цирке! Если бы цыганская чернота превратилась черт знает во что, пока был в России… Первый же городовой потребовал бы паспорт, отвел бы в жандармское…

Тем временем в переднюю вышел Дитц, настороженным взглядом окинул посетителя с ног до головы. В самом деле какой-то странный! Даже служанка заметила. Может проболтаться…

Еще раз присмотрелся. Волосы на голове малиновые. Борода и усы какие-то полосатые. Костюмчик мятый… Не политический эмигрант, а скорее всего бродяга.

Попрошайка!

Дитц насторожился. Отослать такого на кухню, чтобы повар покормил остатками от обеда? Рискованно. Заподозрят. Дать этому малиновому двадцать пфеннигов на хлеб? Пропьет. Впрочем, его дело…

Дитц сунул два пальца в карман жилета, нащупывая монетки.

Иван Васильевич обиженно сморщился и помахал руками, обороняясь от подачки.

— В таком случае что же вам нужно? — спросил Дитц на чистом русском, которым овладел в молодости, когда работал наборщиком в Петербурге, и, задумчиво шевельнув бровями, несколько смягчился: — Чем я могу быть полезен?

Бабушкин сказал, что он ищет Ульянова.

— Ульянова нет в Германии.

— Как же нет? У нас было письмо от него из Штутгарта. Из редакции «Искры».

— А редакции «Искры» здесь никогда не было.

— К Ленину я.

— Повторяю — его нет в Германии. Отправляйтесь за Ла-Манш. В Лондоне найдете Якоба Рихтера.

— Рихтер мне не нужен. Я ищу Владимира Ильича, Надежду Константиновну. Битте, герр Дитц.

И вдруг Бабушкина осенило — Ленин живет под новой фамилией. Зовется Якобом. Яковом, значит.

— В таком случае, — Бабушкин протянул руку к человеку с ледяным сердцем, — дайте адрес Рихтера.

— Я не знаю вас. Не могу, — замялся Дитц. — Впрочем, есть выход. Один момент.

И ушел в кабинет, оставив дверь полуоткрытой.

Иван Васильевич задумался: сейчас он получит адрес, но если Ленин в Англии, не хватит денег на билеты…

Возвратившись в переднюю, Дитц подал бумажку с адресом:

— Поезжайте сначала в Дрезден, оттуда — в деревню. Я тут написал название. Калмыкова все вам растолкует.

— Калмыкова?! Александра Михайловна?! Да это же, это… Вот спасибо!

В памяти промелькнула вечерне-воскресная школа, учительница, которую там все любили.

Иногда приглашала к себе на дом, давала почитать книги из своего склада. «Марксистская богородица», как язвительно называли ее либеральные народники… Вот нежданная радость! Он, Бабушкин, здесь, в Германии, увидится с Теткой!

С бумажкой в руке Иван Васильевич повернулся к выходу, вмиг забыл о ледяном тоне немецкого издателя; оглянувшись от двери, кивнул ему на прощанье:

— Битте, герр Дитц! Битте!

«Больше двух слов не знает, а ездит по Германии! — ухмыльнулся Дитц. Но у себя в кабинете задумчиво опустился в глубокое кресло. — Пожалуй, напрасно я обошелся с ним так… Упорный человек! Такой и без языка найдет!.. Перед Ульяновым будет неудобно. Ну, ничего. Кто угодно отнесся бы недоверчиво к такому… И время тревожное: подозрительных русских арестовывают. А приезжий не от доброй жизни выкрасился. Русские жандармы, видать, шли по его следу. Ну и смелы эти борцы против царя!.. Надо было угостить кофе… Но прислуга в доме…»

3

На берегу лесного ручья горел костерок. Острые, как золотистые лепестки на шляпках подсолнечника, струйки огня обвивали котел, в котором грелась вода.

Неподалеку в кустах ворковала горлинка. Иван Васильевич прислушался. «Дикие голубки у них распевают так же, как наши», — отметил он, и на душе у него стало теплее.

Третий день в лесном имении он помогал старому немцу-лесорубу прореживать ельник. Они спиливали под самый корень деревья, мешавшие росту других елей, отличавшихся стройностью. Сваленные хлысты очищали от сучьев, разрубали на несколько частей, вытаскивали к дороге и там укладывали в штабеля, подтоварник отдельно от жердей и кольев. Толстые сучья рубили на дрова, а мелкие сжигали на берегу ручья.

В минуты отдыха старик, сидя на бревнышке, раскуривал забавную резную трубку с продолговатой рожей какого-то хитрого насмешника: козлиная бородка клинышком, усы торчат шильями. Иван Васильевич садился на второе бревнышко, лицом к старику, и, перелистывая разговорник, ломал язык на труднопроизносимых словах и фразах. Немец, посмеиваясь над неверными ударениями, поправлял своего собеседника. И по вечерам они разговаривали до тех пор, пока в темной небесной бездне не загорались звезды.

Иван Васильевич сожалел, что этот тощий разговорник не попал ему в руки раньше. В тюрьме было достаточно времени, чтобы выучить все от корки до корки. После этого, вероятно, смог бы разбираться в тех немецких книжках, в которых латинский шрифт. А вот готический… Ох, труден, будь он неладен. И зачем они придумали его, с такими завитушками? А надо и такой читать. Обязан читать. Ведь на немецком языке писал Маркс! И поэты у них, говорят, есть под стать нашему Пушкину.

Под ударами рабочих рук и при подхвате со стороны деревенских бедняков полетит царь со своего трона вверх тормашками, сгинет проклятый капитализм на всей земле, тогда и ему, Ивану Бабушкину, без языков не обойтись. Ведь люди на земле, как соседи, должны запросто друг с другом разговор вести, в работе один другого понимать, а когда праздник, общим весельем радовать. Делить будет нечего: у всех на земле — общее дело. В питерской воскресной школе Надежда Константиновна приводила Марксовы слова: будет мир на всей земле, владыкой станет труд.

Теперь у немцев, к примеру, есть какие-то свои, так сказать, святые, свои, отдельные праздники. А восторжествует революция на всем свете, будут и общие праздники. Нельзя ему жить без языков.

Ильич сколько знает языков? И по-немецки разговаривает, и на французском пишет, и по-английски читает… Надежда Константиновна не отстает от него. И Анна Ильинична тоже. С итальянского книжки переводит. А он, Бабушкин?.. Свой-то язык — и то кое-как. Тяжело ему подтягиваться и догонять, а надо. Уж столько силенок в голове хватит…

Опять остановил глаза на трубке старика. Кто такой вырезан? Что за насмешник? Похоже, из каких-то сказок человек. Принялся расспрашивать, помогая себе жестами. Старик понял — рассмеялся так, что заиграла каждая морщинка на лице.

— Ме-фи-сто-фель.

Бабушкин, сдвинув брови, начал снова перелистывать разговорник. Не нашел ничего похожего. А ему необходимо знать, кто же он такой, этот насмешник Ме-фи-сто-фель. Что он делает на земле?

Старик потряс головой: не столько на земле, сколько там… Сначала указал трубкой на пламя костра, потом ткнул ею в землю. Там! Все горит, все кипит. И оттуда… Обеими руками как бы из подземелья подбросил пламя вверх. Из огня… Повернув трубку чубуком к костру, показал, как Мефистофель вырывается из пламени и бежит-вьется среди людей, нашептывает что-то дурное. Повертывая голову направо и налево, старик с хитрыми уловками шевелил губами, как бы совращая невидимых людей к чему-то дурному.

— По-нашему чертяка! — разулыбался Бабушкин. — А может, и сам сатана!

Взяв трубку старика, хотел показать, что у чертяки должны быть на лбу рожки, но тут же передумал: на трубке немецкий дьявол, прикинувшийся человеком. И, запоминая, еще раз произнес:

— Мефистофель.

Сегодня Бабушкин один сидел у костра, поглядывая на воду в котле.

Когда показался легкий парок, снял котел и сунул в воду палец. Горячая! Перегрел. Пригоршнями добавил из ручья.

Смочив волосы, тщательно намылил голову, усы и бороду, промыл теплой водой.

А утром посмотрелся в зеркальце, купленное на последние пфенниги, и горько усмехнулся:

— Мефистофель!..

Ну и удружил «надежный» парикмахер! Неумеха! И откуда он выкопал эту жуткую краску? Даже мыло не берет!

Ничего, пока он, Бабушкин, рубит лес, авось поблекнет этот малиновый ужас. Тем временем заработает деньги на дорогу. До Дрездена, старик говорит, не так уж далеко, на билет надо немного. А там…

Нет, не будет он просить у Тетки подачки. Хотя бы и на дорогу. Необходимо заработать на билет до самого Лондона.

Там — Якоб Рихтер! Кто бы мог подумать, что это наш Ильич. Вот какую конспирацию приходится ему соблюдать! Из-за длиннущих и препоганых рук царской охранки!

Возвратившись из леса, Иван Васильевич купил новые брюки и шляпу, до блеска начистил ботинки, сбрил бороду, слегка подкрутил усы, как это делал в Питере, и отправился на вокзал.

4

— Можно войти?

— Ой, батюшки! Кто-то наш! — Александра Михайловна порывисто встала из-за стола, едва не опрокинув недопитую чашку кофе, и, нацепив на переносье пенсне в тонкой золотой оправе, поспешила к двери, которая оставалась полуоткрытой. — Конечно, можно. Рада слышать и видеть русского человека.

Иван Васильевич, застегнув пиджак на среднюю пуговицу, шагнул через порог веранды.

— Мир дому сему!

— Ой, да кто же это такой? Голос знакомый, а лицо… Никак не припомню.

Бабушкин назвался, левой рукой прижимая к груди шляпу.

— Товарищ Богдан! — воскликнула Калмыкова; присматриваясь к гостю, развела руками. — Да кто же это вас так?! Хотя понимаю, понимаю… Побег. Неудачная окраска волос… Я ведь еще в Петербурге слышала о вашем провале… Здравствуйте, голубчик!

Она мягко протянула руку тыльной стороной ладони вверх, но вовремя спохватилась и повернула ее для крепкого товарищеского рукопожатия. Бабушкин, кинув шляпу на стул, стиснул руку бывшей учительнице вечерне-воскресной школы горячими ладонями и потряс.

— Для меня такая радость… такая, что и слов не нахожу!

— Как раз к завтраку…

— У вас тут жарко. — Иван Васильевич утер рукой пот со лба.

— А вы снимайте пиджак. По-домашнему. Повесьте его на спинку стула. К умывальнику я вас провожу.

Бабушкин, поправляя рубашку, провел пальцами по узенькому ремешку и пошел за Теткой в кухню. Там, сливая воду на руки гостя, Александра Михайловна не умолкала ни на минуту:

— Догадываюсь, ко мне на перепутье. Очень рада, что навестили старуху. А дальше куда ваша дорога? Хотя и так ясно — редакцию «Искры» ищете.

— Владимира Ильича, — тепло улыбнулся Бабушкин, утирая щеки полотенцем, — и Надежду…

— Одним словом — к Ильичам, — перебила Тетка и тоже улыбнулась во все лицо. — Так стали называть их наши близкие друзья. По одному отчеству обоих. Ну, а теперь, товарищ Богдан, прошу к столу. Чаю, правда, нет, только кофе.

— Я в Дрездене позавтракал на вокзале.

— От Дрездена путь не близкий. Садитесь вон на тот стул — я люблю смотреть в глаза. Ну какой же безобразник вас так… Ильичей напугаете! Вы в Дрездене обязательно покрасьтесь снова.

Калмыкова подала гостю чашку кофе, подвинула поближе масло, хлебницу с булочками.

— Рассказывайте все по порядку: где вас схватили, как удалось бежать…

Слушая, время от времени нетерпеливо перебивала:

— А там кого видели из наших? Кто явку дал? — И подбадривала: — Продолжайте. Мне все-все интересно. Обо всех. За границей я, быть может, десятый раз, а никогда прежде не думала, что так буду скучать по России. Оно и понятно — родина накануне больших перемен.

Александра Михайловна, вслушиваясь в каждое слово гостя, отмечала: речь его стала чистой, вполне грамотной. Не напрасными были их школьные уроки!

Перейдя к своим скитаниям по Германии, Бабушкин проговорился, что во время работы в лесу немножко научился разговаривать по-немецки, поломал язык на самых необходимых фразах.

— Хвалю, хвалю! — обрадовалась Калмыкова. — А потом проэкзаменую. Без поблажек. Как в нашей школе. — Шутливо погрозила пальцем и тут же, одобрительно улыбнувшись, провела рукой по щеке, на которой еще не угас румянец. — Помните, у нас говорят: «Язык до Киева доведет». А здесь ваш немецкий, хотя еще и очень плохой, доведет до Гамбурга.

— Меня уже заманивали в Гамбург! — рассмеялся Бабушкин. — В Америку хотели увезти!

— Можно и через Францию. Кто знает языки, даже проще. Но вам я напишу на отдельных бумажках, где какой билет покупать. Доберетесь до Кале, а там — через Ла-Манш.

Услышав знакомое по урокам географии в вечерне-воскресной школе слово, Иван Васильевич кивнул головой:

— Доберусь! Вы не сомневайтесь.

— Нисколько не сомневаюсь. Уж если вас никакие тюремные замки не держат, так европейские дороги не явятся препятствием. А за Ла-Маншем — поезд прямо в Лондон. Там придется снова поломать язык.

По привычке Калмыкова встала, как учительница перед классом:

— Немецкую фамилию Рихтер они произносят Ричтер. Повторяйте за мной: Рич-тер. Буква Р — неясно. Кончик языка к нёбу. Повыше. Вот так. Улица Холфорд-сквер. Помягче р, помягче. Как бы проглатывайте. Я вам напишу. И мы с вами еще попрактикуемся. А теперь, — подошла к столику с журналами, — чем бы вас занять? Да вот, — повернулась со свежим журналом в руке, — вы еще не видели «Освобождение»? — И со вздохом добавила: — Горестное для меня…

— Нелегальное издание? — спросил Бабушкин. — Почему же горестное?

— А вы почитайте — поймете мое огорчение. Садитесь вон в кресло. Там удобнее.

Бабушкин откинул обложку, перевернул титульный лист, заглянул в конец журнала и вслух прочел:

— Редактор Петр Струве.

— Да, представьте, он, — подтвердила Александра Михайловна. — Вы, вероятно, слышали — мой приемный… Ну, не буду вам мешать…

Она вернулась часа через два и с порога спросила:

— Ну, как, товарищ Богдан? Ваше впечатление?

Бабушкин встал.

— Извините, Александра Михайловна, я уж прямо…

— А иначе я не стала бы вас слушать.

— Либералом пахнет. От каждой строки.

— Да. Горькая правда. — Калмыкова, сдерживая вздох, села и указала гостю глазами на тот же стул, на котором он сидел во время завтрака, и, видя, что он готов сочувственно выслушать до конца, продолжала: — Ошиблась я в Петре Бернгардовиче. Так ошиблась, что считаю недостойным называть своим воспитанником. — Бросив косо взгляд на журнал, уронила руки на стол. — Струве выплыл на чужой берег. Вы правы — рупор либералов! Так и скажите Ильичам. Я с ними до конца. А Струве для его пресловутого «Освобождения» не дам и ломаного гроша! Он уже знает об этом. И не унывает. — Выпрямилась на стуле, возмущенно покачала головой, будто виновник разговора находился где-то неподалеку. — Чего ему унывать? Один помещик, получив богатейшее наследство, отвалил на этот журнальчик тридцать тысяч!

— Знает своих заступников!

— Да. Такой капитал!

Перестав возмущаться, Александра Михайловна поправила пряди волос возле ушей, вспомнила:

— А Владимир Ильич первым понял, какой берег манит Струве. Теперь уже приманил.

Калмыкова уговорила гостя остаться до утра. А на следующий день, провожая его до улицы, посоветовала:

— В Дрездене обязательно зайдите в Цвингер. — Тут же пояснила: — В картинную галерею. Это вам, пишущему человеку, необходимо видеть. Хотя бы на часок…

На пристани Бабушкин опустил руку во внутренний карман пиджака и удивился — там оказалось несколько хрустящих бумажек.

«Когда она успела?.. Тайком!.. Чувствовала, что сочту за подачку… Я мог бы заработать где-нибудь на погрузке… Ну что же, спасибо ей. Скорее доеду».