Онлайн чтение книги Весны гонцы
Глава восьмая

Хорошо опять сидеть в своей аудитории, опять видеть Анну Григорьевну, отдохнувшую, молодую. Знаешь лицо до последней морщинки, а не оторвешься. И на Рудного приятно смотреть.

Саша докладывает — вернее, просто рассказывает о поездке.

Алена уже не волнуется за него. Привыкла. Впрочем, что волноваться, он всегда отлично говорит. Только бы не вздумал со своей «принципиальностью» плохо сказать о ней. Утром не спросила: как и что он будет «докладать», не попросила ни о чем, потому что опять поссорились. Ох, Сашка, Сашка!..

— Приехали мы в Барнаул ночью, в дождь, но уже вроде как домой…

…Как домой — верно! Алена первая увидела друзей, заорала на весь Алтайский край:

— Радик! Арсений Михайлович!

Крик, визг, смех, рукопожатия, объятия. Вдруг спохватились, что незачем мокнуть, зашлепали по лужам.

— Дайте ваш чемодан.

— Осторожно — он открывается.

— Как не стыдно ливнем встречать!

— Это к удаче.

— Когда начинаем?

— И где?

В гостинице ждал ужин. Радий рассказывал о переменах в своем районе, об «артподготовке перед решительным наступлением на фронте организации молодежного театра». Арсений Михайлович развернул карту края, показал маршрут предстоящей поездки.

— Очень осложняли нам жизнь беспросветные дожди. Невылазные дороги… — говорит Саша.

И опять уже Алена не слушает его.

Под ногами плещет, чавкает, пищит. «…Но мы пробьемся к цели! Будет препятствий много…» — обрывается песня.

Впереди Алены — маленькая фигурка в мокром буром плаще. Она опирается на толстую палку и все-таки шатается, взмахивает руками, чтоб удержать равновесие, смеется. Резиновые сапоги скользят, с трудом отрываются от черного, словно плохо промешанного, теста; оно то жидко хлюпает, то засасывает ногу, облепляет тяжелыми комьями.

— Не спеши, Агнёнок. Счисти грязь.

— Вам с чемоданами тяжелее.

— По строго научной статистике, мы набираем на каждую ногу минимально по два с половиной центнера чернозема с километра, — как официальную сводку, сообщает Джек.

— А сколько еще предстоит?

— Тебе в километрах или в центнерах?

— В любом исчислении.

— Разрешите попроще: в километрах, — вмешивается Арсений Михайлович, — около двух.

— Ну, что бы этому заднему мосту сломаться на два километра дальше, — вздыхает Женя, — мы бы уже дошли.

— Наворачивали бы уж гуляш с обожаемой пшенной кашей.

— Лишь об одном мечтаю: горячего, крепкого, сладкого, как поцелуй любимой, желаю, братцы, чаю.

— Ну чтобы хоть солнышку выглянуть! — сквозь смех через плечо бросает Алена.

Сзади отзываются:

— Мы бы уже сушили шмотки!

— Шли бы по-африкански, в банановых листьях!

И вдруг:

— Не могу больше!

— Марина номер два, — зло шипит Глаша.

Действительно, истерическая нотка в бархатном голосе Валерия напоминает крик Марины под жестоким прошлогодним солнцем. Все останавливаются. Затих смех. Среди мощной пшеницы черная расквашенная дорога, по ней растянулась чудна́я процессия: чемоданы в руках, на плечах, из-под мокрых плащей — резиновые сапоги, подвернутые брюки, босые ноги, измазанные, забрызганные черным тестом, — отчаянно смешное зрелище. Но в хвосте, лицом ко всем, Валерий — бледный, злой, вызывающий. У его ног чемоданы поставлены прямо в грязь. Рядом с ним Зинка — круглые глазки с испугом смотрят то на него, то на стоящих против товарищей.

— Я тоже не могу! — Джек пародирует интонацию Валерия, с размаху как бы кидает свои чемоданы в большую лужу, но они остаются у него в руках.

— Молчи. А ты снимай ремень — будешь штаны придерживать, — гремит Сашка. Несколько шагов длинных босых ног, и он около Валерия.

Сдержанно, деловито ребята перераспределяют чемоданы собственные и «общественные» — с париками, костюмами, реквизитом.

Процессия снова движется. Замыкает ее Валерий с пустыми руками. Ни шуток, ни смеха, ни пения. Только хлюпает, чавкает, хватает за ноги скользкая, вязкая дорога. Чемоданы, кажется, тяжелеют с каждой минутой.

Это уже вторая серьезная стычка с Валерием. Он и Сережа — ответственные за парики. У Сергея характер не сахарный — придира и педант, но зато каждый парик у него волосок к волоску. В дежурство Валерия все нервничают — вечные накладки, несмотря на помощь Зишки. На первой летучке его продраили. Он сначала оправдывался — и вдруг:

— Да я не собираюсь быть парикмахером, я — актер. — Спохватился, постарался замазать: — Я устаю, вы знаете, у меня сердце.

Черт один знает, что у него там с сердцем. После тяжелых переездов он ложится отдыхать. Зишка вокруг него хлопочет, считает пульс, поит каплями. Недавно пришлось задержать начало спектакля — он жаловался на какие-то «выпадения пульса». В другой раз меняли порядок номеров в концерте, чтобы он успел отлежаться до своего выхода. Черт знает, что у него с сердцем, но он ведь не вспоминает о нем на уроках фехтования, танца, на волейболе…

Чавкает, пищит, плещется грязь. Ох, отчитать бы сейчас Валерия, отхлестать, чтобы на всю жизнь запомнил! Но закон есть закон — никаких скандалов перед выступлением. И все молчат.

Концерт идет без Валерия. Его, не репетируя, с маху героически заменили Саша и Джек. Все сходит благополучно — на нерве, — все злые, но работают дружно и сосредоточенно. Однако победной радости, что была в прошлом году, когда Глаша разбилась, а концерт не сорвался, нет.

Перед сном в девичьей комнатке гостиницы Зишка осторожно начинает:

— Ведь правда же, у Валерки сердце. Не зря же его каждый год в Кисловодск…

— Папа с мамой возят.

— Ты к нему пристрастна.

— Да-а? — Глаша угрожающе поворачивается к Зине. — А твоя принципиальность где? Швырни Джек или Сергей общественные чемоданы в грязь, ты кричала бы громче всех.

— Они здоровые.

— А почему он заболевает, когда ему удобно? — взрывается Алена. — И знаешь, Зинаида, если правда он такой больной — в целинном театре ему работать нельзя. За год не проложат по всему краю роскошных дорог и не построят в каждом совхозе гостиницу с нарзанными ваннами.

Зинка уже капает вовсю:

— Но он такой талантливый, его надо беречь… Он имеет право…

— Чем больше талант — тем выше ответственность, — нападает Глаша. — Почему Аленка, Женька не требуют привилегий?

— Они здоровые.

— Перестаньте, девочки. Завтра на летучке. Надо спать.

Аленка не унимается:

— А почему Агнёнок? Хоть один писк мы от нее слышали?

— Мы ее бережем…

— Валерию тоже дают самые легкие чемоданы.

— Ну, конечно, Агнюша герой, но Валерка…

— Не мужчина. И не товарищ. И Алена права: не нужен в нашем театре.

— Перестаньте, девочки. Давайте спать, — сердито обрывает Агния. — Хватит…

* * *

— Пришлось отправить домой Валерия. О нем разговор особый, — продолжает рассказывать Саша. — Но бригада выдержала это испытание, по-моему, с честью.

«Нет, не выдержала! — хочется крикнуть Алене. — Не выдержала! Это ужасная ошибка. Вот он сидит, выхоленный, красивый, холодный, чужой. Потеряли его. И виноват Сашка».

Тогда, на летучке, обрушились:

— Барин. Эгоцентрик. «Народный артист». Недостоин звания комсомольца.

Молчал Джек, усмехался иронически. Зинка ревела в три ручья. Молчал и Валерий, бледный, напряженный. Алена тоже не знала, что сказать. Так много хорошего было пережито в работе над Машей, так любила она Валерия, играя Машу! А тут даже смотреть тошно.

— Конечно, эгоист, лентяй. — Агния разрумянилась, волновалась, как все, но не нападала на Валерия. — Только мы ведь толком не знаем, что у него с сердцем. И, может быть, несправедливы к нему. Надо хорошего сердечника, чтоб…

Валерий мерзко усмехнулся, сощурил злющие глаза:

— Разоблачить симулянта!

Ой! Кого он так напомнил? Да! Горящий уголек жалости разгорался под ложечкой. Нет, нет, только не это!

— Как ни трудно, а без Валерия будет легче. Он балласт, он премьерствует, разрушает коллектив, — решительно сказала Глаша.

Только не это!

— Я — против. Так нельзя. Дай мне сказать.

* * *

Солнечным утром в Барнауле, делая покупки для бригады, девушки встретили Северцева. Он затащил их смотреть картины восьмидесятилетнего пенсионера — учителя математики, художника-самоучки.

— У этого феноменального деда есть прекрасные, просто прекрасные этюды. Много нелепого, беспомощного — ну, естественно, нет школы, но — талант. И как он знает край! И есть подлинные чудеса. Мне хочется отобрать кое-что, в Москву увезти на выставку. И здесь надо его пропагандировать. Там у него больной, умирающий, кажется, — мимоходом предупредил девушек Северцев. — Он, правда, в другой комнате. А дед обрадуется вам.

Старик встретил их возле дома. Высокий, прямой, в тюбетейке на белых густых волосах, он улыбался сквозь заросли бороды и усов, хмурил нависшие брови, в ярких глазах было молодое смущение, удовольствие. «Конечно, талантливый и симпатяга», — подумала Алена.

— Проходите. Третий этаж. Проходите, пожалуйста. Хорошего не ожидайте. Какой я художник! Но так уж хотелось запечатлеть нашу природу. Край-то особенный, а настоящие художники не пишут, не знают, что ли. Я для школ, собственно, чтоб дети родной край полюбили. Прежде ребятишек ко мне водили, а теперь нельзя — делают в школах вроде выставок. Я, само собой, хожу, объясняю: что, где, какие составить маршруты для походов. — На площадке у своей квартиры он вдруг понизил голос: — Зять мой тяжело болеет, он… Мы тихонько, не побеспокоим.

Алена хотела сказать: «Может быть, не надо, неудобно?» — но старик уже ввел их в переднюю.

Против открытой двери стена большой светлой комнаты сплошь увешана картинами. Бирюзовый поток кипит, белеет среди скал.

— Это… где?

— Катунь. Верховья.

Прозрачный лиственничный лес пронизан солнцем… В центре большое полотно: под голубым полуденным небом плещется оранжево-малиновая вода. Ветер взбил белые гребешки пены, в переливах ярко-розовых волн — отблески голубого неба, зелени…

Алена так и рванулась:

— Что это?

— Малиновое озеро.

Тихо вошли в столовую. Тесно по стенам — этюды, легкие наброски, картины. Зашептали наперебой девушки:

— Осень — пожар!

— Эти ржавые папоротники — чудо!

— А река совершенно голубая и кипит!

— И нежные, как травинки, березы…

Позади скрипнула дверь, кто-то коротко кашлянул. На пороге соседней комнаты, скрестив руки на груди, стоял худой человек в нижнем белье.

Желто-бледное лицо. Темная щетина до самых глаз, спутанные волосы падают на лоб. Глубокие глаза чуть прищурены, взгляд, как острие, пронизывает, ударяет злобой.

— Здравствуйте, — оробев, сказали девушки.

Он не ответил, усмешка сморщила одну сторону лица.

Старик вымученно-ласково спросил:

— Беспокоим тебя? Мешаем? Мы уйдем.

— А не все мне равно?

Презрение ко всем и всему в деревянном голосе, во взгляде, в движении плеч — почему? Возникшее заранее бережное сочувствие к трудному больному сменилось у Алены настороженностью, желанием обороняться. Как можно так смотреть на людей? За что? Уйти? Или, наоборот, не надо?

Она старалась сосредоточить внимание на этюдах, старалась слушать Северцева — он увлеченно хвалил старика, его умение передать необычность света, воздух, зной, стремительную силу горной реки. Но становилось невмоготу — жег, хлестал, стискивал цепкий ненавидящий взгляд. Северцев, кажется, не замечал — привык? У Агнии горели щеки. Глаша то и дело незаметно косилась в сторону больного.

Девочка лет восьми неслышно вошла из передней, опасливо глянула на него, заметила чужих, смутилась.

— Здравствуйте, — неловким движением рванулась к деду, спрятала головенку с бантом в складках широкого чесучового пиджака.

Агния и Алена вздрогнули от негромкого покашливания. Девочка съежилась, но шагнула к отцу.

— Тебе стул подать, папочка?

— Отстань, — раздался тот же громкий, стучащий голос.

Взгляд злобой обдал маленькую фигурку. Девочка низко нагнула голову и отступила к деду. Старик обнял ее и продолжал что-то рассказывать Северцеву.

Больной, не изменив позы, в сущности непристойной, стоял в двери, чуть покачиваясь, и смотрел в окно, будто хотел уничтожить голубое небо, облака, зеленые верхушки тополей.

Алене стало душно. Она уже ничего не видела, не понимала, что говорит Северцев, о чем воркует Глаша: уйти, уйти скорей!

— Девочки, а мы не опоздаем на репетицию? — вдруг сказала Агния.

Никакой репетиции и быть не могло — ребята рано утром с вещами уехали в совхоз. Но Алена с такой убежденностью поддержала Агнию, что Глаше осталось только подтвердить:

— Да. Пора.

Старик с внучкой и Северцев — он еще оставался — вышли с девушками на крыльцо. Женщина лет тридцати пяти поднималась на ступеньки. Переполненные базарные сумки оттягивали плечи, замученное лицо будто застыло в полусне. Алена сразу угадала в ней жену больного.

— Уходите? Жалко. — Женщина поставила сумки на крыльцо, вздохнула. — Невесело у нас. Что сделаешь? Несчастье. Такой был человек, такой строитель! Сколько его домов в городе и в крае! Целые поселки на целине… Вот и этот дом выстроил. Квартиру такую хорошую дали. А сколько наград, премий! В газетах писали. И вот как… По несчастной случайности услышал, что у него в печени рак. Тут же работу бросил, как отрезал. А конца нет. Всех разогнал, и все стали виноваты. Кошку — и ту пинает. Ну что же теперь нам делать, если мы здоровые? Девятый месяц так. Сердце, говорят, крепкое.

Слезы в глазах женщины, слова, когда-то рожденные острой болью, много раз повторялись, поистерлись, потускнели. А ведь горе, подлинное, не отступившее, продолжало жить.

«Как страшно вот так затвердить роль, потерять свежесть и силу чувства!» — мелькнуло в голове Алены и сразу ушло.

Девушки прошли длинный квартал, завернули за угол.

— Возненавидеть жизнь потому, что сам умираешь, какой ужас! — сказала Агния.

— Он никогда не был человеком, — почти крикнула Алена. — Он строил для себя, для карьеры, для денег, для славы. Строитель! Нет, не человек!

— Да ты что?.. Умирает ведь…

— А хоть бы не родился!

— Он много выстроил, он много пользы…

— А вреда? Одна эта девочка, может, на всю жизнь… Он — сгусток зла…

— Ты сама жестокая. Он же дома строил…

— А людей уродовал. Какая злоба!

— Может, от болезни…

— Ты же слышала: только узнал — бросил работу. Другие, настоящие люди торопятся больше успеть до смерти. А этот… Ведь ходит же! А ненавидит с какой силой! Ее бы на доброе… Строитель! Опытный, знающий, учил бы молодых, помогал. Приходили бы к нему… Прекрасно же!

Даже во время концерта Алене то и дело мерещился налитый ненавистью взгляд. С Сашкой она спорила. Он сказал, как Глаша:

— Раз много выстроил — уже достаточно. Мы еще не в коммунизме.

— Какой может быть коммунизм с такими?

— Ленин говорил…

— Знаю. Через сорок лет нельзя терпеть шекспировских злодеев.

— А культ тщеславия? В том-то и беда, что всякая мелочь заражалась, делала себя «личностью», божком, хоть в масштабе своего учреждения, семьи. Думаешь, это раз-два — и уйдет? Надо с детства, с юности будить в человеке… Макаренко писал…

* * *

Конечно, с детства, с юности! И нельзя упустить Валерия.

На летучке он мерзко усмехнулся, и ей вдруг отчетливо, в подробностях представилось, как одиноко в отравляющей злобе умирает Валерий. Жалость к нему и к тому «шекспировскому злодею» обожгла нестерпимо:

— Дай мне, Глаша! Не улыбайся так, Валерий. И не злись, — как всегда, слова не приходили вовремя, Алена путалась. — Ты ведь хочешь? Ты хочешь с нами… сейчас и потом в театре. Не злись ты, не щурься так… Ты не привык. У тебя дома слишком богато. Но ты же хочешь… Ты не тренированный, как другие ребята. Важно, что ты хочешь. Он должен быть с нами. Я против.

— Вчера говорила одно и вдруг перековалась не в ту сторону! — возмутилась Глаша.

— Не перековалась, а думать надо. Штампы это: «разрушает коллектив», «недостоин звания». Легче всего. А что дальше? Вы думаете?

— Максимум эмоций и минимум логики, — снисходительно усмехнулся Саша.

Он, конечно, произнес сногсшибательную речь, с логикой и эмоцией, с умопомрачительными цитатами, разбил Алену в пух и вдребезги. Только Агния и Олег держали ее сторону. Даже Зинка-дура побоялась оказаться «непринципиальной» и голосовала за отправку домой Валерия. А получилась ерунда, безобразие. Во-первых, потеряли спектакль. Любимый — «В добрый час!». Заменить было некем — в нем все до одного заняты. Срочно делали вторую концертную программу. Правда, большое отделение получилось целиком из монтажа сцен «Доброго часа», но все-таки репетировать пришлось много, даже ночами. Устали, переругались. А главное — потеряли Валерия. Сашка и Глаша и сейчас этого не понимают. А поди-ка отбей его теперь у родителей. Так они и отпустят занянченное чадо после этой истории. А ведь молодежный театр уже стал реальностью. И Валерий мог бы отлично работать.

— По части дисциплины не все товарищи были на высоте…

Алена чувствует, что, если Сашка сейчас скажет о ней плохо, ему дадут бой, как тогда в «Цветочном», Ой, только бы смолчал!

— …Но в общем после отъезда Валерия особенных бед не случалось, — сдержанно договаривает Саша. — Хотя не все шло гладко.

Может быть, особенных бед и не случалось: не срывались концерты, проходили успешно. Так же приветливо их встречали и взволнованно, дружески провожали. А они радовались росту поселков, цветению целины, великолепному урожаю и огорчались неполадками. А все-таки прошлая поездка была веселее, дружнее. Или дождливое лето портило всем настроение? Мокли, сохли, подъезжали к парому, к бурлящей мутной Катуни и слышали: «Не плавю-ут! Вода поднялась!» — и опять маялись на расквашенных дорогах, делали десятки лишних километров, пока добирались до другой переправы. Нервничали, опаздывали на выступления. И к концу поездки очень устали. Или ей, Алене, это казалось, потому что с Сашкой замучилась?

Не уберечься было от ссор. Дикий скандал из-за Северцева. А человеку надо выговориться — ушла жена, забрала дочку. «Не могу оторваться, не могу быть „приходящим папашей“ — каторга! Жизни нет. Люблю. Через все люблю». А Сашка не понимает. От Тимофея увез, чтоб не встретились… Но это все проходило, забывалось. А схватка в «Цветочном»…

Арсений Михайлович рассказывал им, что «Захарыча» — Фаину Захаровну Щурову — сняли с работы и она уехала в Красноярский край. Сняли ее будто бы за несвоевременный вывоз зерна, а фактически за горячность, за острый язык. Главный агроном «Цветочного», маленькая голубоглазая женщина, тоже ушла, не сработалась с новым директором, и вообще дела в совхозе идут неважно. И все-таки никто не ожидал того, что они увидели.

Центральная усадьба почти не изменилась. Всего только начатые в прошлом году жилые домики достроили. Давно вырытые ямы и фундаменты размывались дождями. Жили еще в вагончиках и в наспех сколоченных бараках. Над речкой все так же буйно росла трава, и к закладке плодового сада, видимо, не готовились. Столовая словно облиняла — ни свежих овощей, ни разнообразия блюд. Девушки-подавальщицы не стрекотали, хвастая достижениями и планами. Ругались комбайнеры: кто-то у кого-то свинтил новую деталь. Пьяный горланил, лежа под навесом на полевом стане…

— Этот новый директор — скукотища. Помесь жирафа с велосипедом, — мрачно рассуждал Женя. — Агроном похож на разжиревшего кота. Всё изгадили. Здесь же была настоящая «естественная атмосфера».

Зернохранилище, где в прошлом году так победно закончился их последний концерт, показалось сырым и хмурым. Репетиция пошла вяло, Сашка то и дело гремел:

— Стоп! Пищишь себе под нос, Зинаида! — Или: — Сначала. Барабаните текст. О чем думаете? Разболтались.

Агния, Алена и Джек сидели на бревнах у открытых ворот зернохранилища. Сперва Алена прислушивалась, не приближается ли ее выход, но Сашка без конца заставлял повторять, а ее, как никого, тревожил развал в «Цветочном». Она часто вспоминала Щурову: голос, звучавший как виолончель, слова: «Большая любовь всегда единственная», — лицо, смягченное светом «летучей мыши», едкую насмешку: «Вы разбираетесь в сельском хозяйстве, когда булку с ветчиной кушаете».

— У нее же голова… И человек она замечательный. Дерзкая, конечно. Дядьку из сельхозуправления так по телефону припечатала. Ну и что? Совхоз-то при ней жил вовсю. Она его любила. Ей верили…

— Кому это важно? Начальство уважать надо!

— Да ну! Я говорю: все зависит от человека.

— Личность творит историю? — опять поддразнил Джек.

— Да! Люди хорошие, умелые. Обязательно хорошие. Да. Возьми Деево: люди! А Верхняя Поляна? Ты не представляешь, Агнёнок, что за помойка была! Народ злющий, пьянство, пылища, грязища, пшеница пополам с овсюгом, техника ломаная… Ну, черт знает что! Конечно, им далеко еще до Деева, но все-таки… Потому что — люди…

— Я думаю…

Алена вгорячах перебила:

— Недостатки в экономике меньше портят жизнь, чем пакостные люди.

— Ле-енка! — послышался хрипящий шепот Зины.

Как гром, бухнул из пасти зернохранилища бешеный Сашкин голос:

— Вам особое приглашение? Елена Андреевна!

Алена вздрогнула, рванулась, стиснула кулаки.

С той минуты, когда ночью на лестнице Саша взял ее на руки, он ни разу не крикнул на нее, даже в самых неистовых ссорах. А тут при всех так грубо… Алена молча пошла на сцену.

А Сашка гремел:

— Побыстрее нельзя? Неуважение к товарищам. Распущенность!

— Перестань орать, — негромко, с угрозой сказал Олег.

— Это уж мое дело.

Джек нарочито спокойно заметил:

— Елена не только ваша супруга, она член коллектива, милорд.

— А я пока бригадир.

— Орешь — я чуть со стула не упал, — проворчал Женя.

Глаша заговорила примирительно:

— Товарищи, тихо! Ленка-то виновата. А ты весьма злоупотребляешь силой звука…

Ее упрямо перебил Олег:

— Сам никого не уважает. Крик — та же распущенность. Так не создается «естественная атмосфера».

Сашка опустил бешеный взгляд, сказал тихо, почти на одной ноте:

— Прошу товарищей извинить меня. Продолжаем репетировать.

Алена ощутила странную пустоту в груди, в животе. Кружилась голова, дрожал голос. Оттого, что за нее вступились товарищи, Сашкина грубость стала почему-то еще оскорбительнее. Извинение ничего не облегчило. Алена не могла сосредоточиться. И без того не давалась роль Дуни, а тут совсем ускользнула.

Никто ничего не сказал ей, но руководящая тройка — Глаша, Сергей и Саша — решили вместо сцены «20 лет» включить в программу отрывок из «Горе от ума», сделанный еще на первом курсе.

Весь день тогда Алена держалась с девушками, отстранялась от Сашки. Он как будто не замечал этого. На концерте, в работе, в горячем дыхании зала она забыла обо всем. После концерта не стала ждать Сашу, ушла с девушками. Но ее с Сашкой поселили вдвоем. В маленьком чуланчике при конторе совхоза стояла раскладушка и рядом на полу тюфяк.

Обычно, если приходила раньше, Алена с удовольствием, аккуратно стелила и Сашкину постель. Сейчас не захотелось. Бросила его подушку, одеяло и простыни на тюфяк и быстро улеглась на раскладушке.

Через коридорчик глухо доносились голоса девушек — их поместили в самой конторе. О чем они говорят?

Как тошно, тошно, тошно!.. И даже мириться не хочется. Это первый раз. И так безнадежно тоскливо… И еще безобразие в «Цветочном» портит настроение! Неужели престиж какого-то бездарного дядьки из сельхозуправления дороже судьбы «новорожденного» совхоза, сотен людей и, наконец, Щуровой — отличного работника и человека? Все в запустении, за год после ее ухода почти половина новоселов удрала. Грязь в зернохранилище… Нет, как он смел так обидеть? А после этого заставить репетировать. Дуня была насквозь фальшивая. Все, все, все до капли растеряно! Вспомнить страшно: что-то изображала, выжимала из себя — злая, униженная. Это Дуня-то — ужас!.. Надо бы сразу порепетировать еще, смыть этот отвратительный осадок. Только без Сашки, без его беспощадного взгляда. Всегда его взгляд мешал, сковывал, но сейчас… Ведь он самый близкий. Раньше пусть бы крикнул — она бы сразу отбрила, подняла бы всех против него, чтоб запомнил. Но… муж — самый близкий человек. Зачем же он? Что за любовь? Глупость какая-то! Когда они вдвоем…

Дверь скрипнула, его шаги в сенях…

Алена повернулась лицом к стене — пусть думает, что уснула. Она слышала, как Саша постоял немного, тихо постлал себе постель, разделся, сел на свой тюфяк. Потом почувствовала, что он положил голову на ее подушку; его дыхание влажным теплом касалось ее шеи, сбегало между лопаток.

— Лешенький, — шепотом позвал Саша.

«Притворяться, что сплю? Нет».

— Не хочу разговаривать.

— Лешка, ну — виноват. Я же извинился. Могу еще сто раз повторить: виноват. Ну, набей морду, ну, пожалуйста. Только не злись.

— Я не хочу, чтоб кто-нибудь защищал меня от тебя.

Саша прижался щекой к ее спине.

— Ну, пойми: репетиция валится, и вдруг еще ты — моя жена.

Она отодвинулась.

— При чем тут жена?

— Ты, моя жена, должна быть примером: я бригадир…

— Ты не смеешь кричать на меня. Да еще при всех. И вообще… Будь сам примером. Грубишь, кричишь…

— Ну, сказал: виноват. Ну, Лешка!.. — Он осторожно подсунул руку, старался повернуть ее лицо к себе. — Ну, набей морду.

— Это не доставит мне удовольствия. — Она говорила еще сердито, но хотела видеть глаза, налитые тревожной нежностью. — Почему, когда нет никого, ты такой… А при ребятах, при посторонних — хуже чужого. Будто ненавидишь меня…

Саша засмеялся, наклонился. Она зажала ему рот ладонью.

— Да. Если все, решительно все, что ни сделаю, не нравится, значит — не любишь. Смех не ответ… Не грызи мне руку! Словами не можешь ответить? Почему при людях ты не человек? Ты будто колючая загородка вокруг меня. Двинуться страшно. Чуть что — ободралась, расквасилась. И я же виновата. Нечего смеяться — ответь.

— Ну — подлец. Какой еще ответ, Алешка?

— Ну и уходи с моей жилплощади. — Алена постаралась столкнуть его с подушки.

— Ах, опять! Когда это кончится: твое — мое? Тогда переезжай на мою площадь, моя жена! — Бронзовая рука вытянулась над Аленой, схватила раскладушку за край и с силой наклонила. Алена скатилась на тюфяк. — Моя жена. Моя. И вот ты на моей жилплощади.

Когда они вдвоем, споры, ссоры — все проходит. Конечно, без них лучше бы, но это в общем не так уж страшно. А теперь обиды при всех, терпеть, чтоб ребята вступались за нее, — нет. Иногда Саша признает, что виноват, но он не все понимает. А когда в его глазах появляется бешеный блеск, Алена знает: сорвался, и попадись ему сейчас… «Колючая загородка» стала еще тесней после «Цветочного».

Чем больше она думала о репетиции, когда никто не сказал ей ни слова, тем глубже виделась пропасть между ней, Аленой, и Дуней, и уже не хотела, наоборот, боялась репетиции. По счастью, времени в поездке едва хватало на «текущий ремонт» репертуара.

После удивительных дней на золотом Телецком озере то, что разделяло ее с Сашкой, будто растаяло, как таял утренний туман над озером. А сейчас все страхи вернулись. Начинается учебный год. Как репетировать Дуню? Все потеряла. Так стыдно, хуже, чем выйти на улицу голой. И Сашка опять далекий, чужой, опасный…

Почему так смотрит на нее Анна Григорьевна? Будто видит, что думает Алена.