Онлайн чтение книги Воспоминания фаворитки
LV

Признаться, я была ошеломлена. Я прекрасно знала, что король Неаполя мало заботится о своем собственном достоинстве, но все же не думала, что эта беззаботность доходит до такой степени.

Я обернулась к королеве:

— Вы туда пойдете, государыня?

— О да, конечно, пойду! — отвечала она. — И даже возьму тебя с собой.

— Меня, государыня? Но в каком качестве?

— Ты пойдешь туда! — повторила королева нетерпеливо. — Я хочу, чтобы ты потом имела возможность подробно описать сэру Уильяму, как обстоят дела и что за люди король и королева.

Я не нашла, что возразить: это уже было не приглашение, а приказ. Итак, я последовала за королевой, и пять минут спустя мы вошли в зал заседаний. Государственный совет состоял из генерала Актона, Карло де Марко, Фердинанда Коррадино, Саверио Симонетти и Луиджи Медичи, нового регента Викариа. Король, по обыкновению, председательствовал, но я уже описывала, каким образом он это обычно делал, появляясь и исчезая по собственной прихоти.

Фердинанд хорошо высчитал, сколько времени потребуется капитану Караччоло, чтобы возвратиться с французского флагманского корабля: едва лишь королева заняла свое место за столом напротив короля, а я присела в уголке, как дверь отворилась и нам объявили о прибытии посланца.

Тогда впервые я увидела человека, в гибели которого я столь жестоко приняла участие семь лет спустя. Караччоло, в ту пору сорокалетний, оказался человеком с черными глазами и резкими чертами лица. В нем чувствовалась властная суровость, повадка патриция, и действительно, он был князем или, сказать точнее, он был из князей Караччоло, игравших столь большую роль в гражданских войнах Неаполя. Один из них, Серджиани, любовник королевы Джованны II, был убит в Кастель Капуано — то было возмездие за пощечину, которую он в порыве ярости осмелился дать своей царственной возлюбленной.

Войдя, Караччоло огляделся, с видимым изумлением заметил присутствие на Совете двух женщин, к тому же одна из них была иностранка, и, отвесив глубокий поклон, застыл, не произнеся ни слова.

— Ну, что там? — нетерпеливо вскричал Фердинанд.

— Король приказывает мне говорить? — переспросил Караччоло.

— Тебе что, нужно особое приказание, чтобы дать ответ на мой вопрос?

— Его величество был один, когда посылал меня…

— Да, — перебила королева, — а теперь он уже не один, но я полагаю, что те, перед кем вы сейчас предстали, вам знакомы.

— Я имею честь быть знаком с их величествами и их превосходительствами, но не имею чести знать эту госпожу, — с твердостью возразил Караччоло.

— Эта госпожа моя близкая подруга, — сказала королева.

— Такое звание достойно всяческого почтения, государыня, — продолжал князь с поклоном, — однако когда речь идет о делах государственной важности…

— Не угодно ли вам приказать капитану Караччоло говорить? — обратилась королева к министру Актону. — Возможно, ваше распоряжение окажется в его глазах более весомым, чем те, что исходили от короля и от меня.

— Да полно, говори же! — сказал король.

— Государь, — начал Караччоло, — командующий французской эскадрой не кто иной, как адмирал де Латуш-Тревиль.

— Это еще что за адмирал де Латуш-Тревиль? — спросил Фердинанд.

— Один из лучших моряков Франции, государь. В тысяча семьсот восемьдесят первом году именно он вместе с капитаном Лаперузом — Лаперуз тогда командовал «Астреей», а Латуш-Тревиль «Гермионой» — выдержал пятичасовое сражение с четырьмя английскими фрегатами и двумя корветами и, несмотря на численное превосходство противника, с честью вышел из схватки.

— А сюда он зачем пожаловал?

— Он отказался открыть мне свои намерения, государь. Но сказал, что через час он пришлет к вам своего старшего помощника и тот даст все необходимые объяснения.

— Что ж, — сказал король, — давайте подождем объяснений господина… виноват, я ошибся — гражданина Латуш-Тревиля.

— Боюсь, государь, — заметил Актон, — что нам грозит спектакль, подобный тому, что разыгрался в порту Неаполя в начале царствования августейшего родителя вашего величества. Адмирал Мартин прибыл тогда от имени Англии и Австрии указать здешнему правительству, что ему следует сохранять нейтралитет в итальянской войне.

— Да, да, — заметил Фердинанд, — и офицер, которому было поручено вести переговоры от имени коммодора, даже повел себя ужасно дерзко: вытащил из кармана часы, сверил их со стенными — кстати, они и поныне на прежнем месте — и дал королю два часа на то, чтобы подписать договор о нейтралитете и приказать Монтемару возвратиться со своим войском в пределы королевства.

— И как же поступил король, ваш отец? — спросила королева.

— Черт возьми! — отвечал Фердинанд. — Поступил так, как требовала Англия.

— Но, государь, — вскричал Караччоло, забыв, что его мнения никто не спрашивал, — ведь в то время город был совершенно беззащитен: ни оборонительных укреплений, ни гарнизона, ни запасов продовольствия! И при дворе тогда не было военных, а министры оказались слишком робки, теперь же…

— Помолчи! — сказал король. — Тебя не спрашивали!

— Напротив, продолжайте! — вмешалась королева. — Мы хотим знать обстоятельства дела.

Затем, повернувшись к королю, она прибавила:

— Вы позволите, не правда ли, государь?

— Вы прекрасно знаете, что я позволю все, — отвечал Фердинанд, — и это, впрочем, уж будьте уверены, отнюдь не помешает мне поступать по собственному усмотрению.

С этими словами он поднялся и вышел.

— Итак, сударь, — королева повернулась к Караччоло, — вы сказали: «Теперь же…»

— Теперь же, — продолжал капитан, — город обильно оснащен пушками, войсками, оружием и военными припасами. Умело направленным огнем пушек Кастель делл’Ово и Кастель Нуово можно заставить французские суда отойти от города на расстояние полета ядра.

— Король утверждает, что наш порох никуда не годится, — сказала королева.

— Что ж, государыня, — отвечал Караччоло, — тогда попробуем абордаж. Пусть мне дадут в порту три сотни лодок, я их сам возглавлю, и мы атакуем флагманский корабль.

Вошел король. Услышав последнюю фразу Караччоло, он пожал плечами.

— Прошу прощения у вашего величества, — сказал Караччоло, — но берберийские и малайские корсары всегда так поступают.

— Сударь, — произнесла королева, — во имя Неба, прислушайтесь к словам капитана. Ведь здесь речь идет о чести вашей короны.

— Это еще не все, государыня, — заговорил Караччоло, обращаясь теперь уже к королеве, ибо понял, что она на его стороне. — Ведь в это время года гавань Неаполя весьма неуютное место. Насколько я знаю наш климат, — продолжал он, поглядев на небо, — мог бы даже поручиться, что не пройдет и суток, как разыграется сильный ветер и он заставит французские суда выйти в открытое море. Его превосходительство господин военный министр сам моряк, он может подтвердить, что я говорю правду.

— Отвечайте, генерал! — сказала Каролина.

— Действительно, — заявил министр, — в словах господина Караччоло много правды. Но у нас уже нет времени, чтобы подготовиться к схватке.

— Нет, генерал, — возразил капитан. — Дело в том, что, как только я заметил на горизонте первый парус, я отдал команде моего корвета все необходимые приказания, словно уже был уверен, что это парус вражеского корабля. Не сомневаюсь, что капитаны других судов нашей гавани поступили так же.

— Итак, государь, — королева посмотрела на Фердинанда (он сидел, закинув ногу за ногу и постукивая по полу каблуком), — что вы скажете?

— Как видите, сударыня, я не говорю ничего.

— Тогда что же вы делаете?

— Жду.

В то самое мгновение, когда король произнес это слово, раздался первый пушечный выстрел. За ним последовал второй, третий.

— Ах! — воскликнула королева, вскакивая и бросаясь к окну. — Кажется, это Кастель делл’Ово открыл огонь.

— Да, государыня, — отозвался Караччоло, — но стреляют холостыми. Крепость приветствует посланца господина де Латуш-Тревиля. А вот и Кастель Нуово вторит ей.

Действительно, залпы следовали один за другим с равными промежутками, и можно было насчитать ровно двадцать один выстрел — приветствие, установленное между дружественными государствами.

— Ваше величество разрешит мне удалиться? — спросил Караччоло, обращаясь к королеве. — Мне больше нечего здесь делать.

— Мне тоже, — отвечала королева, — я уйду отсюда одновременно с вами. Идем, Эмма!

Королева сделала мне знак следовать за ней. Я повиновалась. Караччоло отступил, чтобы пропустить нас перед собой, и отвесил королеве глубокий почтительный поклон. Однако когда я поравнялась с ним, он выпрямился и окинул меня таким презрительным взглядом, что краска стыда залила мое лицо.

Это было уже второе оскорбление, нанесенное мне им в тот день.

Королева шла быстро, не оглядываясь даже затем, чтобы проверить, следую ли я за ней. Дойдя до дверей своей комнаты, она бросилась туда, рухнула на канапе и сжала голову руками.

— Ну вот, — сказала она, — ты видела его! Мой зять Людовик Шестнадцатый рядом с этим человеком — сущий лев. О, нам придется испить до дна чашу позора, милая Эмма, если только твое правительство не придет нам на помощь.

— Государыня, — отвечала я, — хоть я всего лишь слабая женщина, весьма далекая от политики, мне представляется, что во всем этом министры виноваты не меньше, чем король.

— Чего ты хочешь! Все эти людишки вовсе не министры, это просто лакеи… Ах! Мой бедный Джузеппе! Если бы ты был здесь, ты никому бы не позволил оскорблять свою королеву… Вот, слышишь, опять палят. Французская республика вступает во владение землями Неаполя… А этот Караччоло, право же, сильная натура.

— Пусть ваше величество позволит мне в отношении к этому господину ограничиться восхищением, но обойтись без приязни. Он был более чем невежлив со мной.

— Эти неаполитанские аристократы все таковы — они или пресмыкаются, как последние лаццарони, или надуты чванством, словно бароны Священной империи. Караччоло хотят, чтобы их считали потомками греческих императоров. Они высокомерны, но, по крайней мере, храбры. Ты сама видела: если бы ему приказали на своей «Минерве» пойти на приступ флагманского корабля, он пошел бы как на праздник. Все же такие люди нравятся мне больше, чем те, что гнутся, словно тростник, при каждом порыве ветра.

Королева подошла к окну.

— Разве тебе не доставило бы удовольствие понаблюдать отсюда за славным боем? — спросила она. — Ты только посмотри, с каким вызовом развевается на ветру их революционный флаг! Лафайет сказал королю, протягивая ему трехцветную кокарду: «Носите эти цвета, ваше величество: они обойдут весь мир». Надеюсь, Британия не допустит, чтобы это наглое предсказание сбылось! О, когда я думаю о том, что в стенах нашего дворца сейчас находится француз, явившийся диктовать нам свои условия от имени правительства, которое держит в тюрьме мою сестру и, возможно, отрубит голову моему зятю, я просто с ума схожу от ярости!

В эту минуту в дверь осторожно постучались.

Секретарь объявил о прибытии английского посла.

— Пусть он войдет! Пусть войдет! — воскликнула королева.

Едва лишь появился сэр Уильям, как королева протянула ему руку со словами:

— А, вы пришли! Вы знаете, что происходит?

— Я знаю лишь то, о чем болтают, только и всего. Но не позволит ли ваше величество сначала осведомиться о вашем здоровье?

— До моего ли здоровья сейчас! Речь идет о здоровье королевства: оно в опасности. Мы больны, мой дорогой Гамильтон, и если господин Питт не поспешит к нам на помощь, я очень боюсь, что и с нами поступят как двадцатого июня обошлись с моим братом Людовиком Шестнадцатым: на нас напялят красный колпак, да еще надвинут его до самых ушей.

— Государыня, — сказал сэр Уильям, — господин Питт непременно придет к вам на помощь, не сомневайтесь в этом. Но его воззрения таковы, что я не решился бы их одобрить, поскольку они не совпадают с желаниями вашего величества. Не забывайте, что господин Питт — виг, ставший тори. Он хочет, чтобы Франция сама поставила себя вне сообщества европейских наций.

— Ну да, стало быть, вместо того чтобы спасти Людовика Шестнадцатого, что он сделал бы, если бы согласился примкнуть к коалиции, он хочет отомстить за него, когда французы его убьют. Впрочем, я слишком многого требую, желая, чтобы министр страны, обезглавившей Карла Первого, возмутился при виде того, что соседняя страна намеревается последовать этому примеру. О, если бы он ненавидел французов так, как ненавижу их я!

— Я могу сказать вашему величеству такое, что покажется вам немыслимым. Но, тем не менее, это правда: господин Питт ненавидит французов еще больше, чем вы.

— Больше, чем я?

— Да, государыня.

— В этом я ему не уступлю!

— О, вызов давно принят… Поверьте мне: я знал его отца, лорда Чатема, и знаю сына, притом видел его еще ребенком. Он был рожден болезненным, раздражительным, с необузданностью, заметной еще в колыбели. Это было существо мрачное, язвительное, резкое, обозленное на целый свет. Таков он и ныне: спит и видит, как бы сокрушить революцию… но ждет своего часа. Фокс и Шеридан, которым я писал, чего только не делали, чтобы заставить правительство вмешаться, когда к власти пришел Конвент. Питт не пожелал. Грустно признаваться в этом, особенно вашему величеству, но он спекулирует на том ужасе, какой наводят на Европу события, происходящие во Франции. Видите ли, государыня, господин Питт смеялся всего дважды в жизни, два раза он снизошел до того, чтобы пошутить. Впервые он рассмеялся, когда пришло известие о восстании негров в Сан-Доминго: там все сожгли и всех перебили. Он засмеялся и сказал: «Пусть теперь французы пьют свой кофе с карамелью!» А второй случай произошел две недели назад, когда Фокс и Шеридан, побуждаемые мной, доказывали ему, что, если не вмешаться, французы способны в своем безумии дойти до того, чтобы убить своего монарха, а он засмеялся и сказал: «В таком случае на карте Европы возникнет пустое место».

— Да он настоящее чудовище, ваш Питт! — вскричала королева.

— Я не могу позволить себе таких суждений о господине Питте, чьим послом я имею честь являться, государыня, — заметил сэр Уильям, смеясь, — зато я знаю, что он наделен талантом, за который три Англии будут обожать его.

— Что вы называете тремя Англиями, сэр Уильям? — спросила королева. — Англию, Ирландию и Шотландию?

— О нет, я говорю, во-первых, о старой, феодальной Англии, которая начиная с восемьдесят девятого года умирает от страха при виде каждого французского корабля, пристающего к нашим берегам: она боится, что на его борту прибыли «Права человека». Во-вторых, я имею в виду Англию торговцев, которая считает море своей вотчиной и в восторге от обещания сэра Питта уничтожить французский флот. Наконец, в-третьих, я подразумеваю праздную Англию спекулянтов и биржевых воротил: в то время когда во Франции все идет к земельному переделу, англичане начинают грызню из-за рент. Ведь у любого англичанина есть какая-нибудь ценная бумага, и каждое утро он высчитывает, сколько денег набежало за ночь. Когда Франция оказалась на пути к банкротству вследствие выпуска ассигнатов на два миллиарда, наша пятипроцентная рента подскочила с девяноста двух до ста двадцати — и Питт стал великим человеком! Четырехпроцентная поднялась с семидесяти пяти до ста пяти — и Питт сделался героем! Наконец, трехпроцентный заем взвился с семидесяти пяти до девяноста семи — и теперь Питт уже некое божество.

— Божество довольно унылое!

— Увы, государыня, вы ведь знаете, что люди творят себе богов, движимые любовью или злобой. В Индии обожествляют корову, монголы поклоняются ламе, жители Сиама чтут белого слона. Позвольте же и нам боготворить золотого тельца, благо наша религия самая распространенная!

Послышался пушечный выстрел: новый салют возвещал, что посланец г-на де Латуш-Тревиля садится в адмиральскую шлюпку. Тотчас же английскому послу сообщили, что король просит сэра Уильяма посетить его.