Онлайн чтение книги Воспоминания фаворитки
XCII

Когда королева сошла на берег, ее первой заботой стало узнать, каковы вести о положении Итальянской армии. Тому было две причины: во-первых, победа или поражение Бонапарта могли повлиять на судьбу Королевства обеих Сицилий; во-вторых, от этого зависела безопасность ее поездки в Вену. К несчастью, тем, кого она об этом расспрашивала, было известно не больше, чем ей самой. Поэтому она отправила к австрийским генералам барона Розенгейма (одного из тех господ, что прибыли предложить ей свои услуги), дав ему в сопровождение двух курьеров, чтобы отряжать их к ней одного за другим по мере получения известий из армии.

Семнадцатого вечером от прибывшего из Флоренции г-на де Соммаривы стало известно, что французскими войсками командует сам Бонапарт (в чем до того не было полной уверенности), что армия его сильна и там есть кавалерийские части, что силы противников находятся между Алессандрией и Тортоной и уже готовы схватиться врукопашную. Господин де Соммарива убеждал королеву, что, как бы ни обернулось дело, в Ливорно она находится в полной безопасности. Впрочем, слишком бросалось в глаза, что, стараясь успокоить нас, он сам был как нельзя более далек от спокойствия.

Той же ночью он отправился обратно во Флоренцию.

На следующий день до нас донесся слух, будто французы разбиты наголову. Тому, во что хочешь уверовать, верится легко, и королева объявила нам всем эту добрую весть.

Однако в ночь с 18-го на 19-е к Нельсону явился английский офицер с письмом, посланным лордом Кейтом; тот уведомлял, что между французами и австрийцами уже заключен договор о перемирии: по его условиям австрийцы оставляют французам все свои укрепления, находящиеся во владениях Генуи.

Если начало письма английского командующего плохо согласовалось со вчерашними слухами о мнимом поражении французов, то в его конце говорилось такое, что еще более встревожило нас.

Лорд Кейт заканчивал свою депешу распоряжением Нельсону немедленно со всеми судами, находящимися под его командованием, поспешить в залив Специя, чтобы забрать из всех крепостей, особенно из форта Санта Мария, все артиллерийские орудия или, по меньшей мере, привести их в негодность, чтобы французы не смогли ими воспользоваться.

Эти новости крайне удручили нас. Было очевидно, что подобное соглашение не могли бы заключить иначе как после сражения, притом несомненно, что австрийцы в этом сражении разбиты.

Но особенно ошеломил нас полученный Нельсоном приказ все бросить и плыть в Специю; королева с полным основанием видела в Нельсоне свою единственную опору и полагала, что без него она погибнет.

Но милорд не позволил нам долго терзаться такими страхами. Он объявил, что ни под каким предлогом не покинет королеву в том положении, в каком она оказалась, а потому во исполнение приказа лорда Кейта он отправил к Специи «Александра» и «Доротею», сам же остался в Ливорно с «Громоносным», с португальским кораблем «Васко да Гама» и несколькими сицилийскими фрегатами и корветами, стоявшими в местном порту.

Это решение на время успокоило наши тревоги, по крайней мере в том, что касалось безопасности королевы. Но вскоре прибыл барон Розенгейм (как упоминалось, он был отправлен в разведку). Он рассказал, что в Генуе ему удалось поговорить с австрийским генералом Гогенцоллерном и тот дал ему прочесть договор, заключенный между генералом Меласом и генералом Бертье; по его условиям между воюющими сторонами устанавливалось перемирие сроком на десять дней. За это время австрийцы должны были передать французам все укрепления, которыми они располагали в Генуе, Савоне, Кунео, Алессандрии, Тортоне, Мондови, цитадели Милана и Турина и крепость Урбино, сохранив в своих руках лишь Мантую, Феррару, Пескьеру, Верону и Анкону. Причиной этого порожденного отчаянием перемирия явилась битва, имевшая место 14-го при Маренго, что между Бормидой и Скривией. В начале этого сражения Меласу улыбнулась удача, но в конце он потерпел полный разгром.

Нетрудно понять, как удручили королевское семейство подобные известия. Особенно тяжкое потрясение перенесла королева: с ней случился нервный припадок, за ним последовало крайнее изнеможение, в свою очередь разрешившееся таким сильным жаром, что она даже бредила. Но все обернулось еще хуже, когда Нельсон, разделявший наше отчаяние, принес сэру Уильяму письмо, которое он не посмел показать ни мне, ни королеве, — то была депеша, только что полученная от лорда Кейта:

Вести, содержавшиеся в письме, оказались столь неотложны, что было решено сообщить их королеве, несмотря на ее расстроенное здоровье. По этому поводу в ее комнате собрался род совета, чтобы каждый высказал свое мнение насчет того, как надлежит действовать в подобном случае. Перед лицом столь близкой опасности Каролине возвратились все ее силы и она хотела уехать немедленно, как советовал лорд Кейт; однако сэр Уильям и Нельсон, напротив, считали, что ей надо оставаться в Ливорно, где она имеет в своем распоряжении суда английской эскадры, а в путь отправиться не раньше, чем прибудет курьер из Вены и объяснит, как обстоят дела при дворе ее племянника. Когда к ним присоединился и князь Кастельчикала, их общее мнение одержало верх и было решено остаться.

И все же к концу июня, окончательно оправившись после своего недомогания, королева решила продолжить свой путь в Германию.

Нельсон уведомил лорда Кейта о своем намерении вернуться в Англию, и тот предоставил в его распоряжение один из кораблей флотилии; но, поскольку я пожелала поехать через Вену, чтобы не покидать королеву, Нельсон решил плыть туда же, чтобы не расставаться со мной.

Тогда королева послала наместнику Анконы письмо, чтобы узнать, не найдется ли у него в порту какого-нибудь судна, способного доставить ее во Фиуме, а оттуда в Венецию.

В то время как мы готовились к отъезду, королева получила письмо от своей племянницы-императрицы. Та умоляла Марию Каролину отмести любые доводы, внушенные добрым либо злым умыслом, против ее поездки в Вену. Она заверяла королеву, что считает эту поездку не только полезной, а просто необходимой Каролине ради ее же собственного блага, и предлагала ей послать курьера в Милан к генералу Меласу, чтобы тот указал, какой путь лучше всего выбрать. Затем следовали сетования по поводу всего, что произошло в Италии, однако императрица признавала, что после катастрофы под Маренго Меласу ничего более не оставалось, как заключить перемирие. Впрочем, не ожидая ничего хорошего от возобновления военных действий, она со своей стороны склонялась к мысли о добром и прочном мире.

Между тем мы узнали, что французский передовой отряд из трехсот двадцати шести человек, к тому же с артиллерией, вошел в Лукку. Это известие побудило королеву двинуться в путь немедленно и добраться до Анконы сухим путем.

Поскольку с ней были три юные принцессы и юный принц, она никого больше не могла разместить в своем экипаже, иначе ей пришлось бы расстаться с кем-либо из своих детей. Было условлено, что она поедет первой, а мы последуем за ней. Впрочем, она так торопилась удалиться поскорее от французов, что отправилась во Флоренцию, не ожидая, пока будут приготовлены чьи бы то ни было кареты, и удовлетворившись заверениями, что путь свободен.

Лорд Нельсон, сэр Уильям и я выехали на следующий день, то есть 11 июля.

Это путешествие, кроме сопряженных с ним опасностей, было еще и весьма утомительным: пришлось трястись по скверным дорогам в дрянном экипаже, вместо того чтобы скользить по глади моря, в июле почти неизменно мирного, и пользоваться всеми удобствами хорошей каюты. А потом, проделав сотню льё в подобных условиях, надо было еще плестись на какой-нибудь австрийской полакре либо далматинском рыболовном суденышке до самого Триеста! Поэтому лорд Нельсон до последней минуты высказывал свое неодобрение такому способу путешествовать: как истый моряк, он полагал, что куда удобнее было бы мимо южной оконечности Калабрии выйти в Адриатику на борту «Александра», то есть воистину по-королевски. Насчет меня самой могу признаться, что я предпочитала морскому путешествию сухопутный, сколь бы утомителен он ни был. Ну а сэр Уильям был так болен, что, по его собственным словам, не надеялся живым добраться до Анконы, однако, храня верность королеве, готов был рискнуть всем, даже жизнью, только бы последовать за ней.

Итак, мы отправились в путь.

Чтобы из Ливорно попасть во Флоренцию, мы затратили двадцать шесть часов из-за того, что нам пришлось петлять по дорогам, так сказать, предпринимая марши и контрмарши, чтобы избежать встречи с французами. Возле Кастель Сан Джованни наш экипаж опрокинулся. Сэр Уильям слегка ушиб колено, у меня было вывихнуто плечо, и мне его вправил деревенский врач, заставив претерпеть ужасные муки во все то время, пока каретник колдовал над разбитым колесом (правда, он действовал столь поспешно, что злополучное колесо вновь сломалось уже в Ареццо).

Но, поскольку приближались французы, а новая починка требовала не менее двух дней, мы решили нанять другую карету, первую попавшуюся, для лорда Нельсона, сэра Уильяма и меня. Наши слуги, персоны незначительные, могли не бояться беды, если и попадут в руки французам, и мы оставили их, условившись, что они догонят нас позже, когда карету исправят.

Мы продолжали ехать на почтовых по ужасным дорогам среди картин такой нищеты, что ее невозможно описать.

Королева, прибыв в Анкону, обнаружила, что в порту ожидает австрийский фрегат «Беллона», готовый принять ее на борт вместе со свитой. Желая отплыть как можно скорее, она в тот же день обосновалась на борту, но, едва устроившись, засомневалась, остаться ли ей на этом корабле. Через три дня, когда мы прибыли, она все еще колебалась: ей бы хотелось, сказала она нам, попросить защиты и приюта у русской эскадры, состоящей из трех фрегатов и брига. Нельсон, не слишком доверявший австрийскому флоту, поддерживал ее в этом замысле. К тому же, поскольку, для того чтобы оказать достойный прием королевскому семейству и сопровождающим его лицам, австрийскому фрегату пришлось уменьшить количество своих пушек до двадцати четырех, а французы беспрепятственно хозяйничали у берегов Далмации и могли с флотилией лодок взять «Беллону» на абордаж.

Однако, к несчастью, фрегат, на котором плавал командующий русской эскадры, вовсе не был приспособлен к той чести, какую королева ему оказала: командующему не оставалось ничего иного, кроме как уступить королевскому семейству свою каюту, поэтому нам пришлось сесть на другой корабль.

Сэр Уильям был так плох, что все врачи объявили его безнадежным больным: самый снисходительный из них сказал, что до Триеста он еще, может быть, доберется, но до Вены уж никак не дотянет.

Вопреки всяким ожиданиям, когда мы достигли Триеста, моему бедному супругу после нескольких дней приятного путешествия стало немного легче, и остаток пути прошел как нельзя лучше.

В Вене благодаря живейшей привязанности ко мне королевы я была великолепно принята императрицей, ее дочерью, да и всем императорским семейством.

Выздоровление сэра Уильяма, растянувшись на полтора месяца, задержало нас в столице Австрии более, чем то соответствовало нашим планам, но нимало не омрачило удовольствия, которое мне доставили празднества, что давались в мою честь: сэр Уильям настоял, чтобы я появлялась в свете с лордом Нельсоном совершенно так же, как если бы он сам оставался здоров и мог нас сопровождать.

Действительно, королеве Марии Каролине было самое подходящее время появиться в Вене, чтобы отстаивать свои интересы: в ее отсутствие о них никто не заботился.

Это побудило королеву принять одно важное решение.

Видя, что император Франц не сделал ради нее никаких оговорок в соглашении, а англичане защищают Сицилию, порты которой могут быть им полезны, но покинули Неаполь, ничем их не прельщающий, она надумала отправиться в Санкт-Петербург и просить поддержки у императора Павла I.

Этот демарш, как королева и надеялась, увенчался успехом. Павел вследствие переменчивости, свойственной его странной натуре, в то время пребывал в наилучших отношениях с Бонапартом, и тот, усердно оберегая расположение столь могущественного друга, готов был исполнить все, о чем бы ни попросил его император.

Павел I написал первому консулу весьма рыцарственное письмо, но и от Каролины потребовал клятвы, что, если ему удастся добиться подписания мирного договора между Францией и Неаполем, его условия будут строго соблюдаться.

Генерал Левашев, обер-егермейстер императора Павла, отправился к первому консулу с письмом царя и в качестве гаранта обещания, данного королевой; и вот 6 февраля 1801 года было заключено перемирие (за ним вскоре последовал окончательный мирный договор), подписанное в Фолиньо кавалером Мишеру и генералом Мюратом.

Одна из статей договора гласила, что подданные неаполитанского короля, сосланные, заключенные в тюрьмы и вынужденные бежать за границу из-за своих политических убеждений, смогут свободно вернуться к себе домой и получить обратно во владение свое имущество.

К несчастью, для многих из них было уже слишком поздно! Трибуналы отнюдь не бездействовали весь 1799 год и в начале 1800-го: все это время происходили ужасные казни, в том числе казнь несчастного Доменико Чирилло, который, как помнит читатель, отказался прийти к королеве после нашего с ней посещения Викариа. Нам не удалось спасти его от гнева Фердинанда, хотя королева, побуждаемая мной, на коленях умоляла мужа пощадить его.

Наше пребывание в Вене, как я уже говорила, стало нескончаемым праздником. Князь и княгиня Эстергази — в свое время, когда они посетили Неаполь, их великолепно принимали в английском посольстве — старались отдать нам долг гостеприимства.

Вследствие этого мы были приглашены провести неделю в поместье князя в Айзенштадте. Там мы наблюдали одну забавную странность, вероятно придуманную с целью особо почтить нас: все то время, что мы провели во дворце, там несли караул сто гренадеров, из которых самый невысокий был шести футов ростом. По мере того как они сменяли друг друга, каждая новая смена, состоящая из двадцати пяти человек, являлась и усаживалась за пышно и изысканно сервированный стол, где она сидела до тех пор, пока не являлись следующие двадцать пять.

В дворцовой капелле для нас был устроен большой концерт под руководством почтенного Гайдна, которому было в ту пору шестьдесят девять лет. В нашу честь была исполнена его знаменитая оратория «Сотворение мира».

Вернувшись из Петербурга, королева Неаполя настоятельно, как подругу, чье присутствие ей необходимо, просила меня вместе с нею вернуться в Италию. Все успокоилось, король обосновался в Неаполе, мирный договор подписан, и она обещала мне возвращение тех прекрасных дней, что последовали за моим приездом на чудесной заре нашей дружбы.

Но тогда мне бы пришлось покинуть Нельсона, а ведь было бы величайшей неблагодарностью сделать это теперь, когда он все потерял ради меня. Так быстро забыть, что столь блистательная карьера принесена в жертву любви ко мне, было немыслимо.

И я осталась непреклонной.

Тогда королева, видя, что я твердо решила уехать, стала умолять меня принять в память об ее королевской привязанности ко мне ренту или пожизненный пенсион в тысячу фунтов стерлингов ежегодно.

Но едва только я заговорила об этом с сэром Уильямом, как он сказал:

— Мы достаточно богаты, и к тому же подобная щедрость покажется английскому правительству подозрительной.

Час отъезда настал. Расставание было мучительным, все заливались слезами. Три юные принцессы по очереди повисали у меня на шее. Последнюю ночь мы провели вместе, вспоминая наши светлые и черные дни, обещая никогда не забывать их.

Наконец пришло время разлучиться. Королева заставила меня поклясться, что в случае беды я вернусь к ней. Сэр Уильям, разбитый, измученный последними пережитыми испытаниями, чувствовал себя плохо, и королева дала мне понять, что, если я, к несчастью, овдовею, когда Нельсон уйдет в плавание, я останусь совершенно одна и почувствую себя покинутой. Она рассчитывала, что при подобном повороте дела мне придется сдержать свое обещание.

Главной причиной, властно требовавшей моего возвращения в Англию, было мое состояние: я ждала ребенка.

Для сэра Уильяма, разумеется, не являлась тайной моя близость с Нельсоном, но, так как наши супружеские отношения почти всегда были скорее отношениями брата и сестры, он никогда не проявлял ни малейших признаков ревности. Но все же чувство деликатности побуждало меня скрывать мое положение от посторонних взоров, и разрешиться от бремени я предпочитала вдали от них, в тихом, уединенном месте. Благодарная сэру Уильяму Гамильтону за то, что он на многое закрывает глаза, я не хотела, чтобы злословие недоброжелателей побудило его их открыть.

Мы отправились в Прагу, и эрцгерцог Карл, пригласивший нас туда, устроил для нас блистательный прием; далее наш путь лежал в Дрезден, оттуда — в Гамбург.

В Гамбурге у нас было приключение, о котором стоит упомянуть, и встреча, также довольно примечательная.

Едва мы расположились в гостинице, как мне доложили, что некий человек, старик лет шестидесяти и не слишком изысканной наружности, желает меня видеть.

Я послала спросить у него, что ему нужно, однако он отвечал, что скажет это только мне самой.

Уступив такому упорству, я приказала пропустить его ко мне.

Передо мной предстал действительно старик, маленький, лет шестидесяти — семидесяти; он вошел, держа свою шляпу в руке, и в некотором замешательстве забормотал на плохом английском, что у него в подвале хранится рейнское вино 1626 года. Конечно, с тем вином, что воспел Гораций, его не сравнишь, и оно не датировано годом консульства Опимия: этому вину сто семьдесят пять лет, из которых последние пятьдесят им владело семейство моего старичка.

Это вино, объявил он мне, хранилось в предвидении особого случая, и вот такой случай представился, притом он еще прекраснее, чем можно было бы ожидать. Этот славный человек, так ревностно хранивший свое вино в течение пятидесяти лет, умолял меня использовать мои добрые отношения с лордом Нельсоном, чтобы убедить его соблаговолить принять в дар пятьдесят бутылок этого вина, которому таким образом будет оказана высочайшая честь, как он выразился, смешавшись «с благородной кровью, заставлять биться сердце героя».

Нельсон, войдя, застал нас за этим разговором и, поняв цель визита старичка, хотел было отказаться от подарка. Но, поддавшись настояниям дарителя, он в конце концов согласился принять шесть бутылок с условием, что тот отобедает с ним завтра.

Таким образом, все было улажено, однако приглашенный к обеду гость милорда прислал двенадцать бутылок своего вина. Нельсон по этому поводу объявил, что шесть из них он выпьет сразу, а остальные будет хранить и выпивать по одной после каждой победы, которых, как он надеялся, будет в его жизни никак не менее чем полдюжины.

И действительно, возвратившись из Копенгагена, он откупорил одну из тех шести бутылок на большом званом обеде и торжественно поднял тост за того, кто ему их преподнес. Но после Трафальгара прочим пяти бутылкам, увы, суждено было остаться нетронутыми: хотя победа и была блистательной, победитель пал посреди своего торжества.

Вторым воспоминанием, оставшимся у меня от пребывания в Гамбурге, был визит Дюмурье.

Нельсон представил мне и сэру Уильяму знаменитого победителя при Вальми и Жемапе, который, по всей вероятности, спас Францию от вторжения; он впоследствии — известно, при каких обстоятельствах — перешел к австрийцам с юным герцогом Орлеанским, ставшим со временем супругом одной из тех принцесс, что недавно прощались со мною в Вене.

Мне было очень любопытно увидеть вблизи эту знаменитость, о ком я слышала столько всевозможных сплетен.

Дюмурье в ту пору было лет шестьдесят шесть — шестьдесят восемь; это был мужчина среднего роста, еще сохранивший подвижность, крепкий, порывистый; ему можно было дать лет пятьдесят — пятьдесят пять. У него было умное, выразительное лицо, взгляд, полный огня, и та особая горячая обветренная смуглость кожи, какой мимоходом награждают солдата все погодные превратности его кочевой жизни. Сабельный удар оставил шрам на его лбу. Он был военным министром при Людовике XVI как раз тогда, когда Франция объявила Австрии войну.

Живя в изгнании, он с философским спокойствием наблюдал за тем, что творилось во Франции. Должна сказать, что его взгляд, в котором проступало нечто если не орлиное, то, по меньшей мере, ястребиное, довольно далеко проникал в грядущее. О генерале Бонапарте он говорил с большим восхищением, предрекая ему такой взлет карьеры, какому и пределов не видно.

А мы во всех подробностях описали ему жизнь двора в Неаполе, Палермо и Вене; этому человеку мы были обязаны одним из приятнейших дней нашего путешествия.

В Гамбурге мы пробыли не более трех суток, да и то потому, что сэру Уильяму был необходим хоть краткий отдых. Затем мы сели на корабль и 6 ноября прибыли в Ярмут.

Там Нельсон ступил на английскую землю в первый раз за все время, прошедшее после сражения на Ниле. Его встречали с бурным восторгом. К той минуте, когда он сошел на берег, слух о его прибытии успел облететь город, и жители сбегались со всех сторон, крича:

— Да здравствует Нельсон!

Народ выпряг лошадей, и толпа под неистовые аплодисменты довезла его карету до гостиницы Рестлера. Части городской пехоты дефилировали под его окнами, и полковой оркестр исполнил для него утреннюю серенаду. Затем явились мэр и депутация от муниципалитета, желая сопроводить его в храм, дабы вместе возблагодарить Небеса. Когда мы уезжали из города, целая кавалерийская часть не только проводила нас до городских ворот, но и на некоторое время составила наш эскорт. Все суда, стоявшие в гавани, разукрасились флагами, словно для празднества в честь короля, королевы или наследного принца.

Но в Лондоне нас встретили еще горячее! Нельсона здесь ждал как бы сразу тройной триумф — за Абукир, Неаполь и Мальту. При известии о его прибытии суда, находившиеся в водах Темзы, вывесили все свои флаги и вымпелы; все корпорации вручали ему почетное оружие и адреса. Будучи исконным врагом Франции, английский народ приносил свою благодарность соотечественнику, уничтожившему флот французов. Благодаря рассказам моряков, слава Нельсона стала чем-то вроде национальной легенды. Каждый англичанин не только гордился тем, что является согражданином самого знаменитого моряка, какой когда-либо существовал, но и считал, что обязан ему покоем своего жилища, честью своей жены, неприкосновенностью своей нивы, мирной жизнью своей родины.

Восьмого ноября Нельсон прибыл в Лондон и остановился в гостинице Нерота на Сент-Джеймс-стрит.

Помнится, это было в субботу.

И вот там меня ожидал страшный удар.

Я уже давно задумывалась о том, что станет делать милорд, когда, прибыв в Лондон, окажется между мною и леди Нельсон, безупречное поведение которой было известно целому свету. Я никогда не затрагивала с Нельсоном подобного вопроса, при одной мысли об этом меня пробирала дрожь, а поскольку, попав в ложное положение, мы становимся несправедливы, я чувствовала, что ненавижу леди Нельсон и, если бы представился случай, была бы к ней беспощадна.

Увы, так оно и было, и я признаюсь, что моя жестокость к этому воплощению совершенства и упорство, с каким я старалась удалить от нее ее супруга и помешать ему увидеться с ней, ныне стали для меня причиною горчайших угрызений совести.

Пусть читатель судит сам, какое смятение охватило меня, когда, войдя в апартаменты, снятые для Нельсона, я застала там его почтенного отца, старца восьмидесяти с лишним лет, ожидающего его в компании женщины, в которой, хотя мы никогда не встречались, я тотчас узнала леди Нельсон.

У меня так сжалось сердце, потрясение было так велико, что я едва не лишилась чувств.

Нельсон повернулся ко мне. Увидев, что я бледна и судорожно сжимаю зубы, он тотчас и сам стал таким же жестоким, как я.

Направившись прямо к своему отцу, он горячо обнял его, но с женой поздоровался так холодно, словно перед ним была незнакомка.

Она тоже сильно побледнела и бросила на меня взгляд, который привел меня в отчаяние, поскольку я угадала в нем скорее жалость, чем ненависть. Потом она оперлась на руку отца Нельсона и склонилась к нему, словно желая спрятать свое полное боли лицо в седых кудрях старца.

Я вышла из комнаты и удалилась в апартаменты, предназначенные нам как временное пристанище.

Нельсон тотчас пришел туда вслед за мной и, упав к моим ногам, поклялся, что леди Нельсон всегда будет для него не более чем сестрой. Заметив, что это обещание не смогло вполне успокоить меня (прости ему, Господи, такую клятву, а мне — что я вынудила его к этому!), он поклялся, что никогда ее более не увидит иначе как только в моем присутствии.

На следующий день было воскресение, и лорд-мэр, который хотел устроить празднество в честь Нельсона, был принужден перенести его на понедельник: англичане так свято чтут воскресный день, что не могут себе позволить посвятить его каким бы то ни было мирским занятиям.

Итак, в понедельник Нельсон отправился в Сити, однако на Ладгейт-Хилл народ выпряг лошадей из его экипажа и с неистовыми криками «ура!» провез его по всей длинной Гилд-Холл; когда он проезжал мимо Чипсайда, женщины, толпясь у окон, приветствовали его восторженными восклицаниями и махали платочками.

После подобающих случаю тостов Нельсона попросили принять в дар шпагу, которую единогласно постановили ему преподнести. Он прошел под триумфальную арку, воздвигнутую для него; под аркой его ждал казначей Сити, обратившийся к нему с речью; он же отвечал так:

— Сэр, с чувством величайшей гордости и самой глубокой признательности я принимаю от почтенной палаты это свидетельство одобрения моих действий; теперь, с этой шпагой, — и он поднял ее над головой — я надеюсь покорить нашего закоренелого и беспощадного врага, ибо, пока он не покорен, наша страна не может рассчитывать на надежный и почетный мир.

Итак, уже тогда Нельсон, произнося подобные слова, взял на себя обязательства, несовместимые с теми надеждами на отдых, которые он питал, возвращаясь в Англию.