Онлайн чтение книги Верное сердце
27

…Толока? Вот что такое толока.

В мае (чаще всего — в конце мая) деревня в один день вывозит весь скопившийся за год навоз на поля, отдыхавшие под паром.

Лошади были не в каждом дворе, а в Аудри они и вообще-то были наперечет. И вот, по обычаю, аудринцы раз в году работали артелью, вскладчину: кто давал коня, кто телегу с работником, кто только работников — это те, у кого лошади не было.

Хозяйки готовились к толоке загодя. В одном дворе варили пиво, в другом готовили обед, в третьем блины ставили.

И артельная работа — толока — обращалась в праздник: веселые парни и подростки вскачь, с песнями гнали порожние телеги к хлевам — ко всем по очереди. Груженые возы двигались тоже не шагом, а рысью; украшенные разноцветными лентами кони словно заражались удалью возниц. Хозяева их, конечно, смотрели на такую удаль со скрытой тревогой, но ничего не поделаешь: обычай.

Латышская и русская речь слышалась вперемешку; иногда, стоя на пустой телеге, мчались с поля в обнимку бритый латыш и бородач-старовер, оба уже навеселе от домашнего горького, круто заправленного хмелем пива.

Гриша пришел в Аудри еще по холодку, ранним утром, а его новый знакомец, Елизар, уже гнал на телеге по деревне, лихо размахивая концом вязанных из цветной шерсти праздничных вожжей.

Он увидел Гришу, крикнул на всем ходу:

— Садись!

И нарочно хлестнул коня, чтоб промчаться мимо Гриши, — тот же все равно не сумеет вскочить. А потом уж Елизар остановится, позволит ему сесть.

Но Григорий Шумов вырос в деревне — он и не подумал садиться с размаху: так и под колеса угодишь. Он с минуту бежал изо всех сил рядом с телегой, а потом, поравнявшись скоростью с рысью коня, ловко вскочил на передок, стал рядом с Елизаром.

В гриву коня были вплетены красные и зеленые ленты; ветер шумел в ушах.

Ну, все было прямо как на свадьбе! Только просторная крестьянская телега — вся в коровьем навозе. Да что за беда!

Вечером предстоит новое удовольствие: все будут обливать друг друга водой. Отмоются. Девушки заранее приготовили ведра у колодцев. Всегда выходило так, что они ловчей окатывали водой кончивших работу парней. Да так и полагалось: парни измазались, их рубахи теперь все равно стирать — вода этому делу только поможет; а девушки работали по дому, угощали приехавших с поля стаканом пива, пирогом, крупеней, а одевались в этот день нарядно, — не обливать же новую кофту из ведра! Надо совесть иметь. И парни делали вид, что промахиваются, лили воду мимо, а то — для смеху — и прямо на себя: все равно, дескать, я мокрый.

Под деревьями стояли накрытые чистыми рушниками столы с квасом, нарезанными ломтями черного хлеба, простоквашей.

В этот день угощения хватало всем.

К вечеру весь навоз из деревни был вывезен.

Коровы, удивленно мыча, входили в чистые, пустые хлева.

Гриша бегал по улице уже весь мокрый, гонялся за обидчиком Елизаром; тот ухитрялся, ловко отскочив в сторону, облить еще раз его с головы до ног.

Они оба даже пива успели хлебнуть. Гриша отпил из кружки немного: невкусно — горько, как полынь.

— Это от хмеля, — объяснил ему Елизар.

Латышский конец деревни весь был — со двора во двор — украшен высоченными жердями, увитыми хмелем. Хмель так разросся, что жерди эти казались издали зелеными колоннами.

Хмелем были оплетены и дворовые ограды из ивняка.

В русском конце деревни плетни стояли голые: староверы пива не варили.

Уже вызвездило, когда Гриша бегом, чтоб не озябнуть в непросохшей одежде, вернулся к усадьбе графов Шадурских. А уходить было жалко: позади звенели по всей деревне Аудри хоровые песни.

Никто дома не заругался на него, измазанного, мокрого. Всем же понятно, и матери тоже: обычай! Обычай надо исполнять. А ситцевую рубаху со штанами нетрудно и постирать.

— Батя, а почему в других местах такого обычая нету?

— Кой-где есть.

— В «Затишье» не было.

Винца вмешался:

— И в усадьбе Шадурских нету.

— Почему? Весело на толоке…

— «Почему»! Потому что в конюшне у Шадурских коней хватит.

— Ну, и что ж? На этих конях — да сразу бы в поле! С песнями!

— Вот непременно и видно, что в училище тебе толковали больше про звезды. Да еще про эту… про арифметику. А про землю мало. На земле так: где много бедняков, у которых коней нету, там без толоки не обойтись. Там надо… как это…

— Сообща. Артельно, — ответил Иван Шумов.

— Ну вот: непременно артельно.

— А почему тогда и другую работу нельзя делать артельно? Веселей было б.

Винца вдруг захохотал, закашлялся. Потом вытер заслезившиеся глаза:

— Э, полайдны! Ты, брат, далеко забираешься!

Неслышно подошедшая мать послушала разговор и сказала негромко (теперь она редко кричала на Гришу — гордилась сыном-реалистом):

— Ну как ты не поймешь! Если, скажем, поле засевать или рожь жать — как тут станешь артельно работать? Тут у каждого свой кусок земли, он на нем и трудится. Какая ж тут может быть артельная работа? Каждый за себя. На этом земля стоит.

— Ну, а если вот как сегодня — толока?

— Тут уж нужда заставляет, тебе Винца втолковывал. Не у всех кони есть. Значит, одни хозяева дают лошадей, другие — работников. Это от нужды.

— Читал я в книжке одной, — сказал Иван Шумов, — помнишь, мать, Петр Васильевич Сметков мне оставил… читал я в ней, будто по прошествии времени и во всем труде крестьянском…

— Читал ты! — перебила мать и оглянулась по сторонам. — Смотри не дочитайся. Попадешь туда, откуда Винца к нам приехал.

— А Винца для меня хуже не стал оттого, что в тюрьме побыл. Наоборот…

— Тебе-то он не хуже! Мне тоже, может, не хуже. А вот самому Винце, скорей всего, худо там было.

— Мне было худо, — подтвердил Винца, — но я не жалею. Я там прошел… как это говорится… курс наук.

— Чему ж ты научился?

— Я узнал, что наш брат крестьянин должен идти за рабочим. Как солдат за командиром. Вот как! Рабочие тоже знают, за кем им надо идти. Может быть, за такими, как непременно тот, кто написал книгу, ту, которая была в руках у Иван Иваныча. Мне уж не читать книг… Но и без книг мне кой-что с прошлого года стало видней…

— Пойдем, Гриша, — сказала мать решительно и взяла сына за руку, — пойдем, нам пора на ночлег. А они вдвоем пусть еще помолотят языками, притомятся — тоже спать пойдут.

Гриша пошел нехотя — что-то надо было додумать, спросить, про какую это книгу говорил отец, — но ослушаться матери он не решился.

Как только Гриша вошел в баню, глаза у него сразу стали слипаться. Он еле успел сменить рубаху, улечься на колючий сенник у черной, пахнущей сажей стены — сон властно одолел его.