Онлайн чтение книги Верное сердце
32

Это чувство доверия к людям, по которому Гриша, сам не зная о том, тосковал в квартире Белковой, не покинуло его, а даже сильней стало, когда однажды вечером у Оттомара Редаля собрались его друзья, восемь человек.

Среди них были и русские — двое, остальные латыши. А говорили всё больше по-русски. Только один — его звали Петерсон, — еще не сняв пальто, затянул вполголоса латышскую песню:

Проснитесь, люди труда…

Но Редаль ударил его по плечу:

— Побереги голос, товарищ!

Петерсон поднял брови:

— Соседи?

— Нет, соседи надежные. А голос все-таки побереги. Русень, ты принес свой инструмент?

Чернявый латыш, уже немолодой, вынул из-под полы пальто гитару:

— Вот!

— Ну, раздевайтесь. Сейчас создадим обстановку.

И Оттомар Редаль вынул из некрашеного шкафчика несколько бутылок пива и тарелку с очищенной селедкой.

— Мальчики, — обратился дядя От к Грише с Яном, — вы пойдите погулять… Только недалеко от ворот. Понял, Янис?

— Понял.

Гриша посмотрел на пиво с укором: пьянствовать будут. Потому и отсылают их с Яном.

Дядя От, видно, разгадал Гришин взгляд по-своему и сказал в раздумье:

— Или так сделаем: ты один пойди, Янис. Не страшно тебе будет одному? А Грегор пусть посидит с нами. Не бойся, Грегор, пивом я тебя поить не буду.

— Я не боюсь.

— Ну вот, лаби! Оставайся с нами, если ты такой смелый.

— А как насчет языка у мальчишки? — спросив хрипловатым басом один из гостей, лысый усатый человек.

— Ничего, Никонов, не сомневайся.

Гриша смотрел то на Никонова, то на Редаля — не мог понять, о чем это они.

Но гости, не притрагиваясь к пиву, уже говорили о чем-то совершенно непонятном. Упоминали про Бебеля, про неизвестных Грише меков и боков…

К этому времени Гриша додумался: «Никонов-то не верит ему, потому и спросил: «А как насчет языка у мальчишки?» А еще русский: своему же брату, Шумову, не верит. Латыш Редаль верит, а этот нет!

Гриша, рассердившись, поднялся с табуретки:

— Я пойду к Яну.

Оттомару Редалю было уже не до него. Он отмахнулся:

— Хорошо. Иди, иди!

Гриша нашел Яна на улице. Тот стоял у забора, недалеко от ворот, и вглядывался в сумрак, который был еле пронизан тусклым светом керосинового фонаря.

— Ты что тут делаешь? — спросил Гриша.

— Не видишь разве?

— Вижу, что ничего не делаешь.

— Я караулю.

— Караулишь?!

— Тише!

Мимо них прошли двое — мужчина с женщиной. Потом через некоторое время проплелся старичок, спотыкаясь и бормоча что-то себе под нос, должно быть подвыпивший.

— Зачем это — тише?

Ян помолчал и, не сдержав досады, сказал вполголоса:

— Ну, какой ты!… Все спрашиваешь, спрашиваешь без конца. И говоришь много. Когда нельзя говорить, все равно всегда что-нибудь скажешь.

— Здрасте! — вскричал, обидевшись, Гриша.

— Да тише ты!…

Гриша умолк. Засунул руки в карманы, пошел вдоль улицы.

Но Ян позвал его:

— Поди сюда.

— Здрасте, пожалуйста! Если тебе надо чего, ты и шагай ко мне.

— Поди сюда!

— Или ноги бережешь?

— Иди сюда! — велел Ян таким тоном, что Гриша удивился и подошел — просто так, из любопытства: что это попритчилось с парнем?

— Ну?

— Не ходи перед воротами взад-вперед без толку.

— Да ты что… повздорить со мной вздумал?

— Нет, не вздумал. А все-таки не ходи.

— Хочу и буду ходить.

И Гриша уже шагнул было в сторону ворот, но Ян опять окликнул его:

— Беды хочешь дяде Оту и его товарищам?

— Ты мне загадки не загадывай! — окончательно рассердился Гриша. — О чем ты бормочешь? Не пойму.

— Не поймешь… а я думал, ты давно понял. А еще листовки носил из лесу! Да подойди ты поближе, я кричать на всю улицу не стану!

Гриша против воли подошел поближе, и Ян зашептал ему торопливо:

— Дядя От оставил тебя в комнате, значит верит тебе. Я тоже верю.

— Спасибо! — Гриша опять начал сердиться.

— Погоди немножко… я объясню тебе. Он тебя оставил в комнате, чтоб ты не обиделся. А меня услал.

— Ну да! Тебя услал!

— Меня услал — караулить, не идет ли сюда кто, без кого лучше бы обойтись… ну, городовой или хоть и в вольной одежде кто-нибудь ненадежный с виду. Я скажу так: вдвоем лучше караулить. Если увидим, что надо бежать к дяде Оту, один останется на месте, а другой сбегает. Понял? Дядя От, наверное, и хотел, чтоб так было, а потом увидел: ты обиделся. Значит, караулить пошел один я.

— Понял, — подавленно ответил Гриша.

Выходило, что Яну доверили большее, чем ему. Яну велели караулить от полиции собравшихся, а Грише всего-навсего позволили остаться в комнате: все равно, мол, не поймет ничего.

Да еще Никонов: «А как насчет языка у мальчишки?»

Если надо, этот мальчишка будет молчать, как… как скала! Ему вспомнился Лехович, увлекающийся всем — и выдуманным своим дворянством и Оводом — человеком с несгибаемой волей… Славный Сергей, он-то уж верил Грише во всем без оглядки.

— Обиделся? — спросил Ян.

— Еще чего! Была нужда…

— Тогда пойди вокруг дома. Только не шагай взад-вперед, а то сразу видно, что ты высматриваешь, кто идет.

— А по тебе не видно?

— Нет. Я вышел из дому — просто так, постоять.

— Ну и стой, — сказал Гриша, еще не остывший от обиды. — Куда мне идти-то?

— Ну, хоть направо. Не спеша. Если заметишь что, свистни. А потом вернись ко мне.

«Командир какой!» — подумал Гриша, но все-таки пошел, куда велел Ян.

Легко командовать, когда знаешь, что к чему.

Сказали бы Грише сразу обо всем, он бы тоже знал, как действовать в такую темную ночь, когда опасности, вполне возможное дело, ждут тебя из-за любого угла.

Вот и за этим деревом, может, уже стоит городовой с наганом наготове.

Гриша обошел кругом толстый ствол вяза; городового там не было.

Гриша прошел вокруг дома, постоял. Нет, не придется свистать, извещая об опасности!

Он вернулся к воротам…

— А знаешь ты, кто такой Бебель? — придирчиво спросил он Яна.

— Нет, не знаю.

Вот то-то и оно… А посмотреть на паренька — подумаешь, все знает.

— А ты знаешь? — спросил Ян.

— Слыхал… — уклончиво ответил Гриша и опять зашагал вокруг дома, теперь уж по вольной своей охоте: раз надо, так надо.

Так прошло некоторое время.

Вдруг из окна Редалевой комнаты раздались звонкие переборы гитары, и несколько голосов не очень дружно затянули песенку на бойкий, плясовой лад. Стены дома были легкие, шитые сосновым тесом — хорошо было слышно. Потом стало еще слышней; кто-то открыл в комнате форточку.

И сразу же к Грише подошел Ян:

— Ну, теперь пойдем домой. Теперь можно.

— Погоди, послушаем, — сказал Гриша, становясь поближе к форточке.

— Да, тебе-то хорошо — ты все время ходил, а я стоял на месте. Мне холодно.

— Ну, коли так, пойдем.

Когда они вернулись в комнату, гости уже одевались. На столе желтели бутылки с пивом.

— Расходитесь по одному, по двое, — негромко проговорил Редаль.

— От Петра Васильевича весточки не было? — спросил Никонов, наливая себе пива.

— Если б что было, я сказал бы.

— Да, это верно, конечно.

Первыми ушли Петерсон с Русенем.

Потом, переждав, стал прощаться и Никонов. Он подал всем руку. И Грише тоже. Но все равно, Гриша был на него сердит. Никонов сказал ему:

— Будь здоров, орел! — совершенно с таким же выражением, с каким сам Гриша говорил эти слова маленькому Ефимке.

Ну, погодите. Дайте время. Григорий Шумов еще покажет, чего он стоит.

Когда все разошлись, дядя От аккуратно поставил бутылки в шкафчик, закрыл форточку и сказал:

— Ну, теперь можно и спать.

Потом подумал, поглядел на Гришу, подошел к нему близко:

— Ну, приятель, значит, так: была у нас… как это… вечорка… вечеринка. Как лучше сказать по-русски? Ну, когда люди собираются отдохнуть, спеть песню, выпить…

— В деревне бывают посиделки…

— Э, нет! — Дядя От хитро прищурился: — Посиделки — это когда с девушками. А тут мужская компания… Вот, нашел слово: пирушка. Если тебя кто-нибудь спросит, скажешь: у Оттомара Редаля была пирушка. Пьянствовали, орали песни под гитару. И других никаких слов не говори. Понял ты меня?

— Понял.

— Скоро ты все поймешь. А пока что, без обиды, верь мне. И своему сердцу.