Онлайн чтение книги Верное сердце
37

Зимой Петр Дерябин начал учиться на тройки (по географии — четыре). И продолжалось это не какую-нибудь неделю-две — продолжалось это всю четверть года!

Причина тут крылась не только в Гришиной помощи.

Пришло к Петру с Дона, от отца, письмо, в котором тот сообщал: кажется, удастся ему устроить сына с будущего года в кадетский корпус — на казенный счет. Но, конечно, при условии, если у того успехи будут «удовлетворительные».

И успехи у Дерябина стали удовлетворительные! Его давно прельщала форма кадетов — они штыки в лаковых ножнах носят у пояса, вот какая это форма!

Никаноркин разочаровал его: штыки носят в корпусе только с пятого класса, а до пятого Петру ползти да ползти…

Как бы то ни было, Гриша теперь мог уже не так часто ходить к Дерябину, и времени у него оставалось много.

Когда у человека много свободного времени, до чего он только не додумается!

Услыхав от Никаноркина, что Нине Талановой купили коньки «Снегурочка» (до того стали баловать дома девчонку!), он, естественно, принялся думать о коньках.

Сколько они могут стоить?

Новые купить и помышлять нечего было. Он отправился на железный двор, там лежал всякий лом, а из двух корзин даже штыки торчали щетинясь — старые, трехгранные, таких в русской армии давно уже не было: старина матушка!

Конек нашелся только один, ржавый, со смешным круглым носом, и стоил он пятнадцать копеек.

Приказчик железного двора, ухмыльнувшись, сказал:

— Купи, ералист. Потом подберешь к нему пару, да так покатишь — приходи, кума, радоваться!

Если б он не ухмыльнулся, Гриша купил бы этот конек. Пятнадцать копеек теперь у него нашлись бы. Только наглая ухмылка приказчика расстроила сделку.

К концу месяца Никаноркин сказал Грише, что Нинка уже катается на городском катке — по утрам, когда больших там нет. И берут в утренние часы за вход по три копейки. А вечером гривенник.

— Но зато вечером там оркестр играет, духовой. И огни горят вокруг всего катка. Ох, и красота!…

Гриша промолчал. Лицо у него было каменное — так, по крайней мере, он думал.

Но попробуй-ка обмани Николая Никаноркина! Не такой это был человек…

— Гриш, охота тебе прокатиться на коньках? Гриш, а? Охота?

— Отстань!

— А мне охота. Я к батьке прилипну — не отстану, пока не купит мне коньков.

— Пока научишься кататься, сколько раз нос расквасишь.

— Ну, и что ж? Жалко носа, что ли? Он у меня свой.

Помолчав, он толкнул Гришу локтем:

— Признайся: охота прокатиться? А?

Гриша вспомнил Редаля и ответил его словами:

— Я скажу так: «Лучше, когда язык работает меньше, а голова больше».

— Ох, и премудрый ты! Никак тебе, премудрому, меня, дурака, не обмануть!

Дома Грише вдруг стало горько: Никаноркину есть к кому прилипнуть, чтоб коньки купили, а к кому он, Гриша, прилипнет?

Своим огорчением он поделился с Яном. Хороший друг Никаноркин, но Яну Гришина душа открывалась охотней… Может, потому, что тот, как и все латыши, умел молчать.

Умел ли молчать Ян Редаль?

Через день дядя От сказал Грише, как бы между делом:

— Приятель, тебе ведь от отца твоего полагается рубль в месяц. Так уговорено. На что ты хотел бы потратить эти деньги?

У Гриши забилось сердце.

— Если б накопить рубля три, я б присмотрел коньки «Снегурочка»…

— А зачем копить? Я тебе сразу отдам за три месяца. Иди и покупай свою «Снегурочку».

Ну бывает же, хоть, правда, и редко: свалится на тебя с неба удача!

Гриша невзначай кинул взгляд на Яна. Тот стоял поодаль и слушал разговор с сияющими глазами… Всегда ли, однако, умел молчать Ян Редаль?

Часто человек, особенно если лет ему не так уж много, переживая радость, не склонен думать о других. Так и Гриша, получив коньки, новые, блистающие никелем, с красивыми, изогнутыми в виде запятых носами, совсем забыл про Яна.

Теперь у него была одна забота: с кем учиться кататься? Не умеючи, на каток не сунешься — засмеют.

Но скоро собственником коньков стал и Никаноркин (недаром, значит, липнул к отцу). С ним и учиться. Коля отнесся к своей обновке по-иному, не то что Гриша. Он озабоченно говорил, что коньки требуют особенного к себе отношения, их надо вовремя отдавать в точку; кроме того, надо покрепче подшить подошвы на ботинках, а то привинтишь коньки, а обувь сразу «каши запросит». Он повел Гришу покупать стальные пластинки для каблуков, с дырочкой посредине. А ключ для привинчивания продавался вместе с коньками.

Оттомар сам вырезал в Гришиных каблуках четырехугольные выемки, прикрепил к ним маленькими шурупами пластинки, — все теперь было готово.

И только тут вспомнил Гриша про Яна.

Ян был рад. Он смотрел на друга добрыми глазами, может быть только немножко, чуть-чуть, растерянными.

— А Яну? — закричал Гриша, и у него даже глаза защипало от стыда. — Я, значит, буду кататься, а Ян?

Оттомар улыбнулся:

— Ну, вот этого я и ждал, приятель.

— Без него не буду я кататься!

— Как же тогда быть? Он приходит из мастерских, а тебе уж нельзя нос показать на улицу в этот час.

— Все равно. Мне коньки — и ему коньки.

— Ты хорошо рассудил. А я еще лучше. Одни коньки — и тебе и ему. Вы ведь товарищи? Вот и поделитесь по-братски — одна вещь на двоих. Ты научишься кататься и Яна научишь. А потом… потом придет время, и он получит коньки — в подарок. Только не скажу, когда.

— А пока что мы с ним вдвоем будем кататься по очереди, ладно?

— Это ваше дело, приятели, — сказал Оттомар, а сам, видно, был доволен.

…В ранних сумерках приходили приреченские ребята смотреть, как два реалиста — Гриша и Никаноркин — учатся кататься на коньках.

От зависти зрители молчали, не дразнились.

Но скоро один из мальчишек явился с коньком. Не с коньками, а с коньком. Он довольно сноровисто начал привязывать его веревкой к правому валенку, и Гриша узнал длинноносый конек, который он сам когда-то чуть было не купил на складе железного лома.

Ну, парнишка выжал из одного конька все, что можно было. Ловко отталкиваясь свободной ногой, он катил по льду куда резвей, чем Гриша или Коля Никаноркин: те долгое время «зарывали картошку», падали носами в сугроб. Потом сообразили, взялись за руки наперехват — дело пошло легче.