Онлайн чтение книги Мы карелы
ОЗЕРО ПЕРЕД БУРЕЙ

Казалось, озеро вот-вот разрыдается и лишь с трудом сдерживает слезы. Над ним нависли тяжелые, набрякшие тучи, готовые пролиться дождем. По воде пробегала тревожная рябь: еще немного — и озерная гладь закипит, запенится. Но дождь так и не начинался, и поверхность озера оставалась по-прежнему спокойной. Только медленная зыбь, словно память о прошедших бурях или предвестие новых ненастий, колыхалась, покачивая лодку.

Мыс Тахкониеми выдается далеко в открытое озеро — он словно всегда в дозоре, чтобы первым встретить бурю. На краю мыса стоят три сосны. Три, как во всех карельских сказках, но это не сказочные красавцы деревья, а корявые, искривленные морозами и ветрами, выросшие на скудной каменистой земле северные сосны с ветвями, искореженными бурями, одна даже с обломанной вершиной. Но еще не случалось в этих краях такой бури, что смогла бы сломать их, вырвать с корнями. Казалось, эти сосны прикрывают собой молодой сосняк, выросший в глубине мыса. У молодых деревьев впереди будут свои бури.

Миновав мыс, лодка вышла в открытое озеро и направилась к другому берегу, до которого было верст десять. На веслах сидела женщина лет тридцати, а на кормовом сиденье — мальчуган лет пяти-шести. По одежде женщина могла бы сойти за старуху: латаные-перелатаные старые сапоги, выцветший ситцевый сарафан, вместо пальто солдатская шинель, укороченная чуть ли не по пояс. Из отрезанных пол шинели были-сшиты штаны для мальчика. Правда, сукна не хватило, штаны получились короткие, до колен, но зато теплые и крепкие. Мать сшила их сама. До этого ей не приходилось шить мужской одежды. Конечно, шитье — дело женское. Умеешь, не умеешь — шей. Да вроде и умения особого тут не надо. Взяла ножницы для стрижки овец, раскроила штанины, сшила их — вот портки и готовы, носи на здоровье, сынок.

Вспотев от гребли, женщина сбросила с головы вязаный платок, из-под которого выпали две тяжелые косы, одна на грудь, другая за спину.

Прошло много лет с тех пор, как на посиделках к ней подсел Васселей, дотронулся до косы и шепнул:

— Анни, а косы у тебя красивые.

— Только косы? — засмеялась Анни.

А сама покраснела.

Конечно, ей хотелось, чтобы вся она была красивая, лучше всех. Но что поделаешь, если лицо у нее слишком широкое, нос маленький, да к тому же еще и вздернутый. Зато глаза у нее были… Конечно, Васселей их сразу заметил. Большие и ярко-синие. Когда Анни была ребенком, мать ее ласково называла: «Глазастая ты моя».

О глазах Васселей не сказал ничего. Только заглянул в них пристально-пристально, поднялся с лавки и ушел. А через неделю к дому Анни подошла ватага мужиков и как начали палить из дробовиков в небо. Потом сваты ввалились в избу, и старший из них, подпоясанный полотенцем, торжественно перекрестился и сказал:

— Слыхали мы, что у вас девица-красавица на выданье, а у нас жених хороший имеется…

Три дня гуляли свадьбу. И плакали-причитали, и кадриль отплясывали. По обычаю, Анни должна была слезами обливаться, только не плакалось ей. Подруги тоже радовались, что их Анни станет невесткой в богатом доме. Анни, правда, призналась им, что быть невесткой в богатом доме ей вовсе не хочется, а женой Васселея она стать рада. В доме Анни жили бедно, но когда свадьбу праздновали, еды на всех гостей хватило. Все, что в доме нашлось, пошло в котлы и на сковороды, а потом на стол. Даже единственного теленка зарезали.

Во время свадьбы Анни спросила у Васселея:

— Ты за моей косой пришел?

— Нет, я тебя всю беру, — ответил Васселей.

…— Мама, греби побыстрее, холодно, — попросил сын Анни.

Кончалась весна, но погода держалась холодная, как поздней осенью. На березах едва набухали почки.

— Да я гребу, Пекка. Давай-ка я повяжу тебя своим платком.

На Пекке был рваный свитер с укороченными, выше локтя, рукавами. Мать повязала поверх свитера свой платок.

— Ну как, теплее?

— Теплее.

Лодка была широкая, устойчивая, специально для бурь сделанная; она лишь чуть покачнулась, когда Анни вернулась на свое место. Когда-то лодка шла легко, но теперь стала тяжелой, набухла от воды и начала течь. Пришлось снова взять черпак и вычерпывать воду из лодки. «Был бы Васселей, лодку бы починил, — подумала Анни. — Хоть бы знать, где он скитается».

Через полгода после свадьбы Васселей ушел в Финляндию, чтобы не попасть на германскую войну. От армии ему все равно не удалось отвертеться. В Каяни его задержали, отправили в Петроград, оттуда на фронт. Каждый вечер Анни, мать и отец Васселея молились, упрашивая бога уберечь Васселея от пуль. Но всевышнего об этом просило так много верующих, что не все молитвы он мог выслушать. Васселей пробыл на фронте два года, на третий пуля пробила ему грудь навылет, а другая пуля перебила руку. Полгода он провалялся в лазарете, потом его отпустили долечиваться домой. На фронт он уже не вернулся: большевики взяли власть и свергли тех, под чье командование Васселей должен был идти.

Закутанный в толстый материнский платок, Пекка согрелся, и его начало клонить ко сну. Мать уложила задремавшего мальчика позади себя на носу лодки. Приятно было лежать, прильнув ухом к борту, слушать, как вода плещется о нос лодки, и разглядывать, как коса на спине матери медленно покачивается в такт гребле. Мать гребла и тихо пела:

— Спи, Пекка, спи, — сказала мать, заметив, что сын одним глазком следит за нею. Она поднялась и накрыла его своей шинелью. Когда она снова взялась за весла, вторая коса тоже оказалась на спине, и теперь уже две косы вместе начали качаться в такт движениям матери.

Мама умела петь, а бабушка — мастерица сказки сказывать. Сказки она обычно рассказывала вечером, когда становилось темно, при свете камелька или на печи. Особенно приятно было их слушать, сидя перед жарким пламенем камелька. Весь красный угол освещается каким-то желтоватым, беспокойным светом. Свет этот словно живой, он все время движется с одного места на другое, колыхается, вырисовывая причудливые тени, то темнеет, то опять разгорается ярко-ярко. А тени на стене то исчезают совсем, то снова появляются. Но в кутнем углу и возле дверей хоронится темнота. Темнота тоже двигается, живет. Кадка с водой, стоящая возле дверей, выплывает из темноты толстая-претолстая, большая, точно замок, которым должен овладеть Тухкимус, чтобы спасти царевну, потом замок исчезает, и кадка становится похожей на ступу бабы-яги. Когда огонь в камельке догорает, залезают все на печку. Угли в камельке долго светятся, и при их медленно затухающем отсвете бабушка рассказывает о том, как Тухкимус совершал путешествия в удивительные страны за тридевять земель, где все было не так, как в Карелии. А в трубе воет метель, таинственным голосом своим вторя бабушке, которая говорит, что мир велик и много в нем странного, но все равно не надо бояться, надо быть смелым и делать людям добро.

Песни матери Пекке обычно приходилось слушать в лодке на озере. Ритмичное постукивание весел в уключинах, плеск воды о борта, небо, то голубое, ясное, то облачное, — все это создавало свой особый фон. Облака тоже могут рассказать многое: если всмотреться в них, увидишь и белые замки, и снеговиков, и белых медведей. А сегодня тучи нависли низко-низко, и были они такие хмурые, что даже разглядывать их не хотелось. Под плеск воды было приятно дремать, слушая сквозь сон, как мать уговаривает старика волшебника «завязать глаза ребенка ниточкой шелковою».

Анни оглянулась. Мальчик спал. До берега было еще далеко. «Только бы ветер вдруг не поднялся!» — мелькнуло у Анни. Озеро-то своенравное, оно может ни с того ни с сего вдруг запениться, вскипеть огромными волнами, и тогда лодку начнет заливать, и в одну минуту можно промокнуть до ниточки. Анни даже пожалела, что взяла с собой сына.

Наконец лодка подошла к берегу и вошла в густые камыши. Шуршание тростника о борта лодки разбудило Пекку.

— Уже приехали?

— Уже, родненький, уже.

С большого, открытого болота в озеро впадал ручей. В его устье и были поставлены мережи. Верхняя часть самого большого кольца возвышалась над водой, от него в обе стороны шли по воде поплавки боковых мереж. Едва лодка приблизилась, вода в мереже забурлила, кольцо заколыхалось так, что закачался и кол, к которому мережа была привязана.

— Мам, гляди, гляди! — закричал Пекка.

— Не волнуйся, из мережи она не уйдет, — улыбалась мать. Она тоже была рада — не забыл их бог.

В большой мереже оказалось три щуки, одна такая огромная, что Анни даже испугалась, как бы щука не порвала мережу. Рыба помельче оказалась в других мережах. Корзина стала совсем полной, хотя большую щуку бросили прямо на дно лодки.

На берегу лежали полусгнившие жерди, на которые когда-то стоговали сено. Для стогования они уже не годились, а на топливо вполне.

— И этот лужок останется некошеным, — вздохнула мать, раскладывая костер.

Не было косарей, да и не для кого было заготовлять сено: коров в деревне осталось совсем мало.

Пока костер разгорался — гнилые дрова сильно дымили, и неуверенные языки пламени долго лизали их, словно выискивая место, за которое можно было бы ухватиться, — тем временем Анни полоскала мережи и ставила сушиться. Потом она воткнула в болотистую землю жердь и, наклонив ее к костру, приладила над огнем котелок с ухой.

— Сейчас мы с тобой попируем, — сказала она сыну.

Настроение у обоих было приподнятое. Рыбалка оказалась удачной. У костра было тепло, и в котелке весело побулькивала уха. Легкий ветерок с шелестом пробегал по высохшей осоке.

— Вот отец вернется и ты подрастешь — так мы!.. — размечталась вслух мать. Чего только у них не будет, когда Васселей вернется домой, а Пекка станет большим! Первым делом они, конечно, купят лошадь, она потом достанется Пекке. Потом надо всем одежонку новую. И хлеба у них будет столько, что на весь год хватит. А она, Анни, только и будет, что из избы в амбар бегать, своих мужиков кормить. О чем она еще могла мечтать!

«…И ты подрастешь…» Пекка старался представить то время, когда он станет большим. У него мечты были смелее, чем у матери. Родным он построит настоящий дворец, чтоб весь был в хрустале да в золоте. И всех в шелка оденет. А на столе должно быть столько сахару и лепешек, чтобы можно было есть сколько хочется.

Анни вынула из лодки сиденье и устроила из него столик возле костра. Из дому она захватила, завернув в полотенце, ломоть хлеба. Она разделила ломоть на две части, одну дала сыну, другую завернула обратно, в полотенце. Дома-то хлеб пригодится. А здесь ей самой хватит и ухи.

Начинало вечереть, когда Анни поставила мережи на место, и они отправились домой. Едва лодка успела выйти из камышей, как Пекка вдруг сказал:

— Мам, гляди. Мужик какой-то.

На мысе стоял какой-то человек и махал им рукой.

— Эй, греби сюда, — донеслось до них.

— Гребу, гребу, — ответила тотчас Анни.

Есть у карел, у жителей лесов, неписаный закон: если кто-то просит перевоза, надо помочь путнику. Правда, в последнее время путники всякие стали появляться — и хорошие были, и плохие, — но если лодку требуют, надо перевезти.

Кого только не заносило в эти края! Анни стала вспоминать: сперва пришли финны, это были белые. Потом — свои, карелы. Они называли себя красными, но были в английских мундирах. Потом приходили русские, тоже белые. Потом опять пришли финны, теперь уже красные. За ними — снова белые финны, затем русские, но уже красные русские. Теперь в их деревне стояли солдаты Ухтинского правительства. Говорят, что они не красные и не белые. А кто они, поди знай…

Да разве ей, бабе, упомнить, всех, кто побывал здесь, разве разобраться, кто — кто. Тут не всякий и мужик поймет. А этот путник тоже — кто он такой? Да и не положено бабам расспрашивать, кто и зачем, надо помочь человеку, перевезти. А куда и зачем кто идет — пусть всякий сам знает. Все же Анни не сдержала своего любопытства и крикнула издали:

— А ты кто будешь?

Человек на мысе долго молчал. Потом спросил в свою очередь:

— А ты чья?

Анни даже вздрогнула. Голос мужчины показался ей очень знакомым. Она перестала грести и начала всматриваться. До мыса было еще далеко, но Анни показалось, что человека этого она знает.

— А тебя не Мийтреем зовут? — крикнула она.

И человека на мысу словно ветром сдуло. Сердце у Анни заколотилось сильно-сильно, и она не отрывала взгляда от мыса. Потом из-за деревьев опять вышел человек. Но это был уже не тот, что просил лодку. И крикнул он не по-карельски, а по-фински:

— Нет, меня зовут не Мийтреем. Ладно, можете не подъезжать, обойдемся…

И, махнув рукой, он тоже исчез в лесу. Анни сидела ошеломленная, держа весла на весу. Пекка молча следил, как с весла падали в воду капли: сперва часто, потом реже.

Анни опустила весла в воду и так круто повернула лодку, что в уключинах затрещало. Она гребла изо всех сил, так, что вода перед лодкой забурлила, а за кормой оставались крутящиеся воронки. Пекке стало боязно. На кого это мать так рассердилась?

— Пекка, ты помнишь Микиттова Мийтрея?

Пекка кивнул головой. Об этом Мийтрее у них в доме много говорили: ведь это он убил дядю Олексея.

Понемногу Анни успокоилась. Почему Мийтрей спрятался в лесу? Неужели он узнал Анни и испугался? И от кого он скрывается? Ведь сейчас в деревне нет ни красных, ни белых, а солдаты Ухтинского правительства даже не в форме, и к тому же это свои, карелы. Может, Мийтрей испугался Анни? Будь он хоть красный, хоть белый, хоть черный как головешка, в лодку бы она его не взяла. А если бы он и сел в лодку, то двинула бы его веслом по башке и в озеро бросила. Интересно, а что это за финн с ним был. Наверно, такой же бандит с большой дороги, как и Мийтрей…

Начал накрапывать дождь. Потом поднялся ветер. Сперва налетел порывом, потом взбаламутилось все озеро. Вскоре оно запенилось, заволновалось. Ветер был встречный, и волны, разбиваясь о нос лодки, обдавали спину Анни холодными брызгами. Пекка сидел на корме, крепко ухватившись обеими руками за борта лодки. Анни с тревогой подумала, что мальчику было бы безопасней сесть на дно лодки, но в лодку набралось много воды, а вычерпывать ей было некогда. Скорее бы добраться до берега! Надо же было так случиться: на самой середине озера их захватил ветер. Волны становились все круче, лодка то взлетала на пенистых волнах, то проваливалась между ними словно в черную бездну. Анни гребла изо всех сил, упираясь ногами в дно лодки и сжимая весла так, что костяшки пальцев побелели.

— Держись крепче! — кричала она сыну. — Тебе не холодно?

Мальчик ничего не ответил. Конечно, ему было холодно, но мать ничем не могла помочь. Сшитое из старой шинели пальто она уже отдала ему, но жесткое сукно, намокшее от брызг и затвердевшее от воды, совсем не грело. Зато самой Анни, налегавшей на весла, было жарко, хотя она осталась в ситцевом сарафане и ее спину то и дело обдавало водой. Ветер все усиливался, но волны становились меньше — лодка завернула за мыс, в заветрие.

Дом Анни стоял на восточном конце деревни, до него было недалеко, но Анни направилась на западный конец и пристала к берегу возле избы Якконена, у которого находились на постое два солдата Ухтинского правительства.

Продрогший Пекка со всех ног пустился бежать домой. Влетев в избу, он выпалил, не переводя дыхания, все новости:

— Бабушка, а мы поймали много рыбы и видели того дяденьку, что дядю Олексея убил, а мама побежала за солдатами.

— А-вой-вой! — Бабушка засуетилась, хотела было тоже бежать к солдатам, но тут заметила, что мальчик насквозь промок. — Ну-ка, скидывай штаны да лезь скорей на печь. Вот так… Вот тебе горяченького чайку, пей…

Вслед за Пеккой на печь полезла дочь Олексея Натси.

— Я когда вырасту, — сказал Пекка, прихлебывая горячий чай, — возьму ружье и пойду ловить этого Мийтрея.

— И я с тобой, — поддержала его Натси.

А бабушка бежала уже к избе Якконена.

Если бы не висело на гвозде возле дверей в избе Якконена две винтовки, постояльцев вряд ли можно было бы принять за военных людей. Один из них был в портках, сшитых из английского мешка, и в обычных рабочих сапогах; другой — в черных, порядком обносившихся, с заплатками на коленях, брюках и босиком. На воронце сушились две верхние рубахи. Видно было, что дождь застал их на поле. Мужчин в деревне осталось мало, и потому постояльцы Якконена по своей воле помогали деревенским жителям на полевых работах.

Анни заканчивала свой рассказ о неожиданной встрече на озере, когда в избу вошла запыхавшаяся свекровь.

Старший из солдат, Юрки Лесонен, копался в кошеле. Найдя сухие носки, он удивленно спросил:

— Откуда же это Мийтрей появился? И почему он в деревню не идет?

— Он меня испугался, — сказала Анни. — Потому и в лодку не сел.

Смерив взглядом Анни, Юрки усмехнулся: да, есть чего бояться, худенькая, тоненькая, как девчонка…

Второй постоялец — его звали Симо — возился с самоваром. Он, видимо, не знал Мийтрея, потому что спросил:

— А что это за Мийтрей, он красный или белый?

— Мийтрей-то? Да это тот самый, что невинных людей убивал, — объяснила свекровь Анни. — Уж не знаю, красный он или белый, а бандит он большой.

— Мийтрей из этой деревни, — стал рассказывать Юрки. — Мы с ним вместе были в английском легионе. Мы шли через Хайколу на Ухту, а он шел через Тахкониеми. И здесь он ни за что убил человека, старшего сына вот этой Маланиэ.

— Ну что ему за это было?

— Что было? А ничего не было, — сокрушался Юрки. — Мы-то думали, вот прогоним финнов и займемся им, этим Мийтреем. В Вуоккиниеми бой был большой. Кончился бой, хватились мы Мийтрея, а его и след простыл. Спрашиваем у одного, у другого — никто не видел. Куда-то пропал. Был, да сплыл.

Юрки достал вырезанную из свилеватой березы изящную трубочку, наполнил ее табаком и, покуривая, продолжал:

— А мы остались границу охранять. Постояли, постояли, и вдруг англичане присылают приказ, что надо нам вернуться на Мурманку воевать против красных. Пойдем мы, ждите! Ну и подались мы кто куда. Кто по лесам до красных добрался, кто по домам разбежался, а были и такие, что подались в Финляндию, к тем самым белякам, которых мы только что шуганули. А я же пошел с теми, кто отправился бить миллеровцев…

— Так вы пойдете искать Мийтрея или не пойдете? — Спокойствие Юрки рассердило Маланиэ. — Или даром хотите есть народный хлеб?

— Ежели Мийтрей красный, то пойдем, — ответил Симо.

— А кто тебе сказал, что мы с красными воюем? — загрохотал басом Юрки.

— Так какого же черта мы торчим здесь?

— Этого я не знаю, — усмехнулся Юрки. — Мы ни с кем не будем воевать. Лишь бы нас оставили в покое.

Тогда Маланиэ сказала Анни:

— Давай оставим их в покое и пойдем домой, а они пусть себе полеживают. Каких только нет на свете дармоедов!

Уходя, Маланиэ обернулась в дверях и спросила:

— А ваше правительство-то скоро будет хлеб раздавать народу?

Юрки не успел ничего сказать, как Маланиэ сама же ответила на свой вопрос:

— Дождешься от него. Наоборот: все, что найдет, все в Финляндию отправит. Только-то и проку от вашего правительства.

— За такие разговоры могут и к ответу призвать, — строгим тоном заметил Симо почему-то по-фински.

— Было б у меня время, так я бы тебе ответила, — сказала Маланиэ, поглядывая на кочергу. — Ишь ты, язык свой забыл, на чужом начал балакать.

Маланиэ и Анни вышли на берег и сели в лодку.

— Гляди-ка ты! — обрадовалась Маланиэ, увидев улов. — Спасибо тебе, господи, кормилец ты наш…

Когда лодка стукнулась о свой причал, Маланиэ проворно выскочила на берег и, ухватившись за борт лодки, рывком приподняла ее и начала втаскивать на берег. Анни, подоспевшая к свекрови на помощь, потянула с другой стороны, но, взявшись за лодку, она почувствовала, что ее помощь в общем-то была не нужна. Потом они вдвоем понесли тяжелую корзину с рыбой, а в другой руке свекровь несла, держа за жабры, большую щуку.

Хотя деревня и называлась но имени мыса Тахкониеми, на самом мысе домов не было, все избы расположились полудужьем по берегу залива. Третьим со стороны мыса стоял дом Онтиппы. Дом — самый большой в деревне, рассчитанный на большую семью, и построил его сам Онтиппа еще в молодые годы.

Изба такая просторная, что зимой в ней одновременно можно делать сани и небольшую лодку. Из избы дверь ведет во вторую избу, как здесь называют горницу пятистенного дома. В большой избе стоит русская печь, в которую еще с вечера накладывают длинные, чуть ли не в сажень, поленья. Перед устьем печи широкий шесток. В других домах в загнетках устроены крючки для котлов, а в доме Онтиппы была сделана плита. В левом углу печи — камелек, в котором огонь разводят для того, чтобы долгими зимними вечерами в избе было светло и уютно. Со стороны кута у печи стоит украшенный резьбой рундук со шкафчиками для одежды и с выходом в подполье, где хранится картофель. Рядом с рундуком в припечье вделаны печурки, для носков и рукавиц. С рундука можно легко подняться на печь, где вполне уместится вся семья в нынешнем составе. Печь застлана сухими, потрескивающими при каждом движении лучинами, на которые наброшены дерюги. Во второй избе тоже имелась печь с лежанкой.

Из сеней дверь ведет в светелку, в клеть для молока и во двор, где находится конюшня. В конце двора — вход в хлев. Из сеней также можно попасть на поветь. С улицы на поветь поднимается широкий некрутой взвоз, по которому зимой въезжают прямо на сарай с возом сена. Остальные постройки дома — рига, сарай, амбар, баня — также просторные и добротные.

Так что места в доме хватало, только жильцов в нем осталось маловато. Старший сын Онтиппы и Маланиэ, Олексей, лежал на кладбище, его-то и убил Мийтрей. Младший, Рийко, служил в Красной армии, а средний, Васселей, был где-то в Финляндии. Жили в избе жены Олексея и Васселея с детишками да сами хозяева дома — старый Онтиппа и Маланиэ. Рийко даже невестку не успел привести в дом.

Только что вернувшийся с поля хозяин дома, Онтиппа, в ожидании обеда чинил сеть. Онтиппе было уже за семьдесят. Сохранившиеся на висках и затылке густые волосы темным венчиком окружали огромную лысину, а пышная окладистая борода закрывала чуть ли не всю широкую грудь старика. Роста старик был богатырского, да и жена его, Маланиэ, тоже была под стать ему, высокая и стройная. Когда речь заходила об их росте, Онтиппа, посмеиваясь, говорил:

— Так бабу же надо брать по своему росту. Не дело, ежели мужик всякий раз, как бабу обнять вздумает, кланяться ей должен…

Увидев Маланиэ и Анни с корзиной рыбы, Онтиппа оставил сеть, встал и, держась обеими руками за поясницу, которую весной у него часто ломило, подошел посмотреть улов. Улов ему показался не таким удачным, как Маланиэ.

— Что ж, и то лучше, чем пустая корзина, — сказал он и добавил: — А вот прежде, бывало, уловы были настоящие.

По мнению Онтиппы, в старые добрые времена все было по-другому. И солнце летом лучше грело, и морозы зимой были не то что нынче, теперешние морозы и морозами-то не назовешь. Теперь в мире все кувырком пошло, вот бог и отвернулся от людей, решив про себя: пусть люди живут, как им хочется. Ноне рыба только по глупости попадает в сети, а не по божьей милости.

Старшей из невесток, Иро, было лет сорок, но волосы у нее были уже поседевшие, лицо в морщинах и она сутулилась, как старуха. Рядом с ней Анни, которая всего на десять лет моложе, сошла бы ей вполне за дочь.

Анни шмыгнула в горницу, быстро переоделась в сухое и, вернувшись в избу, принялась за работу. Пекка и Натси играли в бабьем углу. Дед смастерил им из лучин игрушечные сани и вырезал из осины лошадку, у которой была вся сбруя — и хомут, и дуга, и все прочее. Пекка запряг лошадку в сани, а Натси постелила в сани немного кудели, чтобы кукле было теплее и мягче ехать, поставила корзиночку с дорожными припасами и накрыла куклу тряпичным одеяльцем.

— А-вой-вой, ох уж эти ребятишки! — засетовала Анни. — Уж не перед плохой ли дорогой играют? Мама, ты помнишь, как перед войной ребятишки все играли в войну? А потом война пришла. И не одна война…

— Помолитесь, и с богом сядем обедать, — велела Маланиэ.

Маланиэ стояла перед иконой дольше, чем другие. Она крестилась, как крестятся русские, но ни одной православной молитвы она не знала, молилась по-карельски. Должен же всевышний и по-карельски понимать.

Свою молитву Маланиэ начала как обычно, с благодарности всевышнему. Она всегда благодарила бога, было за что или не было. Потом перешла к делам житейским. Онтиппа, конечно, тоже молился, но разве мужики знают все домашние дела… Вот и приходится Маланиэ самой помнить обо всем. Еще утром она перечислила всевышнему то, о чем он должен позаботиться в течение дня, но не грех лишний раз и напомнить. Надо было попросить господа покарать Мийтрея, а заодно еще раз помолиться за здравие Васселея и Рийко. Кроме того, утром Маланиэ забыла сказать всевышнему о корове. Корову уже давно выпустили пастись в лес, а молока она, по мнению хозяйки, давала слишком мало. За рыбу Маланиэ благодарила от всей души, но заодно не преминула попросить всевышнего, чтобы тот и впредь был столь же щедрым. Ведь народ сейчас голодает. Это-то должно быть известно всевышнему. Маланиэ даже посоветовала богу доставить муку из Финляндии. Раз обещали, пусть дают. Только надо глядеть, чтобы финны власть не забрали…

— И никогда больше, боже милостивый, не посылай к нам англичан, — попросила Маланиэ в заключение. — Пусть дома у себя сидят. А здесь они лишь народ мутят да невинных людей убивают.

Боженька смотрел на Маланиэ с потемневшей иконы с таким видом, словно старался запомнить все просьбы и наставления хозяйки дома. Его просили помочь не только в делах житейских, но также заняться и вопросами мировой политики, ибо карелы, этот небольшой народ, спокойно живший среди своих лесов, вдруг оказались в водовороте мировых событий…

А озеро продолжало бушевать. Из окна было видно, как растущая возле бани ель чуть не дугой сгибается, пытаясь противостоять ветру. Дождь лил как из ведра. «Как хорошо сейчас дома!» — подумала Анни. Только бы жить народу в мире. Она вздохнула, подумав, что, может быть, у бедного Васселея сейчас и крыши-то нет над головой. Потом улыбнулась, вспомнив, что Мийтрей тоже небось сейчас мокнет под дождем. Так ему и надо, злодею!