Онлайн чтение книги Мы карелы
ЗАМЕТАЯ СЛЕДЫ

Из Келлосалми шли быстрее, чем туда. Не мешал обоз, который отправился в путь еще до начала боя. Кроме того, отступавших заставляли поторапливаться и пули, которые посвистывали позади них.

Васселей уходил с основной группой. Его догнал связной командир. Набросился было на него с бранью. И вдруг осекся.

— Ты же ранен!

Только теперь Васселей заметил, что на лыжне остается кровавый след. Он вспомнил, что, когда отходили от деревни, что-то больно ударило по ноге. Ему показалось, что он стукнулся о сук.

Васселей сел на лыжи, снял сапог.

— Ребята, у кого есть бинт? Скорее сюда! — крикнул связной.

— Тихо, тихо, — успокоил его Васселей и достал из кармана перевязочный пакет. — Если у солдата нет этого добра, то ему хоть умирай. Ну-ка подержи.

Рана была небольшая, но сильно кровоточила.

— Ты можешь идти? Километра за три отсюда есть лошади для раненых.

— Какого дьявола они там торчат? Я-то доберусь до них, а другие?

Лошадей оказалось больше, чем ездовых. Всех умеющих держать в руках винтовку отправили на передовую. Кириля выбрал лошадь получше, посадил в сани кроме Васселея еще двух раненых и повез их в Киймасярви. Застоявшаяся на морозе лошадь бежала резво, и ее не нужно было погонять.

Кириля был рад, что Васселей отделался легким ранением. Он даже позавидовал ему: валяться с таким ранением в лазарете — сплошной отдых.

— Поди знай, может, это тебя братец твой угостил на прощание, — посмеивался Кириля.

— Ты эти шуточки брось, — рассердился Васселей. — И при мне не смей хулить Рийко.

— Да разве я хулю его?.. — стал оправдываться Кириля. — Наверно, Рийко в белых тоже должен стрелять. Откуда ему знать, что может и в собственного брата угодить…

— Пошел бы ты знаешь куда… Наш Рийко так не стреляет. Если он выстрелит в кого, то точно в затылок попадет. Хоть нитку бери и мерь — дырочка будет в аккурат посредине. Там, куда Рийко прицелится. Бывало, на белку пойдет и в глаз стреляет, чтобы не попортить шкурку. Вот такой у нас Рийко. Молодец!

— Молодец-то он молодец, только от того, что он молодец, тебе может прийти конец, коли встретитесь на узкой дорожке, — с кислой усмешкой заметил Кириля и вдруг заговорил совсем о другом: — Я говорил тебе, что моя баба уже уехала?

— Куда?

— Туда, куда все. В Финляндию.

— Все, говоришь? А люди-то бегут в другую сторону, к Мурманке.

— Ребята, поосторожней, — пробурчал лежавший рядом с Васселеем финский солдат. — Я, конечно, ничего не слышал и ничего не говорил вам, но давайте не будем больше об этом.

— Я не дам своих угнать в Финляндию, — сказал Васселей.

Кто-то впереди них выскочил на дорогу и уже издали закричал: «Стой! Стой!» Кириля с трудом приостановил разбежавшуюся лошадь. В сани плюхнулся мордастый парень и повелительно бросил Кириле:

— Поехали!

— Тебя куда ранило? — спросил Васселей у парня.

— Меня? Ты что, меня не знаешь?

— Я спрашиваю, куда тебя ранило? — повторил вопрос Васселей.

— Я Симо Тервайнен, — представился парень и, заметив, что его имя не произвело на Васселея никакого впечатления, начал объяснять: — Я двоюродный племянник мужа дочери двоюродной сестры Митро, а брат моей матери сам Хариттайнен. Его все знают…

Раненый финн, лежавший в санях, заметил:

— С такими родственниками ты от ранения застрахован.

Не обращая внимания на колкое замечание раненого, Тервайнен продолжал:

— Я тебя знаю. Ты Васселей из Тахкониеми. И всю семью твою знаю. Я служил в Ухтинской армии, и стояли мы в вашей деревеньке…

Васселей, только что собравшийся высадить парня с саней, сразу подобрел и хотел было расспросить Тервайнена о его пребывании в Тахкониеми, но раненый финн попросил остановить лошадь.

— Вылезай! — сказал он Тервайнену. — Эти сани для раненых.

— Что? А я как? — растерялся парень.

— А ты топай туда, — раненый показал в обратную сторону, где шла перестрелка. — Там родственников Митро как раз не хватает. Живо!

Многие деревни уже опустели, но в Киймасярви было людно. Народ сюда прибывал отовсюду. Здесь находился штаб, склады, сюда шла почта. Полевой госпиталь тоже был переполнен, и каждый день привозили все новых раненых. Правда, часть тяжелораненых отправляли в Финляндию. Легкораненых подолгу в госпитале не держали: как только рана затягивалась, старались выписать и отправить на позиции. Часть — попадала на киймасярвское кладбище.

Васселея сочли раненым настолько легко, что его в госпиталь не положили. На фронт его отправить также не могли, пока рана не заживет. Ему велели устроиться в деревне. И он так устроился, что уход был лучше, чем в госпитале.

— Назови меня своим ангелом-хранителем. Назови хоть раз! — улыбалась Кайса-Мария, показывая свои красивые белые зубы. Она поселила Васселея в своей горенке. Сама она спала у подруги, но вечерами допоздна была с Васселеем. Кайса-Мария считалась сестрой милосердия, хотя никто из медицинских сестер не пользовался такими преимуществами, как она. В занимаемой ею комнате непременно поселили бы двух-трех человек. Работой в госпитале ее тоже не очень утруждали, в то время когда другие сестры работали и день и ночь. Медсестрой она числилась для отвода глаз, и даже теперь, когда на ее попечении находился раненый, о котором она готова была заботиться круглые сутки, ей нередко приходилось надолго уходить по каким-то неотложным делам.

— Ты не веришь, как я рада видеть тебя! — сказала она. Васселей чувствовал по ее голосу, что она не притворяется. — Как мне это все надоело!

— Зачем же ты тогда приехала сюда?

— Зачем? Если бы ты знал… Когда-нибудь я расскажу тебе… Сейчас не могу… Я обещаю тебе… — Кайса-Мария замолчала, прислушалась, потом, не глядя в глаза Васселею, продолжала: — Я обещаю… Когда все это кончится, я расскажу тебе такое, от чего ты сперва лишишься дара речи, а потом придешь в ярость и возненавидишь…

— Кого?

— Всех этих… И меня в том числе. Но я все равно расскажу тебе все, когда придет время.

— Почему же не сейчас? — вяло спросил Васселей.

Он закурил. Кайса-Мария принесла пепельницу и поставила ее на стул рядом с койкой.

— Сейчас не могу. Сейчас это могло бы стоить жизни нам обоим. Вот так!

— Ох уж эти женщины! — засмеялся Васселей. — Любите вы придумывать. И сами верите. Но если это так страшно, то не говори ничего. Лучше будет, если мы пока останемся живы.

— Смейся, Васселей, смейся. Когда ты смеешься или улыбаешься, ты такой… человечный. А когда хмуришься, ты похож на всех этих…

Васселею нравилось слушать ласковую болтовню женщины. Он даже был доволен, что его ранили и он оказался здесь. Если бы вся война прошла так же, как пролетали эти вечера.

— Чем все это кончится? Ты ведь знаешь? — спросил Васселей однажды среди милой болтовни.

Он знал, что Кайсе-Марии известны такие вещи, о которых другие медсестры и понятия не имеют.

— Чем кончится? Плохо кончится. Только никому не говори. Впрочем, скоро обо всем этом все сами узнают. Из Петрозаводска через Поросозеро сюда идут красные. Такая сила идет, что перед ней ничто не устоит. Если даже Финляндия объявит войну и бросит в бой все свои силы, все равно их не остановить. Так что конец приходит твоей «освободительной» войне. Эх ты, борец за свободу…

Кайса-Мария перебирала волосы Васселея.

— Чему ты тогда радуешься? — спросил он.

— Тому, что скоро все это кончится… Это.. Не знаю даже, как назвать. Войной не назовешь, слишком все нелепо, карнавалом тоже — слишком все ужасно. — Кайса-Мария пересела на край кровати и зашептала на ухо: — Я-то сбегу отсюда вовремя. Я не дура. Меня вызывают в Финляндию. Кто, зачем — не спрашивай. Я постараюсь остаться там. Слушай, поедем со мной…

— Нет, я останусь в Карелии. На своей земле.

— Ты сошел с ума! Среди вас, карел, есть действительно много простофилей, которые могли бы остаться здесь. Но они не останутся — побоятся. А тебе уже поздно думать об этом.

— Мне тоже не поздно. Под Келлосалми я чуть было не остался совсем… Попади пуля не в ногу, а…

— Не надо, не надо об этом. О смерти не надо говорить. Надо жить, чтобы увидеть.

— Что же, я еще должен увидеть?

— Хотя бы то, как я стану известным человеком. И к тому же богатой.

— Буржуя из тебя не выйдет.

— Я стану известной самым честным путем. Я разбогатею на честности.

— Расскажи, как… И меня научи.

— Улыбайся, Васселей. У тебя очень приятная улыбка. Слушай. Я расскажу, ради чего я должна жить, видеть и слышать все это. — Кайса-Мария наклонилась так близко, что ее волосы касались щеки Васселея, и зашептала: — Это единственная тайна, которую я тебе доверю сейчас. Я сделаю то, чего никто не делал. Надо только дожить до времени, когда Финляндия станет другой. Она обязательно будет другой. Тогда я сяду за стол и буду писать. Я буду писать лишь о том, что было. Одни голые факты. Васселей, даже ты не представляешь, как много я знаю. Должен же мир узнать о том, что я знаю. Мир сейчас нуждается в честности, в правде. Когда совершается убийство на почве ревности или грабеж, преступника наказывают. А когда совершают чудовищное зло по отношению к целому народу, о нем молчат, за него не наказывают. Почему? Финны любят честность. И я честно расскажу обо всем. Я не утаю даже того, что делала сама.

— Таккинен опровергнет все, что ты расскажешь.

— Таккинен? Да он и не знает даже того, насколько ничтожной пешкой он является в этой игре. Если бы он узнал, как мало он значит, он бы повесился или спился. Он — такой самолюбивый. Ну как, буду я известной?

Кайса-Мария пыталась улыбаться, но на глазах у нее стояли слезы. Васселей поднялся и сел.

— Мария, а тебе не кажется, что тебя подслушивают?

— Обязательно. Но я знаю, когда можно говорить. Как-то зашел сюда Таккинен. Он вот тут сидел. Тогда за стеной и заскрипело. — Она показала на стену, за которой находился какой-то чулан. — Даже ему не доверяют. Почему ты не ответил: буду я известной?

— Мария! — Васселей посмотрел ей в глаза, сказал тихо-тихо: — Мне очень бы хотелось дожить до этого времени. Но одного я не понимаю. Как это возможно? Как ты с такими мыслями можешь оставаться среди этих… заниматься всем этим?

— Ох, Васселей, не спрашивай!.. — Кайса-Мария заплакала. — Пока не спрашивай. Когда можно будет, я сама…

Она плакала. Васселей успокаивал ее. Потом Кайса-Мария вдруг выпрямилась, вытерла слезы и заставила себя улыбнуться.

— Какая я дура! Ну, ладно. Все. Ты не принимай это всерьез. Просто это от усталости, обычная истерия. Слушай… Мне надо идти. Чуть не забыла. Ты поешь, а что останется, вынеси в сени. Кофейник в духовке. Спокойной ночи.

Обернувшись в дверях, Кайса-Мария игриво помахала рукой, словно весь этот их разговор был легким флиртом.

— А мундир не идет тебе, — заметил Васселей.

— Разве? — Кайса-Мария оглядела юбку, сшитую из солдатского сукна. — Он должен идти мне, если уж он на мне.

Утром Кайса-Мария пришла в темно-синем шерстяном платье. Выглядела она обеспокоенной. Поговорила о том о сем, о разыгравшейся ночью пурге, спросила, как Васселею спалось, потом вдруг замолчала, стала задумчиво поправлять прическу.

— Что с тобой?

— Завтра я уезжаю в Финляндию. Давай посмотрим твою рану. Может быть, и ты сможешь отправиться в путь.

— Гонишь на фронт?

Рана зарубцевалась, но ее еще надо было перевязывать. Сменив повязку, Кайса-Мария сказала, не глядя на Васселея:

— Ты тоже должен завтра уехать.

— Что, красные близко?

— Нет, не потому.

— А почему?

— Не спрашивай. Ты должен уехать — и все.

— Значит, я должен выполнять распоряжения сестры милосердия?

— Если бы я могла… — не договорив, Кайса-Мария сделала резкое движение, словно хотела что-то разорвать, но тут же снова стала деловитой. — Я зайду вечером. Пока.

Днем Васселея навестил Таккинен.

— Зашел поглядеть, как дела у тебя. Давно мы не виделись. — Он поздоровался, как старый знакомый. — Помнишь, Вилхо, как мало нас было, когда мы начинали. А теперь вся Карелия поднялась.

Таккинен прошелся по комнате, остановился перед зеркалом, стал рассматривать лежавшие на столике перед зеркалом гребешки, коробки с пудрой, флакон с духами.

— Приятная женщина, верно? — Таккинен подмигнул Васселею. — Молодец, Вилхо.

Васселей хотел резко ответить, но сдержался и сухо спросил:

— Что нового на фронте?

— Все идет хорошо. Позиции мы удерживаем. Скоро подойдет подкрепление из Финляндии, и мы перейдем в наступление по всему фронту. Правда, случаев обморожения многовато. Закурим.

Таккинен сел и забарабанил пальцами по столу.

— Надо бы поговорить, да времени у меня мало. Потому перейду к делу. У нас не хватает офицеров. Ты должен взять взвод. А если хочешь, дадим и роту.

— Господин главнокомандующий, я же вам уже сказал… я могу отвечать лишь за свою голову. Большей ответственности я брать на себя не желаю.

— Это окончательный ответ?

— Да, — твердо ответил Васселей. — Кроме того, разрешите мне напомнить, что мою семью не надо эвакуировать в Финляндию.

— Хочешь оставить ее на милость большевиков?

— Может быть, я понял вас неправильно. Разве мы не собираемся наступать? — Васселею с трудом удалось скрыть ироническую ухмылку. — Просто я хочу, чтобы они спокойно жили дома.

— Как бы тебе не пришлось пожалеть, — буркнул Таккинен после продолжительной паузы. — Поступай как знаешь. Я хочу перевести тебя на другой участок, поближе к дому.

— Я давно просил об этом.

— Завтра туда отправляется связной на лошади. Можешь взять с собой и своего Кирилю, — сказал Таккинен и, сухо попрощавшись, ушел.

«Странное совпадение! — мелькнуло у Васселея. — И Кайса-Мария, и Таккинен говорят одно и то же. Торопятся выпроводить из Киймасярви. Что-то за этим скрывается?»

Кайса-Мария где-то задержалась допоздна. Придя, она поставила на стол бутылку спирта.

— Отметим мои проводы. Выпьем не за расставание, а за встречу.

— Я тоже уезжаю завтра. Таккинен приказал.

— Вот и хорошо! — обрадовалась Кайса-Мария.

— Мария! А ты не смогла бы быть хоть одну минуту сама собой?

— Попытаюсь. А что?

— Почему я должен уехать именно завтра?

— Слушай, Васселей. Не будем портить наш последний вечер. Когда-нибудь я тебе все расскажу. Потом, когда встретимся в Финляндии. И ты тогда можешь хоть задушить меня этими огромными ручищами. А пока позволь погладить их. Я дам тебе адрес сестры. Она живет в Тампере. Через нее ты найдешь меня. Ты бывал в Тампере? Сестра живет в доме столярной мастерской Койвисто.

Васселей сунул бумажку с адресом в карман.

— Мы не встретимся в Финляндии, — сказал он.

— Не будем спорить. Знаю, тебе не хочется ехать туда. Но ты все равно поедешь. Тебе придется. И семью увезешь…

— Зачем? Затем, чтобы мой сын пошел по той же дороге, что и я? Нет!

— Не сердись, — нежно попросила Кайса-Мария. — Я не хочу даже думать о том, что мы больше не встретимся. Скажи на прощание какой-нибудь хороший тост.

— Я не умею говорить тосты, я умею только воевать. Ну что ж… Что мне сказать? Давай выпьем за то, чтобы скорее пришло то, другое время, о котором ты говорила. Чтобы в Карелии… чтобы нигде на земле не повторилось это… как ты сказала… для войны слишком нелепо, для маскарада слишком ужасно… Чтобы моему сыну не пришлось идти по стопам отца, чтобы его поколению не надо было испытывать такое. Нет, я не за то, чтобы они поняли нас, простили бы… Надеяться на это не стоит, и на такой тост не стоит тратить спиртное. Мне просто хочется, чтобы они учились на наших ошибках… Вот и все…

За окном выла пурга. В горенке было тепло и уютно. Кайса-Мария запела. Пела она грустно, и даже веселые, шутливые песни звучали в ее исполнении печально…

Внезапно оборвав песню, Кайса-Мария достала из сумочки платок, вытерла глаза и встала.

— Мне пора, — сказала она сухим, чужим голосом. — Я уеду утром, но простимся мы сейчас. Провожать меня не надо. И вот что еще: утром никуда не выходи, пока тебя не позовут…

Последние слова прозвучали как команда.

Кайса-Мария надела пальто, взяла свой саквояж и протянула Васселею руку. В дверях она обернулась, словно хотела что-то сказать, потом быстро вышла.

Утром Васселей проснулся рано. Он помнил, что Кайса-Мария велела ждать ему здесь, но, словно назло ей, решил дойти до штаба. Может быть, Кайса-Мария еще не уехала… Почему бы не попрощаться с ней еще раз.

Когда он подошел к штабу, Кайса-Мария садилась в сани. Васселей усмехнулся, увидев, что простую сестру милосердия провожают высшие штабные чины во главе с самим Таккиненом и специально для нее снарядили лошадь, да еще кроме ездового дали вооруженного сопровождающего. Кайса-Мария и Таккинен одновременно заметили приближающегося Васселея. Они переглянулись. Таккинен что-то коротко сказал сквозь зубы Кайсе-Марии, которая торопливо пошла навстречу Васселею.

— Ты как непослушный ребенок, — сказала она, взяв Васселея за руку. — Я же просила тебя ждать, пока тебя не позовут. И провожать меня не надо. Или ты что-то хотел сказать мне?

— Я думал, что ты уже уехала, и решил сходить и узнать, когда меня отправят.

— Не ходи туда! — Кайса-Мария почему-то испугалась. Но, совладав с собой, она продолжала безразличным тоном: — Там какое-то совещание и посторонних туда не пускают. А к тебе придут и скажут, вернее, заедут, когда лошадь будет готова, так что иди собирайся. Ну, всего хорошего. До встречи!

Провожая взглядом удаляющиеся сани, Васселей уже знал, что с этой женщиной он больше никогда не встретится. И все же, хотя у него не было намерений искать с ней встреч, он вернулся в комнату Кайсы-Марии с щемящим чувством грусти. Найдя в кармане записку с адресом, оставленную ему Кайсой-Марией, он повертел ее в руках, потом смял и бросил в печку. В золе еще тлели угольки, и бумажка неохотно задымилась и наконец вспыхнула и быстро сгорела.

Васселей ждал, когда за ним заедут, и пытался уяснить себе, почему его вдруг решили выпроводить из Киймасярви. Наверное, из-за Кайсы-Марии. Видимо, поздно вечером в штабе было какое-то сугубо секретное совещание, на котором была и Кайса-Мария. Ну конечно, она была там. И прозаседали они до утра. А утром ее отправили в Финляндию с докладом о результатах этого важного совещания. И она должна вернуться обратно и привезти сюда какие-то инструкции, о которых, не дай бог, вдруг узнал бы он, Васселей. Вот его и решили отправить на фронт. Потому он и не должен видеть Кайсу-Марию после совещания. Конечно, ей они доверяют, но все же слишком много она знала такого, о чем он, Васселей, не должен был догадываться.

В своих догадках Васселей во многом был близок к истине. Ночью в штабе действительно было заседание, и Кайса-Мария действительно поехала в Хельсинки с отчетом о положении в стане мятежников. Впрочем, письменный доклад, который она везла, был весьма краток: главное она должна была сообщить устно. Таккинен не случайно послал в Хельсинки ее: он знал о ее связях и о том доверии, каким она пользуется в некоторых сферах. Кроме того, он вел двойную игру, заранее снимая с себя ответственность за те сообщения, которые Кайса-Мария сделает в устной форме: от них в случае необходимости можно отказаться, ведь Кайса-Мария всего лишь сестра милосердия и мало ли что она может добавить от себя к официальному письменному рапорту. Обстановка в Карелии резко изменилась, и нужны были решительные меры, нужна была помощь, переговоры о которой могли происходить лишь в условиях полной секретности, не по официальным каналам…

Отчасти Васселей угадал и причину своей неожиданной отправки на фронт. Краем уха он слышал, что приехал какой-то Микко Хоккинен, важная шишка из органов разведки. Мало ли их приезжает, всяких шишек — и военных, и не военных. Васселею даже в голову не пришло, что эта важная шишка — его давний знакомый Мийтрей, встречи с которым он давно жаждет. Не знал он также, что Мийтрей обладал весьма большими полномочиями и принимал участие в ночном совещании. Не догадывался Васселей и о том, что именно Мийтрей попросил как можно быстрее выпроводить Васселея из Киймасярви. Мийтрей должен был пробыть несколько дней в селе и затем вместе с Таккиненом отправиться в важную поездку по границе, договариваться с пограничными властями о содействии мятежникам.

Тампере показался Кайсе-Марии тихим, мирным городом, где ничто не напоминало о войне. Такое же впечатление произвел сперва на нее и Хельсинки, однако за дни, проведенные там, ей пришлось многого наслышаться и насмотреться, увидеть закулисную возню, которую вели дипломаты, разведки разных стран, тайные и легальные организации русских белоэмигрантов, разные карельские общества, финансовые тузы и государственные мужи, и за внешней оболочкой мирного города ей представилась изнанка военного Хельсинки, слишком даже военного, от которого она хотела отдохнуть в тихом Тампере.

Поезд пришел рано утром, и Кайсе-Марии не хотелось беспокоить семью сестры в такую рань, тем более что день был воскресный. Она медленно шла по улице, освещенной редкими утренними огнями. В воздухе кружились хлопья снега… Шли первые пешеходы, проезжали извозчики, погоняя продрогших от долгого стояния лошадей. Большой ресторан в конце улицы был еще закрыт, но в огромные, ярко освещенные окна было видно, как хозяева его готовятся к приему воскресных гостей.

Кайса-Мария оглянулась: по другой стороне улицы, небрежно размахивая тростью, шел, чуть поотстав от нее, мужчина, которого она приметила еще в Хельсинки. Неужели у них в Тампере нет своих шпиков? Или, может, им денег некуда девать? Надо же, послали из Хельсинки следить за ней. И чего им надо? Ведь там, в Хельсинки, прекрасно осведомлены, к кому и зачем она поехала в Тампере. Какая грубая работа! Даже зло берет. Хоть бы шпика сменили. А то послали того, что и в Хельсинки по пятам ходил. Только шляпу сменил на меховую шапку да вместо пальто надел короткую шубу. А трость та же. Денег не хватило, что ли, на новую трость?

Кайса-Мария быстро пересекла улицу и пошла навстречу шпику, глядя ему в глаза. Мужчина растерялся, но продолжал идти, помахивая тростью. Поравнявшись, он улыбнулся нагловатой улыбкой, сделав вид, что принимает ее за уличную женщину. Кайсе-Марии хотелось ударить сумочкой по его широкой физиономии. Уж если бы двинула, так кровь брызнула бы из носа. Сумка была тяжелая, в ней был браунинг и несколько запасных обойм. Но, вздернув голову, она прошла мимо, и шагов через двадцать круто повернула и пошла следом за мужчиной. Шпик попался опытный: он не обернулся, но знал, что за ним идут. Шпик свернул на боковую улочку. Кайса-Мария пошла вперед, чувствуя спиной, что теперь он опять идет за ней.

— Господи! — воскликнула сестра за дверью, узнав-голос Кайсы-Марии. Щелкнул замок, и дверь распахнулась. — Откуда ты в такую рань? Да входи же. А то напустишь холода.

Лена-Илона, сестра Кайсы-Марии, была лет на пять старше ее. Лицом она была очень похожа на Кайсу-Марию, но была полнее и ниже ростом. Она работала какой-то служащей на обувной фабрике. Муж служил инженером на машиностроительном заводе. Квартира у них была небольшая, но уютная — две комнаты и кухня…

— Я из Хельсинки, — ответила Кайса-Мария.

— Из Хельсинки!

— Да. Туда приехала из Восточной Карелии.

— А я-то уж… — разочарованно проговорила сестра.

— Кто там? — спросил из спальни сонный голос мужа.

— Кайса-Мария. Завоевала Карелию и приехала.

— Вот как! — позевывая, ответил муж. — Значит, завоевала…

— Вари кофе, а я пока посплю, — сказала сестра, едва Кайса-Мария успела снять пальто.

Из детской комнаты выглянула маленькая девочка, с озорными глазками.

— Тетя, ты?

— А ты чего не спишь? — рассердилась мать. — Марш в кровать!

— Тетя я, твоя тетя. — Кайса-Мария взяла девочку на руки. — Как живем, Пиркко? Слушаемся ли мы папу и маму?

Она открыла саквояж и достала пакет с конфетами и куклу. Отдав гостинцы, велела девочке идти спать, а сама начала хозяйничать на кухне.

Когда вода в кофейнике закипела, на кухню пришла Лена-Илона.

— Весь сон перебила, — недовольно проворчала она.

— На улице, что ли, мне надо было ждать?

— Дождешься ты своей участи.

— Я вижу, не рада ты мне. Почему? — спросила Кайса-Мария. Кроме сестры, у нее больше родных не было.

— Почему? В десять утра пойдешь на привокзальную площадь, там сапожники скажут почему.

Сапожниками называли в Тампере рабочих обувной фабрики, которых в городе было несколько.

— Там что, митинг будет?

— Будет. И полиция будет со своими дубинками. Будут лупить кого попало. И все вы, завоеватели Карелии, — раздраженно говорила сестра.

— Ты пойдешь туда?

— Не пойду. Там мне делать нечего. И в вашей Карелии тоже. О господи! Когда у нас мирная жизнь настанет? Ты знаешь, на кого сейчас наша фабрика работает? Все на армию, солдатскую обувь шьем. На войну.

— Я это знаю.

— Конечно, ты знаешь это… Ну и сестрица у меня! А ты знаешь, что в соседнем доме одного рабочего взяли и что шестеро детей, мал мала меньше, остались без куска хлеба? И все потому, что он был против вашей войны… Листовки распространял.

— Почему это ты мне говоришь? Меня винишь?

— Почему? Кого же мне винить? С солдата спросу мало. Ему сунули винтовку в руки, сказали: «Марш!» — и ему делать нечего. А тебе-то кто велел? Да разве это женское дело! Я-то знаю вас. За людьми следите, друг за другом шпионите. Небось и сейчас за собой какого-нибудь филера привела. Подумать только! Шестеро детей… и отца взяли. Финского рабочего бьют и мордуют, а он должен еще и налоги платить, чтобы эту полицию содержать…

От истерических выкриков сестры на душе Кайсы-Марии стало так горько, что хотелось заплакать. Она пыталась отвлечь сестру, говорить о чем-то другом, спросила, как у них с деньгами. Если надо, она может помочь. Деньги у нее есть.

— Не нужны мне твои деньги, — отрезала сестра. — Свои есть. Хоть немного, но зато честным трудом заработанные.

После смерти матери старшая сестра заменила Кайсе-Марии и ее брату мать, она всегда была нежной, заботливой. Потом началось какое-то отчуждение. Слишком они все были разными по характеру. Брат с юных лет, еще на заводе, увлекся рабочим движением. Мир Лены-Илоны после замужества все больше ограничивался ее домом и семьей. А Кайса-Мария мечтала о чем-то необыкновенном. По натуре она всегда была непрактичной в житейских делах, романтиком. Вышла замуж за сына богатого банкира, но такая судьба ее не устраивала. Хотелось чего-то большего, чем быть просто важной дамой. Когда муж погиб, Кайсу-Марию начали интересовать такие дела, которые, по мнению Лены-Илоны, совершенно были не к лицу женщине. Кайса-Мария увлеклась этой таинственной и опасной игрой. Она знала, что пропасть между ней и сестрой все больше увеличивается, но все же не ожидала такой неприязни со стороны Лены-Илоны.

Выговорившись, Лена-Илона ушла в спальню и начала там что-то раздраженно шептать мужу. Слышно было, как Антеро бурчал что-то, видимо, успокаивая ее. Но шепот, сестры становился все громче, перерастал в крик. Кайса-Мария не хотела присутствовать при семейной ссоре. Она торопливо накинула пальто и вышла.

Ресторан на углу Хямэнкату был уже открыт. Кайса-Мария заказала легкий завтрак. Есть не хотелось, но надо было где-то убить время.

Столик ее оказался у большого окна, из которого была видна вся площадь, и она увидела, как по улице, проходившей под железнодорожным мостом, появилась первая колонна демонстрантов с транспарантами.

По улице к площади также шли демонстранты.

Выйдя из ресторана, Кайса-Мария услышала тревожные голоса:

— Полиция!

— Сейчас начнется!

Демонстранты остановились перед цепью вооруженных дубинками полицейских. Люди, толпившиеся на тротуаре, бросились бежать с площади, чтобы не оказаться в начавшейся свалке, и Кайса-Мария невольно оказалась подхваченной этим людским потоком. В подъезде одного дома она заметила своего шпика. «Только этого не хватало, чтобы меня увидели среди демонстрантов, бегущих от полиции», — подумала она и свернула на боковую улочку.

Весь день Кайса-Мария бесцельно слонялась по городу. Зашла в кафе, погрелась, выпила чашку горячего кофе. Сходила в кино на дневной сеанс. Смотрела какой-то бессодержательный фильм. Кто-то в широкополой шляпе от кого-то убегал, кто-то с большим кольтом гнался за кем-то, на глазах красивой женщины дрожали крупные слезы.

Вечером Кайса-Мария пришла к сестре. Встретили ее уже более приветливо. О войне в Карелии не говорили. Антеро рассказывал о своем заводе. Лена-Илона жаловалась, что все дорожает. Как рабочие сводят концы с концами, если даже им живется трудно? Все продукты, купленные Кайсой-Марией, сестра молча поставила в шкафчик.

Утром Кайса-Мария пошла в библиотеку. Хотелось посмотреть, что пишут газеты; левых газет в библиотеке не было, но по вчерашней демонстрации Кайса-Мария знала, чего требует рабочая пресса. Социал-демократические газеты были. Они не относились благожелательно к Советской Карелии, но в то же время не одобряли и военного вмешательства Финляндии во внутренние дела Карелии. Зато правые газеты были настроены воинственно и трубили о сплошных победах. Они уже овладели почти всей Мурманской железной дорогой и окружили Петрозаводск. По их сведениям, правительство Гюллинга готово покинуть город, но уже не может выбраться. Правые газеты то и дело говорили о божьей помощи. В бога Кайса-Мария верила, но она не верила, что он поможет им в Карелии. Да если всевышний и вмешается, то он не будет истреблять людей по одному или по одной роте, он уничтожает, как в Ветхом завете, скопом — и целого войска как не бывало, а заодно и целых народов. Ведь в Ветхом завете столько погибло людей, что пришлось написать Новый завет и Христу начать взывать к людям, чтобы они наконец-то стали жить в мире да согласии. Кайсе-Марии хотелось полистать большевистские газеты, но их, разумеется, в библиотеке не могло быть. В Карелии они иногда попадали в качестве трофеев в ее руки, и ей приходилось, даже переводить отдельные статьи из них для начальства. В газетной войне большевики, по ее мнению, уступали белым — им явно не хватало воображения.

Кайса-Мария вспомнила о своем соглядатае. Где же он? В библиотеке его не было. Наверное, ждет ее, мерзнет, бедненький, на улице. Кайсе-Марии даже стало жаль этого человека. Зачем она его мучает? Ведь он-то ни при чем. Делает то, что ему велено. Она решила подойти к этому человеку и спросить, чего он от нее хочет.

Но подходить ей к нему не пришлось. Он подошел сам.

Кайса-Мария остановилась на мосту Таммеркоски и, нагнувшись через перила, стала рассматривать бушевавший внизу порог. Она думала о той войне, которая шла на страницах газет: «Дорогая истина, скажи, где ты? Может быть, ты там, внизу, в кипящей воде порога?» Тогда державшийся в отдалении шпик подошел к ней и, остановившись рядом, тоже склонился через перила моста.

— Вы имеете что-то сказать? — спросила Кайса-Мария.

— Вы очень низко наклонились. Надо быть осторожнее. Вода в пороге очень холодная, и если человек невзначай упадет туда, он не сразу погибнет, он помучается…

— Вы слишком грубо работаете, — сказала Кайса-Мария.

— Я хотел бы помочь вам.

— В чем?

— Хотя бы в этом. — Мужчина достал из бумажника железнодорожный билет. — Пожалуйста. Вы забыли купить его. Кажется, вы должны были уехать утром.

Кайса-Мария не хотела брать билета.

— Знаете, иногда я играю в карты. Там можно выйти из игры, когда начинаешь проигрывать, — сказал мужчина. — А в нашей игре более жестокие законы. Из нашей игры не выходят, как бы игра ни шла. Ваш поезд без четверти восемь. Я буду на вокзале.

Да, конечно, Кайса-Мария должна была сама знать, что из их игры просто так не выходят. Она собиралась не возвращаться в Карелию. Мало ли что приходит в голову в минуты слабости!

На вокзале мужчина с тросточкой подошел к ней и, сказал:

— Я знал, что вы будете благоразумны. Счастливого пути.

Тампере также умел притворяться. Какими уютными, спокойными огнями светился город, прощаясь с Кайсой-Марией! Погода тоже была тихая и теплая. От всего веяло миром. «Обманчивые огни», — подумала Кайса-Мария.

Подразделение, состоявшее из финских добровольцев, после непродолжительного боя покинуло Реболы и бежало за границу. Финнам легко было оторваться от противника, который, уважая государственную границу, не мог преследовать их.

В Киймасярви знали, что Реболы потеряны. Таккинен был взбешен. Какого черта они драпанули за границу? Разве они не могли прорваться на восток и остаться в Карелии? Таккинен бранил в ярости и правительство Финляндии. Предатели, изменники! По мере продвижения красных войск правительство Финляндии все больше выходило из игры. Оно заметило, что красные не собираются шутить. Опасались в Хельсинки также обострения положения внутри страны. Полицейские силы уже не справлялись с движением, требовавшим прекращения военных действий в Карелии. Правительство Финляндии было вынуждено что-то делать. Министерство внутренних дел сменило на границе многих начальников застав и отдало приказ о частичном закрытии границы. Однако в то же время в Хельсинки не сделали самого необходимого шага — не дали разрешения Таккинену и всем находившимся в Карелии финским отрядам организованно покинуть территорию Советской Карелии.

Ярость Таккинена можно понять. Такая половинчатость была действительно равна предательству. Сперва снарядили и отправили людей в поход, а теперь сами уходят в сторону и дают понять, мол, выпутывайтесь сами из этой истории…

Правда, Киймасярви опасность пока что не угрожала. Фронт был еще далеко. По сведениям, доставленным разведкой, у наступавших на Реболы красных было так мало лыжников, что до Киймасярви они могли дойти не скоро. Тем не менее Таккинен внимательно следил за действиями красных. Он послал наблюдать за ними подряд три разведывательных группы. Ни одна из них не вернулась. Но об их судьбе Таккинен не беспокоился. Что им будет! Все прекрасные лыжники, в бой ввязываться они не станут. Когда узнают что-нибудь важное, тогда и придут… У Таккинена и так хватало забот. Больше всего хлопот вызвало то, что закрыли границу. Как быть с пленными? Одна морока с ними. Черт дернул возить их в Киймасярви. Теперь корми да охраняй их. Надо бы ликвидировать. Но где, как? Ведь не будешь целых сорок человек расстреливать поблизости от главной ставки. Неудобно.

Девятнадцатого января Таккинен вместе с прапорщиком Микко Хоккиненом уехал из Киймасярви. Сказал, что съездит на границу и даст взбучку начальнику заставы. Он еще не знал, что для начальника заставы он уже никто.

Начинало рассветать. Тихое, неторопливое утро двадцатого января. Часовой, стоявший на западной окраине деревни, ожидал смены, предвкушая тепло и отдых. Над избами закурились ранние дымки, засветились окошки. Часовой видел, как из леса вышла цепочка лыжников в белых маскхалатах. «Наверное, разведчики из Ребол», — спокойно подумал он. Но на всякий случай спросил пароль.

— Мы не знаем пароля, — ответил по-фински шедший первым лыжник.

— Вы, верно, из отряда Риутты? Пополнение из Финляндии?

— Так точно, из Финляндии мы…

Часовой обрадовался. Значит, зря болтали, что помощи из Финляндии не будет. Идет! Вон сколько их! Если такие отряды будут приходить в подкрепление, судьба Карелии будет скоро решена. Так что полное освобождение Карелии не за горами…

Лыжники сказали правду. Они действительно были из Финляндии. Только командовал ими не белый офицер, а рабочий из Хельсинки Тойво Антикайнен, командир роты курсантов Петроградской Интернациональной военной школы. Они тоже были уверены, что судьба Карелии будет скоро решена. Они шли освобождать Карелию.

Посылая разведчиков в Реболы, Таккинен предупреждал, чтобы они не вступали в бой с красными. Разведчики не вступили в бой — их взяли без боя. Они оказались разговорчивыми ребятами, и Антикайнен узнал от них все, что ему нужно было, о расположении белых сил в Киймасярви. Таккинен мог бы послать четвертую, пятую группу разведчиков. Их все равно перехватили бы и препроводили бы в Реболы, где уже находились красные войска.

Часовой смотрел на приближающихся к нему лыжников, любуясь ими. Молодцы ребята! Совершили такой переход и идут как ни в чем не бывало. Крепкие парни! Уж если такие парни возьмутся за дело, то несдобровать врагу…

Он сообразил, что произошло, лишь после того, как его разоружили. В душе он поблагодарил бога, что его не успели сменить с поста свои. Окажись он сейчас в селе, может быть, и не остался бы в живых. А тут, глядишь, уцелел. И все благодаря собственной глупости. Будь он чуть поумнее да догадайся, что это за лыжники идут к селу, он, конечно, попытался бы поднять тревогу и его сразу бы прихлопнули.

За двадцать минут может произойти очень многое. За двадцать минут пулемет успеет выпустить не одну сотню пуль и сто бойцов смогут произвести не один десяток выстрелов. За двадцать минут, которые длилась атака, не один завоеватель Карелии успел сложить свою голову. Многие из них впервые обнаружили, что в киймасярвских избах слишком узкие двери, и поэтому воспользовались окошком, чтобы выскочить из дома. Потом они метались по селу с поднятыми вверх руками, торопясь найти красного, чтобы сдаться в плен. Часовой не напрасно восхищался лыжниками. Эти финские парни оказались настолько расторопными, что за двадцать минут разбили в пух и прах планы завоевания Карелии, планы, которые другие финны, белые, вынашивали годами. Атака началась в семь тридцать, а без десяти восемь было уже ясно, что эта война Финляндией проиграна. Военные действия продолжались еще почти месяц, но перелом в войне произошел в это раннее январское утро.

Красные не успели оцепить село с северного конца, как вдруг забил церковный колокол. Киймасярвский поп, привыкший обманывать людей, на этот раз никого не собирался вводить в заблуждение. По его велению звонарь приглашал селян на утреннее богослужение. Однако красные приняли звон колокола за сигнал тревоги и поторопились броситься в атаку.

Кое-кому из белых удалось бежать из села. На том конце, за озером, находился также штаб белых, и господа из штаба предпочли вложить все свое военное искусство в собственные ноги…

В разгар боя на озеро выехали сани. В них сидел старик с пышной бородой и какая-то старуха. Красные пропустили их. Не стрелять же в мирных людей. Они даже не попытались остановить стариков. А надо было поинтересоваться, кто они такие. В санях ехал со своей женой сам Левонен, считавшийся главарем белобандитского мятежа. На его счету было немало черных дел…

После боя начали выуживать перепуганных бандитов, бросивших оружие и попрятавшихся кто куда. Красным досталась неплохая добыча — много оружия, полмиллиона патронов, целые склады продовольствия.

Антикайнен потребовал от командиров сведения, кто из бойцов ранен или убит. Оказалось, что в этом бою никто из красных не получил даже царапины.

Свезенных из разных деревень арестованных белые содержали в подвале большого дома. Услышав стрельбу, заключенные обрадовались: «Свои пришли!» Но когда стрельба утихла, крышку люка сверху подняли и крикнули по-фински:

— Вылезайте!

— А-вой-вой! — запричитала Варвана. — Опять финны победили. Теперь они нас убьют.

— Вылезайте. Не убьем, — раздался смех наверху.

— Знаем мы вас. Скажете «не убьем», а сами… — ответила Варвана. Но делать было нечего, надо было вылезать. Куда от смерти денешься, коли она пришла. Выбравшись из подвала, она обомлела. От удивления даже дыхание перехватило. Солдаты говорят по-фински, а на шапках — красные звезды нашиты. «Да это же свои финны, как Кемппайнен», — сообразила она наконец.

— Родненький ты мой…

Плача и смеясь, Варвана бросилась на шею красноармейцу.

Одноногий Мику, постукивая деревяшкой, ходил по избе, здороваясь с каждым бойцом за руку.

— Я-то знал, что хорошие гости будут. Губы у меня чесались.

Залогом успеха отряда Антикайнена в Киймасярви, несомненно, явилась и внезапность атаки, которой белые не ожидали, и дерзкая смелость красных, сумевших одержать победу над вдвое превосходящим их в численности противником, не потеряв ни одного человека. Но было что-то более глубокое, более могучее, без чего они не смогли бы совершить поход до Киймасярви. Чтобы разгромить белых, потребовалось двадцать минут, но к этому бою они шли две недели, пройдя на лыжах почти пятьсот километров со станции Масельгской в Паданы, из Падан в Реболы, из Ребол в Киймасярви. Они шли без обоза, без полевых кухонь. Каждый нес свое оружие и 25—35 килограммов груза.

Впереди прокладывали лыжню физически наиболее крепкие бойцы. Нижнее белье было мокрым от пота, а верхняя одежда так обледенела, что рукава лопались по швам. Многие ночи пришлось провести возле костров. Жаркое пламя обжигало спины спящих бойцов, а лицо обмерзало на жестоком январском морозе. Через Масельгский кряж не всякий пройдет зимой и налегке, а бойцы Антикайнена прошли навьюченные тяжелыми рюкзаками. Притом в пути им пришлось вести бои и действовать так, чтобы ни один из встреченных бандитов не ускользнул и не предупредил своих о приближении отряда красных лыжников.

Да, их победу можно объяснить и сверхчеловеческим напряжением сил и железной волей, которая становилась тем сильнее, чем труднее были препятствия. Да, они были сильны и выносливы, в военной школе им дали хорошую физическую подготовку. Но белые также были подготовлены и закалены. Сила красных удесятерялась их ненавистью, ведь этим ребятам довелось испытать на себе, увидеть собственными глазами звериную жестокость финских белогвардейцев в дни поражения рабочей революции в Финляндии. Но их противник тоже умел ненавидеть, и карельскому народу пришлось убедиться, как велика его ненависть и злоба. Истоки непоколебимости, стальной воли и силы красных таились в осознании ими необходимости борьбы, в понимании цели, за которую стоило отдать все, всю свою жизнь, до последней капли крови.

В этом заключался залог их успеха, Именно этого сознания не было ни у белых наемников, ни у карел, вовлеченных силой, угрозами или провокациями в мятеж.

…Кайса-Мария вскочила с постели сразу, как только началась пальба. Какие-то доли секунды она прислушивалась к выстрелам и поняла, что это не учебные стрельбы, которые время от времени проводил Таккинен. Оделась она моментально. Швырнула в саквояж кое-что из своих вещей, проверила браунинг, сунула его обратно в сумочку и выбежала на дорогу. Мимо избы бежали солдаты, кто на лыжах, кто пешком. От штаба отъехали сани. В них сидели офицеры и, нахлестывая лошадь, помчались в северный конец деревни.

— Подождите!

У сидевших в санях не было времени даже оглянуться. А может быть, они не расслышали крика Кайсы-Марии, потому что возле церкви…

Кайса-Мария выхватила браунинг, но увидела, что следом несутся вторые сани. Не теряя времени, она прыгнула на ходу в сани.

— Слезай! — закричал Левонен, правивший лошадью. — Мы с тобой попадемся, нас расстреляют из-за тебя.

— Молчать! И без меня тебя расстреляют. Есть за что.

Кайса-Мария держала в руке браунинг. Левонен оставил ее в покое. Он знал, что эта женщина может и пристрелить его. У него тоже был наган. Он мог бы незаметно достать его под меховым пологом, но побоялся. Убийство этой женщины могло обойтись слишком дорого, да и слишком много было свидетелей. По дороге впереди и позади саней бежали на лыжах успевшие выскочить из деревни солдаты.

Они проехали верст пятнадцать. В стороне от дороги, на берегу реки, стояла одинокая изба. Левонен сказал, что лошади надо дать отдохнуть, покормить ее, а то она совсем выбьется из сил. В избе было тепло и пусто. Видимо, ее хозяев только что угнали или они сами ушли куда-то. Кайса-Мария осталась в избе, а Левонен взял ведро с водой и вышел вместе с женой во двор. Услышав скрип саней, Кайса-Мария подскочила к окну и увидела, что старик, погоняя лошадь, выехал со двора. Она выбежала на крыльцо, но сани уже скрылись за поворотом.

Ее бросили, оставили одну! Все ее бросили, все… забыли о ней… Как ни странно, но это так. Кайса-Мария вернулась в избу. Что делать? Пойти пешком? Лыжи остались в Киймасярви. Она сидела и думала. Бросили! Ну, ладно… За это они заплатят… И тут ее осенило. Зачем ей ждать каких-то далеких времен, чтобы отомстить им, чтобы осуществить свои планы? Ведь она может рассказать правду и раньше, рассказать обо всем… красным!

Кайса-Мария засмеялась. Ну и шум поднимется! Будут потом выяснять да изучать, что и как получилось. Как они ее охраняли, глаз не спускали, когда в этом не было никакой необходимости! А как чуть прижало, каждому своя голова оказалась дороже. Посмотрим, будут ли эти головы гладить, когда начнут разбираться и выяснять, как они ее потеряли.

Из окна была видна дорога. На ней было пусто. Все уже прошли. Скоро подойдут красные. Если они преследуют белых, то появятся с минуты на минуту. А если решили отдохнуть, то рано или поздно все равно придут. Может быть, отправиться им навстречу, обратно? Нет, пожалуй, не стоит. Слишком опасно. Белые опомнятся, соберут всех, кому удалось бежать из Киймасярви, и пошлют разведчиков выяснить дальнейшие намерения красных. Как бы при возвращении в Киймасярви не нарваться на них. Нет, лучше ждать здесь. На всякий случай, если белые вдруг заглянут сюда, надо придумать какое-нибудь объяснение. Лучше всего сослаться на усталость. Надо быть готовой ко всему.

Кайса-Мария вспомнила, что сегодня она еще ничего не ела. Утром второпях она не захватила с собой никакой еды. Кайса-Мария поднялась на лежанку. Отдохнув немного, она начала искать еду. Сперва спустилась в подвал. Подпол оказался низким, и его весной, наверно, заливало водой — картофель в нем не хранили. Значит, где-то на дворе должен быть погреб. Выйдя во двор, Кайса-Мария быстро нашла занесенный снегом погреб, разбросав снег, открыла его дверь. За первой дверью оказалась вторая, заложенная соломой. В погребе хранился картофель. Потом она заглянула в амбар. Там были всякие мережи, сети… Найдя вяленую рыбу, Кайса-Мария поспешила в избу.

Возле крыльца стояли чьи-то лыжи.

Кайса-Мария ошиблась: ее не забыли и не оставили. В избе сидел Микко Хоккинен, или Мийтрей, как его звали раньше. Он, конечно, пришел сюда не на разведку. Видимо, его послали за ней.

Увидев Мийтрея, Кайса-Мария сразу подумала о своей сумочке, забытой ею в избе. Слава богу, сумка лежала на прежнем месте, на лавке, где Кайса-Мария ее оставила.

Кайса-Мария схватила сумочку.

— Пошли, — сказал Мийтрей. — Надо торопиться.

— С тобой я никуда не пойду!

— Ты хочешь остаться?

— Это не твое дело.

— Мое.

— Убирайся. Я знаю сама, что мне делать.

На лице Мийтрея появилась дьявольская улыбка.

Кайса-Мария взяла из сумочки браунинг, взвела его.

— Уходи.

Мийтрей засмеялся. Кайсу-Марию охватило бешенство. Неужели он думает, что она не посмеет убить его? Она старалась взять себя в руки, быть хладнокровной. Но смех Мийтрея выводил ее из себя.

— Ты смеешься в последний раз, если не…

— Что «если не»?

— Вот что!

Кайса-Мария нажала на спусковой крючок.

Нет, это был не последний смех Мийтрея. Браунинг щелкнул, но выстрела не последовало. Осечка? Кайса-Мария снова взвела курок, и снова последовал лишь сухой щелчок… Мийтрей продолжал хохотать.

— Брось щелкать впустую. Я его разрядил.

И он направил на Кайсу-Марию, готовую броситься на него, дуло своего маузера.

— А в моей пушке есть патроны. И калибр побольше. Значит, вот что ты задумала? Тогда другое дело. Пошли.

Усилием воли Кайса-Мария заставила руки не дрожать. Она взяла свой саквояж и вышла.

— Значит, вот что ты задумала. Ясно. Я так и знал. Не туда… вот туда иди…

Он вел ее к лесу. Кайсе-Марии уже не надо было спрашивать, что задумал Мийтрей. Собрав все свои силы, она старалась казаться хладнокровной. Не доходя до леса, она остановилась лицом к Мийтрею. Пусть убивает здесь… Не все ли равно…

— Можешь помолиться в последний раз, — предложил Мийтрей.

— Не могу и не буду. Каяться не хочу, просить прощения тоже. Я могу только проклинать. Будьте вы прокляты… И ты, и все вы…

— Повернись спиной.

— Стреляй. Я не боюсь.

— Повернись.

Кайса-Мария повернулась. Не все ли равно…

Как всегда, Мийтрей выстрелил трижды. Потом он перевернул труп обезображенным лицом вверх, нашел в саквояже повязку сестры милосердия и привязал ее на руку убитой. Достал из рюкзака фотоаппарат и сделал несколько снимков убитой. Хорошие получатся снимки! Еще одно доказательство, как большевики зверски убивают сестер милосердия…

Кайса-Мария должна была умереть, потому что она знала слишком много. Она должна была молчать. И теперь она будет молчать. Из игры, в которую она вступила, не выходят по собственной воле. И если кто-то захочет выйти, то можно сделать так, будто этот человек никакого отношения к игре не имел.

Наступила пора, когда надо было заметать следы.