Онлайн чтение книги Мы карелы
ТРЕВОЖНАЯ ОСЕНЬ

Начало осени 1920 года было безветренным, солнечным, но очень холодным. Уже в конце августа начались ночные заморозки. По утрам картофельные поля были в белом инее, и, глядя на почерневшую, обвисшую ботву, не одна хозяйка, наверно, горько вздыхала и, вернувшись в избу, со слезами на глазах спрашивала у боженьки, за какие грехи он карает их, бедных людей. Потом опять потеплело, убрали урожай. Да что уж там и убирать!

Лишь в одной избушке села Кесяниеми горел свет до поздней ночи.

— У ревкомовского начальства и керосин есть, и всего полно, — говорили собравшиеся у камелька соседки, поглядывая на свет, горевший в окне председателя ревкома.

— У него и быть должно. И днем и ночью трудится, — осторожно заметила одна.

Но ей тут же отвечали без обиняков:

— Трудятся они. С народа шкуру дерут да языком болтают.

У председателя ревкома села Кесяниеми Оссиппы Липкина керосин действительно был. Кроме того, его семья получала хоть какой-то паек, в то время как многие из жителей села давно уже ничего не получали.

Липкин переживал из-за того, что его семья находится в особом положении, и каждый кусок хлеба, каждый фунт сахара, который он приносил домой, казались ему горькими. Но что он мог поделать? Паек, который он получал, был настолько мизерным, что его семья тоже жила впроголодь. Да и не был он виноват в том, что многие семьи не получали паек. Дело было не только в нехватке продовольствия. Продовольственного пайка лишались те семьи, главы которых отказывались выполнять трудовую повинность. Мужики, в свою очередь, объясняли свой отказ тем, что они не могут ехать на работу потому, что их семьи голодают. Обстановка в селе была напряженной. Люди перестали ходить в ревком и от выполнения его распоряжения увиливали под тем или иным предлогом. Даже сосед Липкина, Матвей Микунен, добродушный, любивший пошутить мужик, с которым Липкин был в приятельских отношениях, отказался позавчера съездить на станцию за наглядными пособиями для школы. Сказал, будто хомут разорвался, потом, когда оказалось, что хомут можно найти, вдруг захромала лошадь. Старик даже привел Липкина в конюшню, чтобы тот собственными глазами убедился, что у лошади нога не в порядке. Действительно, передняя нога жеребца была до самого колена, обвязана просмоленной мешковиной. А вчера, поднявшись спозаранку, Липкин собственными глазами увидел, как Матвей на той же самой лошади выехал в лес, и лошадь даже не прихрамывала. Вечером он позвал старика к себе и спросил, что это значит. Старик боязливо оглянулся и сказал, что народ в селе решил не подчиняться Советской власти. Липкин стал допытываться, когда и на каком собрании вынесено такое решение, но Микунен твердил свое — мол, есть такое решение и что больше ничего он не знает. А потом, даже не попрощавшись, старик ушел. Это был уже не первый случай открытого неповиновения. Такое же творилось и в других деревнях, в том числе и в Тунгуде, куда Липкин собирался сходить, чтобы выяснить на месте обстановку и поговорить с народом.

Липкин сидел у лампы и готовился к собранию. В своем докладе он хотел рассказать жителям деревень о Карельской Трудовой Коммуне, образованной в июле декретом ЦИКа. Липкин сам был на Всекарельском съезде Советов, где единогласно было принято решение о том, что карельский народ хочет на вечные времена связать свою судьбу с социалистической Россией. Липкин тоже голосовал за это решение.

Обо всем этом рассказать было легко, но намного труднее было ответить на вопросы, которые задавали на каждом собрании, — о хлебе, об одежде, о соли. Еще труднее было заставить людей выполнять трудовую повинность. Многие из трудоспособных мужиков укрывались в лесу или бежали в Финляндию.

Часть избы была отгорожена свисавшим с воронца старым брезентом, чтобы свет не мешал спать Ёвкениэ и детям. Но Липкин слышал, что за брезентом не спали. Старшая дочка Вера — ей уже было два года — что-то спрашивала у матери, и мать шептала ей в ответ:

— Нету у мамы молочка, нету. Водички не хочешь? И хлеба нет. Маленький кусочек остался, оставим его на завтра. Спи, доченька, спи. Когда? Не знаю, доченька, когда будет. Но будет. Папка говорит, что скоро жизнь будет лучше, хлеб будет, сахар будет. А когда — не знаю. Спи, время быстрее пройдет…

Каждое слово было для Липкина как удар ножом по сердцу. Ёвкениэ утешает дочку теми же словами, которые он твердит и своей семье и народу, заверяя, что скоро жизнь будет лучше, обязательно будет, только надо ждать и работать. Когда-то она будет лучше, эта жизнь… Но Вера не может ждать, молоко и хлеб ей нужно сейчас.

Да и молока у них теперь не стало. До сих пор это было единственным, что удавалось купить в селе. Своей коровы у них не было, а в деревне еще осталось несколько коров. Только вдруг люди перестали продавать им молоко. Кто говорит, что корова перестала доиться, другие говорят, что самим надо. Случается, какая-нибудь сердобольная старушка принесет чуть-чуть молока из жалости к детишкам, да и то темным вечером, тайком. Хлеба, который они получают, тоже мало. А то, бывает, муки столько привезут, что и на паек не хватает.

До сих пор Ёвкениэ мужественно, безропотно терпела эти лишения. А позавчера… Нет, она не стала сетовать и плакать. Просто спросила, как отнесется Оссиппа к тому, что она съездит с детьми погостить к своим родителям в Юскюярви. Не посвященному в семейные дела Липкина этот вопрос показался бы естественным, но для Липкина и Ёвкениэ за ним скрывалось многое.

Ёвкениэ была единственной дочерью довольно зажиточного хозяина, в своем селе она слыла самой красивой девушкой. Отец мечтал выдать ее замуж за какого-нибудь богатого ухтинца. И вот такой жених появился. Было это в конце восемнадцатого года. Уже готовились к свадьбе. Но в это время в село приехал Оссиппа Липкин. Оссиппа служил в царской армии, в Октябрьские дни был в Петрограде, в схватке с юнкерами получил ранение и, выйдя из лазарета, приехал в Кемь, чтобы служить здесь революции. Ему предложили съездить по делам в Юскюярви. Вернее, Юскюярви он сам выбрал. Мог бы поехать и не туда. А выбрал потому, что все годы войны он вспоминал о Ёвкениэ. Приехал в села, а Ёвкениэ замуж выдают. Улучил момент и встретился с Ёвкениэ наедине где-то в сенях. Ёвкениэ — в слезы. Спрашивает: что ей делать? То ли замуж идти за того, кто не мил ее сердцу, то ли в прорубь броситься? Оссиппа погладил ее по плечу, успокоил и обещал что-нибудь придумать. И придумал. Утром явился в дом Ёвкениэ — а там уже столы накрывают да гостей поджидают — и говорит родителям ее, что у него конь как вихрь, решил покатать по селу деревенских девушек, не отпустят ли они и невесту проехаться последний раз в девичестве. Родители переглянулись и разрешили. Пусть прокатится последний разок, скоро уж девичьи радости у нее кончатся. Только не долго, а то гости вот-вот начнут собираться… Посадил Оссиппа невесту в сани, лошадь так рванулась и так она понеслась, что одним махом домчались до самой Кеми. Только раз остановились в дороге — в Панаярви, где покормили коня да сами чаю попили. Недели через две родители прислали Ёвкениэ весточку: раз она уехала с большевиком и опозорила перед богом и людьми себя и свой род, то пусть обратно не просится, высоки для нее теперь пороги родительского дома.

Ни разу Ёвкениэ за все эти годы не пыталась переступить ставший для нее высоким порог отчего дома.

А вчера вдруг спросила, не съездить ли ей к родителям. Оссиппа даже растерялся, до того неожиданным был для него этот вопрос. Стараясь говорить как можно спокойнее, сказал: «Ну что ж, если хочется повидать родных, так что же тут такого». Ёвкениэ заплакала. Потом, утерев слезы, посмотрела мужу в глаза и сказала коротко и решительно: «Не поеду».

Как сложилась бы жизнь Ёвкениэ, если бы Оссиппа в тот день не оказался в Юскюярви? В прорубь она, конечно, не бросилась бы. Вышла бы за богатого ухтинского купца, жила бы теперь в Каяни и была супругой министра Временного правительства Карелии. И не знала бы ни нужды, ни голода.

Липкин закрыл свою тетрадь. Кажется, все он записал. Впрочем, записи эти ему и не понадобятся: не будет же он выступать по бумажке. Он разделся, задул лампу и лег. Нащупав в темноте руку жены, он осторожно пожал ее и шепнул:

— Не расстраивайся. Все еще наладится.

Ёвкениэ не ответила. Сколько раз она уже слышала это от мужа!

Липкин долго не мог заснуть. Все думал о завтрашнем собрании. Пытался предугадать, какие вопросы ему зададут, обдумывал ответы на них. Вспомнилось, как на одном собрании его спросили:

— Как же это из тебя, карела, получился большевик? Когда ты им стал?

— В девять лет, — ответил Липкин.

И это была не шутка: он имел право ответить так.

Отец Оссиппы был родом из-под Вуоккиниеми, но с юных лет жил в Юскюярви, где занимался и кузнечным делом, и столярным, и сапожным, и печным. После революции пятого года в село пригнали ссыльных русских. Было их шесть человек. Люди они были мир повидавшие и немало книг прочитавшие, и в селе их любили. Молодежь собиралась по вечерам в большой горнице Ивановых, где поселили ссыльных. Пели и плясали под гармонь. От ссыльных молодежь узнала не только революционные песни, но услышала, как, живет народ в самой России, где рабочие борются за свои права. Оссиппе тогда было девять лет, но он тоже ходил на вечера к ссыльным. От них он научился русскому языку.

Через Юскюярви шел сплав на реку Кемь. Ссыльные тоже работали на сплаве. Первого мая, как раз в то время, когда самая высокая вода, они организовали забастовку сплавщиков, требуя повышения расценок. Забастовщики отправили делегацию из трех человек изложить их требования подрядчику Сурикову. Во главе делегации пошел отец Оссиппы. Что было дальше, Оссиппа запомнил на всю жизнь. Ночью к ним ворвался урядник. С ним в качестве понятого был хозяин дома, у которого они снимали комнату. Урядник перевернул все в комнате вверх дном, разбросал всю одежду, посуду. Сорвав с кровати постель, он вместе с ней сбросил на пол младшего брата Оссиппы, маленького Мийтрея. От испуга тот заболел и вскоре умер. Ничего недозволенного урядник так и не обнаружил. Но отца он увел с собой. А хозяин тут же выгнал их из дома. На улице ночь, дождь, а их вышвырнули во двор. Хорошо, что ссыльные жили рядом. Услышав шум, они пришли на помощь, перенесли детей и скудные пожитки выселенной семьи к себе. Утром пришел отец, весь в синяках. Сказал, что урядник велел ему немедленно убираться из села. Конечно, ссыльные обещали позаботиться о семье, которую отцу пришлось пока оставить. Своей лодки у них не было, денег, чтобы нанять у кого-то лодку, тоже не было, Поэтому отец и Оссиппа пошли пешком в Кемь. До сих пор Оссиппа помнит, как мать с меньшим братом и сестрой стояли под дождем на дворе и плакали, а они с отцом отправились в путь.

С тех пор Оссиппа и считал себя большевиком.

В родном селе Оссиппа бывал и после этого нередко. Но постоянным местом жительства для него стала Кемь, Сорока, потом Архангельск. Побывал он в Англии, Норвегии, Испании и других странах, куда его заносила судьба моряка. И где только он не бывал в годы мировой войны! Двадцать пятого октября семнадцатого года он оказался в Петрограде.

— А Зимний ты брал? — спрашивали у него.

Нет, Зимний дворец он не брал, а ранили его у Финляндского вокзала. Юнкер стрелял шагов с трех. Угодил в левое плечо.

— Тому юнкеру я, видно, показался очень высоким человеком, — посмеивался Липкин. — Возьми он чуть пониже, прямо в сердце попал бы.

Но раненое плечо часто ныло, особенно если приходилось нести ношу. Эту тупую боль он почувствовал и сейчас, забросив за спину кошель.

Оссиппа вышел в путь затемно. Роста он был небольшого, на вид тщедушный, но ходил быстро. Он привык ходить пешком по лесу и шел ровным шагом в одном темпе, будь то болото, каменистая осыпь или сухая дорога. Ноги, казалось, сами находили опору на любой почве. Было еще довольно темно, но тропу Оссиппа угадывал чутьем. Привычным для него был и наган, тяжесть которого он всегда чувствовал на боку. Липкин так привык к нагану, как курильщик привыкает носить с собой трубку или человек с плохим зрением не забывает носить очки. Правда, в ход оружие он не пускал. Он не хватался за наган, чтобы попугать кого-то, никогда не угрожал им никому. Он считал, что оружием надо пользоваться только для того, чтобы стрелять, а стрелять надо лишь тогда, когда иного выхода нет.

…Начинало светать. Тропинка шла через густой ельник. В стороне от тропинки показалась высокая, почти отвесная скала. Липкин свернул с тропы и присел под скалой отдохнуть. И вдруг он заметил неподалеку от себя худого бородатого мужчину, с испуганным видом поднимающегося из-за кочки. Наружность мужчины показалась Липкину знакомой, и он вспомнил, что видел этого человека на железной дороге. Кажется, сбежал оттуда, и звали его, помнится, Кириля. А может, это и не тот.

— Ты чего тут делаешь? Кто такой? — спросил Липкин, боясь, что обознался.

— Я? Да вот… Силки у меня здесь поставлены. Разве ты знаешь меня?

— Нет, — ответил Липкин.

— Конечно, ты всех знать не можешь, — успокоился Кириля. — А я тебя знаю. Я все начальство знаю.

— Птица-то ловится?

— Мало, — пожаловался Кириля.

Вид у Кирили был встревоженный. Когда Липкин пошел дальше, Кириля увязался следом. Проходя мимо большой ямы, в которой когда-то курили смолу, Липкин невзначай взглянул на нее и вдруг заметил на дне ямы недавно набросанный хворост. Зачем хворост в яме? Может быть, кто-то собирался развести костер? Но тут Липкин увидел, что земля под хворостом недавно вскопана. И на краю, ямы следы свежей земли, прикрытой ягелем. Кириля словно оцепенел от страха, и, чтобы не выдать себя, Липкин быстро отвел взгляд от ямы и зашагал дальше. Тайный склад с оружием… Сомнений больше не было. Можно, конечно, задержать Кирилю, охраняющего этот склад. Но что делать дальше? Кирилю надо отвести в деревню. Да и вряд ли он тут один. Притворившись спокойным, Липкин дошел до ламбы. Кириля неотступно шел следом.

— Ты чего тут ходишь и птиц пугаешь? — ворчал Кириля. — Грех пугать птицу…

— Мне греха не будет, я не верю в бога.

— Все равно бог тебя накажет. Так ты один идешь?

— А ты — тоже один здесь? — спросил Липкин, обернувшись круто к Кириле.

Глаза у Кирили забегали.

— Уходи скорей, а то всех птиц распугаешь, — взмолился Кириля. — У бедных одна надежда осталась, что на птицу.

— Ладно, уйду.

Липкин не сомневался, что он напал на склад оружия. Может быть, направиться в Сороку? Но о собрании уже объявлено. И если он сейчас вернется с полпути, хозяева спрятанного оружия заподозрят неладное. Нет, надо найти надежного человека и послать с ним записку в Сороку.

Когда Липкин пришел в Тунгуду, деревня показалась ему вымершей. Он зашел к Королеву.

— Что у вас здесь происходит?

— На собрании сам увидишь. После него и поговорим.

Они говорили между собой по-русски.

— Мне надо написать одну записку, — сказал Липкин.

Перекусив с дороги, они закурили.

— Кого бы ты мог послать в Сороку?

Королев готов был помочь.

— Ты пиши, а я схожу за Мийтреем. Он сейчас здесь.

— За каким Мийтреем?

— Есть один парень из Тахкониеми. Он у нас милиционером в Нийккананвааре.

— А, знаю, — вспомнил Липкин. — Он еще немного… ну, шалопут, что ли.

— Но дело свое знает! — уверил Королев.

Едва Липкин успел написать коротенькую записку и начертить некое подобие карты, где указал крестиком местонахождение тайного склада оружия, как в избу, не стучась, ввалился Мийтрей. Милиционер был во всеоружии — в руках винтовка, на поясе наган, из кармана шинели выглядывала рукоятка ручной гранаты.

— Ну, ты как на войну собрался! — усмехнулся Липкин.

— Я всегда готов — хоть на войну.

— Ладно, ладно. — Липкин торопился. — Надо съездить в Сороку. Отвезти срочное письмо.

Он сложил письмо и сшил его посередине белыми нитками. Крестик, сшитый на письме, надо было скрепить сургучом, но сургуча у Липкина не было.

— Мне не в первый раз быть гонцом, — хвалился Мийтрей. Небрежно козырнув, он вышел. Королев пошел за ним.

Вернулся Королев через полчаса.

— Я предупредил Мийтрея, чтобы по пути нигде не задерживался. Парень он ничего. Но немножко того… Может заглянуть к какой-нибудь молодой вдовушке…

…В школе собрались в основном женщины и дети. Из мужчин пришло всего несколько стариков. Липкин обратил внимание, что многие будто нарочно вырядились в какое-то невообразимое рванье, в такое грязное, словно собирались невод водить. Конечно, хорошей одежды у них не было, но ведь и старая одежда может быть чистой, аккуратно залатанной. На первом ряду с важным видом восседала толстая старуха с бородавкой на кончике носа. На ней был какой-то страшно грязный балахон. Липкин знал, что у этой-то старухи была одежда и получше, и потому он спросил:

— Чего же ты, бабуся, на себя такое рубище напялила?..

— А разве ты мне когда-нибудь получше одежду приносил? — огрызнулась старуха. Большая бородавка на широком ее носу задрожала.

— Не привозил и сегодня не привез. Но выстирать-то можно было. Воды в Карелии хватает.

— Для кого же это мне наряжаться? Для вас, большевиков, что ли? Да если бы я в шелка оделась, вы бы с меня все содрали, нагишом бы оставили, а шелка своим зазнобушкам увезли. Знаем мы вас.

— Не ходят наши зазнобы в шелках. Ни в своих, ни в чужих…

Липкин подошел к столу и начал свое выступление совсем не так, как собирался:

— Все, что мы имеем, все свое. Свое и чистое. Совесть у нас чиста, живем мы среди своего народа, боремся за дело своего народа. А у тебя, бабуся, — Липкин в упор смотрел на старуху, — даже слова не свои. Чужие речи ты повторяешь, речи врагов карельского народа.

Тетрадь с докладом так и осталась в кармане. Говорил о том, к чему пришел на основании своего жизненного опыта, что было его убеждением. Враг карельского народа, финский капитализм, ведет свою подрывную работу, оттачивает нож, чтобы вонзить его в спину молодой социалистической Карелии. Финским капиталистам нужны леса Карелии, ее природные богатства. Военщина белой Финляндии стремится отодвинуть границы к Белому морю и к Онежскому озеру, чтобы укрепить свои позиции и позиции капиталистического мира, готовящего нападение на Советское государство. У них есть деньги, у них имеется хорошо поставленная машина пропаганды и шпионская сеть, они умеют обманывать народ красивыми словами о братстве народов-соплеменников, о свободе. А что значит их братство и свобода на деле? Убийства, грабеж, жестокость по отношению ко всем тем, кто не желает подчиняться их власти. За примерами далеко ходить не нужно…

— Зато Ухтинское правительство дает людям хлеб! — выкрикнула с первого ряда бабка с бородавкой на носу.

— Да, хлеб, награбленный из скудных запасов Советской власти. Дает от имени Финляндии муку, купленную Советским правительством у Финляндии или через Финляндию и оплаченную золотом. Муку, купленную для голодающего карельского народа. Оно бросает эту муку карелам, как кости собаке, которую хотят научит лизать за это руку…

Что такое Ухтинское правительство? И кто в нем представляет карельских трудящихся? Никто. Оно состоит из финнов и карельских торговцев, живущих в Финляндии и являющихся карелами лишь по происхождению. Многие из них забыли даже родной язык. Они никогда не знали дум и чаяний, которыми живут трудящиеся карелы. Белая Финляндия стремится, чтобы самую грязную, самую постыдную работу сделали карелы, пытается повернуть карел против Советской власти. В отношении тех карел, которые хотят жить чужим трудом, это им удалось. Это та же классовая борьба, которая шла и идет во всем мире между эксплуататорами и эксплуатируемыми и в которой рабочий класс одержал свою первую великую победу, совершив три года назад Октябрьскую революцию. Это та же классовая борьба, которая шла и идет в Финляндии. Финский народ выступает против грабительской войны, он — за действительную свободу Карелии. Лучшие сыны его сражаются в рядах Красной Армии. Вместе с карелами, русскими — против лахтарей. Настоящими представителями трудящихся Карелии являются те, кто основали Карельскую Трудовую Коммуну…

Липкин подробно рассказал о решениях съезда представителей трудящихся Карелии в Петрозаводске. Рассказал о трудностях, вызванных тем, что четырнадцать капиталистических государств неоднократно предпринимали попытки задушить Советскую власть. Но Советская власть выстояла и выстоит впредь. Карельский народ решил строить свою новую жизнь в союзе и дружбе с Советской Россией. Не с той Россией, которая в царское время угнетала карельский народ, держала его в невежестве, а с новой Россией. Россией рабочих и крестьян…

Липкин говорил горячо и вдохновенно. Люди должны понять его, он же говорит как карел с карелами. Но сидевшие в школе почему-то боязливо озирались. Лишь некоторые смотрели с надеждой, на лицах большинства был испуг, а кое-кто смотрел на Липкина с открытой неприязнью.

— Есть вопросы? — спросил Липкин, закончив свою речь.

— А мы не признаем твою Советскую власть, как ты ее ни расхваливай, — ответила громко старуха с бородавкой на носу. — И спрашивать нам нечего. Пошли отсюда…

Народ расступился, пропуская старуху, и люди один за другим потянулись вслед за ней.

На дворе стояла тьма-тьмущая. Лишь подобно звездочкам светились огоньки цигарок. Королев исчез куда-то в темноте.

— Закуривай, — услышал Липкин шепчущий голос, и ему в руки сунули кисет. Липкин рассеянно свернул цигарку. Кто-то протянул ему зажатую между ладоней трубку, держа ее так, что свое лицо осталось неосвещенным. Наклонившись прикурить, Липкин услышал боязливый шепот:

— Уходи скорей, а то убьют. Тут полно мужиков с оружием.

— Спасибо за табак, — поблагодарил Липкин и, нащупав в темноте худую шершавую руку, крепко пожал ее.

Стараясь идти спокойно, он направился в дом Королева.

— Липкин? — Из темноты выступила стройная фигура Королева. — Куда ты пропал?

— Да вот нашелся.

В горнице Королева ярко горела большая керосиновая лампа. Окна снаружи были закрыты плотными ставнями, изнутри занавешены, черными шторами. Хозяйка принесла самовар, подала ужин и молча ушла. Королев запер дверь на крючок, достал из шкафа бутылку с какой-то похожей на слабо заваренный чай жидкостью.

— Самогон.

Королев хотел было налить самогон в чашку, но Липкин накрыл свою чашку рукой.

— Не хочу.

— Тогда я тоже не буду.

Убирая бутылку в шкаф, Королев объяснил:

— Нашли тут в одном доме, в соседней деревне. Хозяева сбежали в Финляндию.

— Здорово торопились. Даже самогон забыли, — усмехнулся Липкин.

Королев налил чай и сел напротив гостя.

— Советской власти здесь больше нет, — сказал он. — Удивляюсь, почему меня не трогают.

— Что ты советуешь делать? — спросил Липкин.

— Что? — Королев задумчиво вертел чашку на блюдце. — То же, что и раньше советовал. Но меня никто не послушался. Ты хорошо говорил на собрании, правильные вещи говорил. Но одних слов теперь недостаточно. Враг действует. И на силу надо отвечать силой. Надо установить жесткий революционный порядок. От него будет больше пользы, чем от слов.

У Королева был готовый план действий. На данном этапе, считал он, надо воздержаться от введения в деревни воинских частей. Введение войск может лишь усилить недовольство и даст повод вражеской пропаганде для новых обвинений. Но органы Советской власти должны не уступать и не ограничиваться уговорами. Надо делать обыски, находить спрятанное продовольствие и реквизировать его для нужд Красной Армии, чтобы оно не досталось укрывающимся в лесах бандитам. Может быть, имеется и припрятанное оружие. Надо искать, искать и еще раз искать. С людьми не миндальничать; Авторитет советских органов надо поднимать не словами, а силой и строгим порядком. Он, Королев, ни в коем случае не является сторонником сатрапьих методов царского времени, но и у царской власти кое-чему можно бы поучиться. Один урядник держал в повиновении целую волость. В то время бабки вроде сегодняшней не посмели бы кричать на собрании, что они, мол, власть не признают. Тогда таким крикунам быстро затыкали рот.

— Урядник однажды так избил моего отца, что живого места не осталось, — тихо заметил Липкин. — Мне тогда было девять лет.

— Вот видишь. А почему Советская власть должна нежничать с врагами? Почему? Если бы одной крикливой старушке показали, где раки зимуют, небось остальные закрыли бы свои глотки и не ерепенились. Да и те, кто в лесу отсиживается и ждет помощи из Финляндии, тоже бы призадумались, не лучше ли взять шапку в руки да явиться к Советской власти с повинной. Так я понимаю пролетарскую диктатуру…

Королев расхаживал по комнате, так увлекшись своими рассуждениями, что не замечал, как лицо его гостя становилось все мрачнее. Наконец Липкин не выдержал и стукнул кулаком по столу:

— Нет, это не пролетарская диктатура! На такое мы не пойдем. Не надейся и не жди… И со старухами мы воевать не будем, а с действительными врагами покончим. Слышишь, по-кон-чим! Такими средствами, какие будут необходимы.

Королев остановился и сделал какое-то движение рукой. Липкину даже показалось, что Королев собирается выхватить револьвер из-под пиджака. Но нет, рука только дрогнула и опять опустилась.

— Ты чего кричишь на меня? — тихо спросил Королев. — Ты не кричи на меня. Ты не забывай, где ты находишься. Здесь ты можешь положиться только на меня. Если мои советы тебе не подходят, поступай как знаешь.

Липкин начал одеваться. Королев не предложил ему остаться на ночь, но говорил уже, как бы ища сочувствия:

— Уж кому туго приходится, так это мне. И это моя заслуга, что люди сдержались и не случилось ничего непоправимого. Но если сюда придут войска, то крови прольется немало. Я с себя снимаю ответственность за это…

Ничего не ответив, Липкин вышел из избы. Стояла темная ночь. Королев накинул пиджак и, догнав Липкина, пошел провожать его.

На околице Королев остановился.

— Дальше иди один. Только будь начеку. Ну, счастливо…

Вскоре в доме Королева опять появились гости. Со стороны двора казалось, что в доме никого нет. И вряд ли посторонний заметил бы, как к Королеву пришли ночные гости, потому что к дому они подкрались через вскопанное черное картофельное поле и, войдя в открытую заднюю дверь, поднялись на поветь, откуда и вошли в избу. Говорили в горнице вполголоса, и на улицу, где выл осенний ветер и беспокойно лаяли собаки, учуявшие чужих людей, разговор не доносился. Если на предыдущих тайных сходках Королев сам давал указания, то на этом собрании он отчитывался.

— …Даже выпить со мной отказался, — рассказывал Королев о Липкине. — Для вас оставил. Хотите?

Он наполнил две чашки и протянул их двум финнам в штатском. Это были связные от Таккинена.

— Мы пришли сюда не выпивать, — отодвинул чашку с самогоном небритый верзила с тяжелым подбородком. Его товарищ тоже не притронулся к чашке. Небритый продолжал: — Сейчас надо действовать, и если вы способны на что-то, то пора начинать. Захватите столько деревень, сколько хватит сил удержать. А мы доставим документы, по которым будет видно, что восстание началось и что вы зовете на помощь финских добровольцев. И все пойдет как по маслу. Вам помогут.

На совещании было решено начать восстание в Тунгуде. Люди Таккинена не хотели оставаться: у них было указание не принимать непосредственного участия в событиях до тех пор, пока из Финляндии не придет подмога.

— Эти бумаги мы тоже заберем, — небритый взял из рук Королева потрепанный портфель с заплесневевшими металлическими уголками. Видно было, что портфель долго лежал где-то в сыром месте. — А то вы тут еще струхнете, и бумажки попадут к большевикам.

Связные вышли в путь еще до рассвета, Королев дал им проводника, который должен был довести их до деревни Кевятсаари.

Когда подошли к Кевятсаари, было еще светло. Проводник не стал дожидаться, когда стемнеет, и отправился в обратный путь. Финны остались на опушке леса и стали наблюдать за домом Ярассимы, стоявшим на отшибе. Когда стемнело, в деревне погасли все огоньки и не слышно было ни звука, финны подошли к дому Ярассимы и без стука вошли в избу.

— Господи помилуй! — Устениэ так перепугалась, что забыла, в каком углу икона, чтобы перекреститься перед ней.

— Чужие в доме есть? — спросил один из финнов, оглядывая избу.

— Нет, дома свои да бог, — пробормотал растерявшийся Ярассима.

— Ну-ка, старик, одевайся и сходи за Ехроненом. Нам проводник нужен, — велел финн и обратился к Устениэ: — А ты, хозяйка, приготовь нам чай и что-нибудь поесть. Только побыстрее. Нам некогда.

— А… кто вы будете? — дрожащим голосом спросил Ярассима, одеваясь. — Куда вы идете?

— Не спрашивай, а делай, что тебе велено!

— И что же это с нами будет! — охал старик.

— Что будет? Война будет.

— Карелия восстает, — уточнил второй финн.

Ярассима задержался в деревне, и гости начали уже беспокоиться. Еды у хозяйки нашлось слишком мало для двух проголодавшихся здоровых мужчин. А с собой и совсем нечего было дать. Ночные гости не поверили, что дом такой бедный, и второй из финнов, помоложе, решил проверить, не обманывают ли их. В хлеву он увидел барана, и не успела Устениэ и охнуть, как барана тут же зарезали.

— Убили, ой, убили! — застонала она.

— Тихо! — рявкнул финн. — За барашка мы заплатим.

— Люди добрые! Помогите! — продолжала кричать Устениэ.

— Ну, заткнись!

На крик прибежал финн постарше.

— Ты что, одну старуху не можешь заставить замолчать?

— Хотел по-хорошему, но она не понимает…

Но тут появился Ярассима. С ним шли два старика.

— Кто такие? — спросил старший из финнов, сунув руку в карман.

— Вам, говорят, проводник нужен, — ответил один из стариков.

— Ехронена нет дома. А вот братья — Охво и Стахвей — каждую тропинку здесь знают, — буркнул Ярассима. — Почто барашка убили?

— Как увидел, сразу за нож… — плакала Устениэ. — Так и зарезал.

— А куда вас вести? — спросил Охво.

— До границы.

— Далековато! — вздохнул Стахвей.

Договорившись со стариками, что те будут ждать за озером, финны отпустили их домой, велев им как можно быстрее собраться в дорогу и держать язык за зубами. Финн помоложе взял Ярассиму за локоть, и начал уговаривать старика не сердиться на них.

— Стоит ли из-за какого-то барана обижаться? Мы добрых дел не забываем. А барашек твой пожертвовал жизнью во имя освобождения Карелии.

Ярассима вздохнул и сказал жене:

— Вот так-то, Устениэ. Не плачь, а иди домой. За свободу Карелии еще не один баран пожертвует своей головой.

Потом он сказал своим гостям, что он их сам переправит через озеро. Гости лягут на дно лодки, и их никто не увидит. Надо быть осторожнее.

— Молодец! — похвалил финн помоложе. — Мы, старик, ничего не забываем. Значит, у вас тут не только на Ехронена можно положиться?

— Ехронен ушел на охоту, — пояснил Ярассима. — Я решил не ждать его. Вы ведь торопитесь…

Ярассима соврал. Он даже не заходил к Ехронену. Прямо пошел к Охво и Стахвею, к тем самым старикам, что весной на сходке в риге предложили, что в деревне любой ценой надо сохранить мир. До сих пор в деревне царил мир, и для сохранения его жителям деревни не приходилось предпринимать что-либо. Дезертиры, скрывавшиеся в деревне, разбежались тотчас же, когда после приезда Матвеева в деревне появился отряд красноармейцев. Никаких облав и обысков, о которых Королев говорил на собрании, красноармейцы не проводили. Ничего не реквизировали, никого не отправили силком на работы. Потом отряд ушел. В деревне остались лишь три бойца. Правда, ходили слухи, будто в Тунгуде что-то готовится. Что из Финляндии в Тунгуду и обратно по лесам то и дело пробираются какие-то люди. «Какого рожна им там, в Тунгуде, еще надо? Их, видишь ли, Советская власть не устраивает…» — вздыхали озабоченные старики в Кевятсаари. И вот сегодня вечером стало окончательно ясно, что там готовится. Война готовится, восстание против Советской власти. А коли опасные путники завернули по своим военным делам в их деревню, надо полагать, Кевятсаари тоже рано или поздно может быть втянута в эти затеи тунгудцев со всеми вытекающими отсюда последствиями. Поэтому, собравшись, старики — Ярассима, Охво и Стахвей — решили, что ночных гостей надо выпроводить из деревни так, чтобы сюда их больше не тянуло.

Старики хотели поглядеть на гостей и пришли как раз в тот момент, когда у Ярассимы зарезали последнего барана.

От Ярассимы Охво и Стахвей шли мрачные и молчаливые. Только вздыхали. За семьдесят лет они научились понимать друг друга без слов. Проходя по деревне, старший из братьев, Охво, повернул к избе, где жили красноармейцы.

— Надо сказать.

— Только попробуй.

— Я знаю, что сказать, — рассердился Охво. Молод еще брат, чтобы учить его.

Дома оказался лишь один красноармеец, самый молодой из них, Саша. Парень хотел немедленно броситься к Ярассиме, но Охво от лица всей деревни упросил его не ходить туда. Разве одному справиться с двумя вооруженными бандитами? Да и не стоило в деревне затевать войну… Саша послушался старика и поскакал в соседнюю деревню, куда ушли на танцы его товарищи. С Охво они договорились, по какой дороге старики поведут бандитов. Охво, конечно, догадался, что финны теперь попадут в засаду. Главное, чтобы в самой деревне все было тихо. А там что угодно пусть случится…

Однако, дожидаясь на другом берегу озера Ярассиму, который должен был переправить своих непрошеных гостей через озеро, старики засомневались, правильно ли они поступают. Саша-то совсем еще мальчишка. Хорошо ли будет, если с Сашей на чужой стороне, вдали от родного дома, по их вине что-нибудь случится? А если и не случится ничего, то все равно нехорошо, если уже в такие молодые годы на его совести будут две загубленные жизни…

На озере показалась лодка. При тусклом лунном свете, пробивающемся из-за туч, можно было различить Ярассиму, сидящего на веслах, да торчащие через борт удилища. «Да разве кто в такое время ездит удить?» — посетовали братья. Но, кроме них, Ярассиму никто не видел.

Лодка пристала к берегу, и с днища ее поднялись два человека с рюкзаками в руках.

— Быстро в лес! — скомандовал Ярассима.

Отойдя немного от берега, связные остановили своих проводников и строго предупредили их, что если старики вздумают их предать, то разговор с ними будет коротким.

Старики привели связных к краю большого топкого болота, через которое вели мостки из жердей, и советовали им идти как можно осторожнее. Жерди скользкие, местами совсем вросли в мох. Один неверный шаг — и сорвешься.

Напрасно Саша со своими товарищами ждал в засаде появления белых лазутчиков. Они так и не появились. Когда красноармейцы вернулись в деревню, Охво объяснил, что случилось. Шли, шли они по болоту и вдруг в темноте услышали: буль-буль… Ярассиме они тоже рассказали. И тоже довольно коротко. Да и разве виноваты они перед богом или людьми, сетовали старики, если эти чужаки не сумели идти осторожно. Вот и пришлось старикам вернуться с полдороги. Остался от чужаков лишь рюкзак, в котором были какие-то бумаги. А второй рюкзак, в котором было мясо барана Ярассимы, так и ушел в трясину. Да, чужим людям по карельским болотам ходить опасно.

Больше об этом происшествии и не говорили.

Милиционер с письмом от Липкина на следующее утро пришел в ЧК, и из Сороки немедленно был послан отряд красноармейцев, но склада оружия на месте уже не оказалось. Выкопавшие оружие так торопились, что даже не успели уничтожить следы пребывания в яме тайного склада: на дне ямы в земле валялись обрывки картона с финским клеймом «Патронный завод Рийхимяки».

— Видно, там бандитов полно! — рассказывал Липкину один из красноармейцев, Григорий Антипов, или Рийко, как его звали товарищи. — Скоро мы их оттуда выкурим. — Потом, понизив голос, Рийко спросил у Липкина: — Слушай, ты не знаешь, чего это Самойлов из ЧК спрашивал у меня, где теперь мой брат — Васселей? Они же и так знают, что он с бандитами…

Липкин знал Васселея. Ему также было известно, что Васселей ушел с белыми в Финляндию. Но если ЧК очень интересуется местопребыванием Васселея, значит, Васселей где-то здесь, поблизости. Знал Липкин и о том, что Васселей весной переходил границу и при переходе тяжело ранил ножом пограничника. В особом отделе армии об этом, разумеется, было известно, но Рийко они ничего не говорили, не хотели расстраивать парня.

— Что ты ответил Самойлову? — спросил Липкин…

— Что я мог сказать? — нахмурился Рийко. — Знаю лишь, что попадись он мне, так не пришлось бы больше краснеть за него.

Хотя Рийко уже исполнилось двадцать три, он был стройным, тонким, как подросток. Но на мужественном его лице залегли возле рта резкие, слишком глубокие для его возраста складки. Задор, только что светившийся в его глазах, сменился грустью. Липкину стало жаль парня. Рийко, как и он, в октябре семнадцатого был в Петрограде и тоже сражался с юнкерами. Товарищи любили его. Он был отчаянно смелый, отзывчивый, настолько открытый, что по выражению его лица всегда было видно, о чем он думает. Правда, порой, рассказывая о чем-то, мог малость и преувеличить, чтобы то, что ему казалось важным, выглядело и для других главным.

Вместе с красноармейцами Липкин шел в Сороку. Его вызывали в ЧК. Он послал туда докладную об обстановке в Тунгуде и считал совершенно естественным, что, кроме того, с ним хотят еще побеседовать.

В ЧК его встретил усталый мужчина в поношенной кожанке. Он представился Самойловым.

— Браток, у тебя есть расческа? — спросил Самойлов, приглаживая пятерней седые волосы. — Понимаешь, торопился и свою забыл дома.

Побриться он, правда, успел, но, видно, тоже наспех. На подбородке белел кусочек газеты, прилепленный к месту пореза. Причесавшись, Самойлов достал из ящика стола кипу коричневых листков, нарезанных из оберточной бумаги. Липкин узнал свою докладную.

— Что ты можешь к этому добавить? — спросил Самойлов, разравнивая широкой ладонью края кипы.

— Пожалуй, ничего, — ответил Липкин. — Я, кажется, написал, что я бы не доверял Королеву.

— Какие факты ты имеешь против него?

— Он предлагает нам быть более жестокими, взять кое-кого в ежовые рукавицы, мол, чтоб другим было неповадно.

— Ну, таких леваков и без него полно. — Самойлов махнул рукой.

— В кооперативе была ревизия. Вроде и там у него рыльце в пушку.

— Не все жулики являются политическими врагами Советской власти.

— Кроме того, человек он образованный и…

— Значит, ты считаешь, что всех образованных надо поставить к стенке?

— Ты брось шуточки! — рассердился Липкин. — Я бы Королеву не очень-то доверял. Вот и все. А на каком основании ты его так упорно выгораживаешь?

— Я выгораживаю? — В своих подозрениях ты исходишь лишь из личной антипатии, так?

— Слушай! — возмутился Липкин. — Мы с Королевым из-за бабы не ссорились, за бутылкой не спорили…

— Зря ты сердишься, — улыбнулся Самойлов. — Как ты думаешь, куда все ниточки отсюда ведут? — и он положил большую ладонь на докладную Липкина.

— В Финляндию.

— Значит, каждый укрывшийся в лесу, каждая бабка, поднимающая бузу на собрании, получают указания прямо из Хельсинки?

Самойлов так обезоруживающе улыбнулся, что Липкин уже не мог на него сердиться.

— Ну и лиса же ты! Это ты обязан знать, кто на месте руководит этим делом.

— Кое-что мы знаем. — Самойлов взял со стола какую-то папку и начал перелистывать ее.

Липкин тем временем рассказывал о том, что в деревнях сложилось такое положение, что люди боятся оказать какую-либо помощь органам Советской власти. Ну, а чтобы кто-то пришел да разоблачил организаторов беспорядков — уже о том не может быть и речи…

— Ты так полагаешь? — Самойлов опять загадочно усмехнулся. — А мне, наоборот, думается, что это не совсем так. Знаешь деревню Кевятсаари? Из Финляндии в Тунгуду приходили два связных. Они возвращались обратно, но мужики в Кевятсаари помешали им вернуться. И кое-кто еще. Вот почитай. Эти бумаги мужики забрали у связных.

Липкин пробежал глазами бумаги и буквально остолбенел. В ту самую ночь, когда он ушел от Королева и Королев проводил его до околицы, в деревне состоялось заседание тайного Военного комитета Тунгуды, а Королев был на этом заседании секретарем и вел протокол, который Липкин сейчас держал в руках. Выходит, контрреволюционное подполье ждало, когда он, представитель ревкома, закончит собрание, чтобы они могли провести свое заседание. И одним из руководителей подполья является, тот же Королев. Значит, в деревне знали об этом, но не посмели сказать Липкину. Даже тот незнакомец, пожелавший остаться неизвестным, который посоветовал ему быстрее уходить, тоже не решился на это. Но почему ему позволили уйти из деревни? Ах вот почему:

Председателем заседания был О. Борисов, секретарем Г. Королев.

Липкин прочитал список лиц, которым доверялось оружие. Много было знакомых имен. В основном это были люди из богатых семей. Значит, не всем, кто скрывается в лесу, они доверяют оружие. Странно, что Кириле доверили…

Еще один протокол.

Этот документ был даже заверен печатью, правда еще царского времени. Одно время, за неимением новой печати, сельсовет Койвуниеми пользовался царской печатью. Только он ставил печать, перевернув двуглавого орла головами вниз. На этой бумажке орел опять был головами кверху, как и при царе. Бедный орел! И так и сяк его ворочают…

У Липкина мелькнула мысль:

— Слушай, а где письмо, которое я послал с милиционером?

Письмо нашлось, и Липкин стал внимательно изучать его. На конверте было всего четыре дырочки, проколотых им, и болтался обрывок белой нитки. Номер ниток был тот же. На самом письме он тоже ничего не заметил.

— Видишь ли, Королев проводил тогда милиционера до леса, — пояснил Липкин.

— Не сомневайся, белая нитка у них найдется, и они кое-что другое умеют, а не только всунуть иголку в старые дырки. Впрочем, Королев провожал многих. И тебя тоже. А что касается милиционера… Он чуть было головы не лишился из-за этого письма.

Самойлов рассказал, что, когда Мийтрей возвращался из Сороки, около станции Кесяйоки из леса по нему вдруг открыли огонь. Первой же пулей с него сбило фуражку. Мийтрей успел броситься на землю и начал отползать. Потом побежал. Вслед ему стреляли, но, к счастью, не попали. Тут на стрельбу подоспел красноармейский патруль, обыскали весь лес, но никого не нашли…

— Своих-то бандиты знают, связь у них налажена. Знают они, в кого стрелять, а в кого нет, — заключил Самойлов.

— Ну что ж? — Липкин встал. — Настало время действовать. Надо начинать с шайки Королева…

— Для того я тебя и пригласил.

Отряд, отправившийся на ликвидацию контрреволюционного подполья, состоял из взвода красноармейцев, которым командовал Полуэктов, группы чекистов, возглавляемых Самойловым, в качестве представителя ревкома в него включили Липкина.

Ночью вошли в Тунгуду и арестовали четверых членов Военного комитета, оказавшихся дома. Взяли их без шума. В числе их был и Королев.

Два дня прошли в тревожном ожидании. Красноармейцы обшарили окрестные леса, стараясь найти склады оружия. Два склада все же нашли. Да и те вряд ли бы удалось обнаружить, если бы кто-то, пожелавший остаться неизвестным, не шепнул в темноте Липкину, где их искать. На следы укрывшейся в лесу банды напасть не удалось.

Липкин обошел в селе все дома и даже побывал в соседних деревнях, составляя список наиболее нуждающихся семей. Обнаружилось, что многие семьи жили впроголодь.

В большинстве домов оставались только дети да старики, которые не в состоянии были уйти дальше своего двора.

На третий день со станции Кесяйоки пришло сообщение, что там появилась диверсионная группа, пытавшаяся подорвать железнодорожный мост. К счастью, железнодорожная охрана вовремя заметила бандитов и открыла огонь. Диверсанты, не успев подложить взрывчатку, скрылись в лесу. Судя по следам, их было трое.

Самойлов со своими оперативниками поспешно выехал на станцию. Надо было выяснить, какое отношение эта диверсия имела к событиям в Тунгуде.

Липкин остался один в брошенном уехавшими в Финляндию хозяевами огромном доме, в котором вместе с ним остановились чекисты. Он возвращался туда из школы, где должно было состояться собрание жителей села. Подходя к дому, он вдруг заметил рядом с собой какого-то хромого старика с кошелем за спиной и топором за поясом. Боязливо оглянувшись, старик повернул к Липкину рыжую бороденку.

— Ты, парень, правильно сделал, что ушел тогда ночью.

Липкин не знал старика, но хриплый голос показался ему знакомым. Он молча протянул старику руку. Тот оглянулся и быстро пожал ее.

— Вот еще что я скажу. — Старик зашептал, шагая чуть впереди Липкина и не глядя на него: — Собрание вы сегодня не проводите.

— Почему? — спросил Липкин. — Народу уже объявлено. Из других деревень люди придут. А ты кто?

— Я здешний, — ответил старик. — А собрание все же не проводите. Людям нынче не до собраний: кто сети уехал ставить, кто куда. Время сейчас такое…

Тогда Липкин спросил:

— А кого мы должны бояться? — И, понизив голос, стал допытываться: — Ежели знаешь, где бандиты прячутся, скажи. Мы их мигом приведем в село. И больше они не будут стращать народ. Мы хотим, чтобы народ жил в мире. Где их искать?

— Что ты, что ты?.. — испугался старик. Навстречу им шла женщина. — Где, спрашиваешь? Да тетерев-то, парень, такая птица, что, как и человек, к одному месту привыкает. Где обоснуется, там и живет. Прежде я знавал те места, а теперь… А теперь куда-то вся птица улетела.. Не знаю, где их искать. Приезжай, когда время другое будет. Вместе и сходим на тетеревов. Ну, бывай…

Собрание решили не откладывать. На этот раз Липкин говорил о том, что не успел сказать на прошлом собрании. О будущем Карелии, о том, что Ленин и Советское правительство обращают большое внимание на развитие Карелии и других отсталых окраин страны. О природных богатствах Карелии, которые стали теперь собственностью народа и которые нужно научиться правильно использовать…

Как и в прошлый раз, в школе собрались женщины, дети и старики. И сидели, кажется, все на тех же местах. Только старуха с бородавкой на носу сидела в конце комнаты. Слушали внимательно, потом посыпались вопросы. Их было много. Спрашивали о положении с продовольствием. По тону чувствовалось, что люди понимают, что время трудное. Спрашивали, нельзя ли привезти ниток для сетей. У сига время нереста, а невода старые — все истлели, рыбу не держат. Да еще просили соли. И лекарств. Если можно, старого армейского обмундирования. А то детей не во что одевать…

Вдруг дверь распахнулась, и в нее стали протискиваться, толкая друг друга, мужики со злыми, разъяренными лицами. Послышались выкрики:

— Долой Советы!

— Конец большевикам!

— Повесить их!..

Поднялся шум. Схватив испуганных, плачущих детей, женщины бросились к выходу.

Полуэктов встал на скамью:

— Тихо! Без паники! Садитесь! Давайте поговорим.

И он обратился к мужикам, пытавшимся пробиться через сгрудившуюся около дверей толпу к столу, за которым стоял Липкин.

— Ты сейчас у нас поговоришь! — кто-то ответил ему по-карельски.

— Тебя мы больше слушать не будем! — крикнул подобравшийся к Полуэктову хромой старикашка с жиденькой рыжей бородой, пытаясь стянуть его со скамьи. Полуэктов хотел оттолкнуть от себя старика, но тот успел сдернуть его со скамьи как раз в тот момент, когда у дверей хлопнул револьверный выстрел и пуля впилась в стену над головой Полуэктова.

Полуэктов махнул рукой Липкину, показывая на дверь, которая была позади них. Это был запасной выход. Женщины и дети, стоявшие на дворе, расступились. Минуя толпу, Полуэктов и Липкин направились через пустырь к оврагу, на краю которого на всякий случай была расположена цепь красноармейцев. Выбежавшие-из школы мужики кинулись за ними. Тогда из цепи красноармейцев раздалось несколько предупредительных выстрелов. Женщины схватили детей и, заголосив, бросились за школу. Мужики остановились и стали, выламывать из изгороди колья.

— Мы вас не боимся! Ваша власть кончилась!

— Стреляйте! Все равно всех не убьете! — кричали они.

Полуэктов опять обратился к разъяренным мужикам:

— Чего вы хотите?

Голос его был спокойный, но громкий, словно он говорил на сильном ветре.

— Освободите арестованных!

— Всех выпустите! — требовала толпа.

— Врагов мы не освободим! — ответил Полуэктов. — Надо будет, еще кое-кого заберем.

Толпа опять загалдела и двинулась вперед.

— Берите! Убивайте!

— Да вы и стрелять-то не умеете!

Рийко, лежавший вторым номером за пулеметом, схватил свою винтовку и крикнул в ответ:

— Когда надо будет, сумеем.

И он выстрелил. Пуля расщепила кол в руках одного из мужиков.

— Ну как? Умеем?

Тогда из толпы тоже раздался выстрел.

Полуэктов махнул рукой, и пулемет застрочил. И хоть очередь прошла над головами мятежников, пустырь моментально обезлюдел, толпа отхлынула за школу.

— Что будем делать? — спросил Липкин.

— Подождем, что они предпримут, — ответил Полуэктов и передал команду по цепи: — Если пойдут в атаку, открыть огонь, но стрелять в воздух!

Долго ждать им не пришлось. Из-за школы хлынула толпа. Впереди бежали женщины, за ними, размахивая кольями, мужчины. Во главе толпы, тяжело переваливаясь, топала толстая старуха, которую Липкин уже издали узнал по широкому круглому лицу. Из толпы раздалось несколько выстрелов. Кто-то из красноармейцев застонал. Полуэктов и Липкин тоже залегли. Опять застрекотал пулемет, но, заметив, что пули пролетают над головами, толпа продолжала приближаться.

Толстая старуха была уже так близко, что Липкин видел, как дрожит бородавка на кончике ее широкого носа.

И вдруг…

Бабка остановилась, подхватила подолы всех своих юбок и, высоко задрав их, пошла прямо на пулемет, Липкин знал, что так в Карелии бабы отпугивают медведя. Считалось, что если бабе в лесу встретится медведь, стоит ей оголиться, как косолапый встанет на задние лапы, плюнет и убежит. Пулеметчик, молодой русский парень, понятия не имел о таком обычае, но он тоже плюнул, вскочил и стал отходить, волоча за собой пулемет. Рийко подхватил коробки с лентами и побежал следом. По команде Полуэктова красноармейцы отошли к лесу.

Через сутки, получив новые инструкции, отряд снова вошел в село. Мятежники разбежались, не оказав сопротивления.

Дело Королева вел молодой следователь Сергей Лобанов.

Королев наблюдал за своим следователем, пожалуй, более внимательно, чем следователь присматривался к нему. Следя за тем, как быстро и старательно следователь записывает его показания, Королев подумал, что этот молодой человек, видимо, совсем недавно столь же тщательно вел конспекты лекций. И хотя следователь был в военной форме, Королев наметанным глазом сразу определил, что этот юноша пороха еще по-настоящему не нюхал.

Сергею Лобанову действительно еще не пришлось воевать. По настоянию отца, сельского учителя из Тверской Карелии, Сергей поехал учиться в Москву, чтобы стать, как и отец, учителем. Но в Москве он увлекся юриспруденцией. Потом заинтересовался работами Маркса, начал штудировать марксистскую литературу, а вскоре стал посещать подпольные кружки. Так он пришел к убеждению, что его призвание — борьба с царизмом. Когда в университете начались аресты студентов — участников нелегальных кружков, Сергей сбежал в деревню, к отцу, оттуда вскоре перебрался в Петроград, где познакомился уже с настоящими большевиками. Сергей с детства владел карельским языком, и поэтому после революции товарищи пригласили его на работу в ЧК и направили в Карелию…

Записав анкетные данные, Лобанов поднял глаза на Королева.

— Я прошу вас рассказать, какое участие вы принимали в деятельности контрреволюционной группы.

Лобанов кивком головы показал на знакомую Королеву папку, которая лежала теперь на столе следователя.

— Там все записано.

— Значит, вы признаете, что эти документы написаны вами?

— Там везде стоит моя подпись.

— Хорошо! — оживился следователь. — Надеюсь, вы понимаете, что в ваших интересах быть откровенным? Итак, вы были в Военном комитете писарем?

— Нет, секретарем, — поправил Королев.

— Ясно. Секретарь, конечно, больше, чем писарь.

— Да и секретарем я был лишь потому, что был единственным, кто умел вести документацию.

— Вы хотите сказать, что ваша роль была в комитете еще значительней?

— Если вы найдете в этих документах имя хоть одного человека, способного стоять во главе Военного комитета, я охотно уступлю эту честь ему.

Оба усмехнулись: в таком положении эта «честь» была весьма незавидной.

— Можно ли и мне задать один вопрос? — Королев показал на папку. — Как вам удалось перехватить эти документы? Наверное, не обошлось без вашего личного участия?

— Почему вы так думаете?

— Вы производите впечатление очень способного контрразведчика.

— Ошибаетесь, — с серьезным видом сказал Лобанов. — Нам помог народ — простые карельские крестьяне. Это еще одна возможность для вас убедиться, насколько безнадежны ваши попытки поднять мятеж против собственного народа.

Королев кивнул и заметил:

— А вы проницательный психолог. Вы угадали мои мысли. Я только хотел сказать…

— Что же вы хотели сказать?

— То же самое, только другими словами. Я заметил, правда слишком поздно, что то, что мы делали, отнюдь не в интересах карел, что народ нас не поддерживает.

— Убедиться в этом никогда не поздно. Давайте продолжим наш разговор, — предложил Лобанов. — От кого вы получали инструкции?

— От Временного правительства Карелии.

— Точнее.

— От Хеймо Парвиайнена.

— Отчасти верно. А где он?

— В Финляндии. А правительство — в Суомуссалми.

— А сам Парвиайнен?

— Он — член правительства и тоже находится там же.

— Вы уверены? Допустим… Пожалуйста, вспомните, от кого еще вы получали инструкции.

— От Сивена и Таккинена.

— Так… А они где?

— В Реболах.

— Хорошо. Пойдем дальше. Назовите состав диверсионной группы, пытавшейся взорвать железнодорожный мост у станции Кесяйоки.

— Васселей Антипов, из Тахкониеми. Потапов… Откуда он — не знаю. И третьим был наш проводник. Его зовут Кириля. Он работал у меня на участке…

Пока Лобанов записывал ответы, Королев смотрел в окно. На дворе две сороки дрались из-за куска навоза. Которая же из них хитрее? — гадал Королев, следя за отчаянной схваткой сорок. И тут он, к своему удивлению, заметил, что сороки дали ему отличную идею. Правда, эта мысль появилась у него, как только за ним пришли, но теперь она окончательно оформилась…

Улыбнувшись следователю, Королев признал:

— Да, ваша взяла. Народ помог вам, и мне не остается ничего другого, как ради спасения своей жизни чистосердечно рассказать обо всем, как бы тяжело это ни было.

— Прекрасно! — обрадовался следователь. — Итак, вы признаете, что в списке указаны не все ваши сообщники? В ваш заговор были вовлечены не только эти тридцать, человек, да? Я имею в виду и тех, кто так или иначе помогал вам.

— Я вас понял, — вздохнул Королев. — Именно этот вопрос меня волнует больше всего. Ведь речь идет о моих односельчанах, друзьях, земляках…

— Вам не надо беспокоиться за их судьбу, — заверил Лобанов. — Особенно за тех, кто оказался вовлеченным по своей несознательности, волей случая… Это гарантируют принципы советского правосудия.

— Но я прошу принять во внимание, что ответственность за их вступление в заговор несу прежде всего я. И я также обязан нести ответственность за все их действия.

— Это — честное признание, и оно несомненно облегчит вашу участь. Вот вам бумага, — Лобанов протянул несколько графленых листков, взятых, видимо, из какой-то бухгалтерской книги.

— Простите, но вам дело кажется слишком простым, — снисходительно улыбнулся Королев. — Вы думаете, все можно сделать в один присест, одним росчерком пера? Просто список участников вас, по-видимому, не устроит? Наверное, понадобится краткая характеристика каждого: кто что делал, как оказался вовлеченным в заговор…

— Разумеется, разумеется, — смутился Лобанов. — Что вам для этого нужно?

— Мне нужно время. Надо вспомнить все, подумать, чтобы все соответствовало истине.

Королеву предоставили все, что он потребовал. Время, бумагу, хороший паек. Потом он заявил, что для установления наиболее полного списка участников подготавливаемого мятежа ему необходимо покопаться в документах кооператива, которые хранятся у него дома. Среди бумаг есть всякие заметки, которые непосвященному покажутся невинными, но которые он, Королев, может расшифровать. Решив, что после того, как Королев выдал целый ряд своих сообщников, ему вряд ли есть смысл бежать, Лобанов отвел своего подследственного домой и оставил там под охраной местной милиции.

Хорошо было Королеву в родном доме. Он попарился в бане, отдохнул и принялся за работу. Теперь у него были все условия для работы: тихо, тепло. И никакая опасность не грозит, потому что есть охрана. Он работал и днем и ночью. Написал пространный доклад о том, как подготавливался мятеж. Потом составил список его участников и в отдельности охарактеризовал каждого. Не беда, если многих он и приписал. Не беда, если имен в списке оказалось больше, чем их было в действительности. Имена, имена… И каждому надо придумать какое-то дело. Было над чем поломать тут голову. Документы и книги кооператива ему действительно очень помогли: в них было много имен и фамилий. Потом Королев стал перебирать в памяти всех жителей окрестных деревень.

Однажды ночью он разбудил даже мать.

— Ты не помнишь, сколько сыновей у Мийхкали из Леппясуари?

Мать начала перечислять:

— Сколько же их было… Гавро, Петри, Пуавила… Потом родились Юрки да Иовсей.

— Подожди, я еще не записал.

— Потом еще Олексей. Такой толстенький, как встретит кого, обязательно поздоровается. Хороший бы из него парень получился…

— А где он теперь?

— Где? Ему годков десять было, когда господь его прибрал. Совсем маленькими умерли Юрки и Иовсей, а…

— Тьфу ты! — рассердился Королев. — Мне мертвые не нужны, живых называй. Из-за тебя бумагу испортил. Ладно, иди спи.

Уходя, мать вздохнула:

— Пишешь все. Будет беда и тебе и людям от твоей писанины.

Наконец подробные показания о мятеже были готовы.

Целый день Королев отдыхал, занимался домашними делами, сходил в баню. А вечером он заперся в горнице, тщательно затворил окна и опять сел работать. Он переписал список участников, только на этот раз без характеристики на каждого человека. К утру и этот список был закончен. Удостоверившись, что дверь прочно заперта и что с улицы не видно, что он делает, Королев внимательно огляделся, словно кто-то мог следить за ним в самой комнате. Затем он написал короткую записку:

Осталось только решить, кто смог бы оповестить перечисленных в списке о грозящей им опасности. Перебирая людей, которым можно было бы поручить это задание, Королев раздраженно думал о том, что на словах многие были героями, буквально сгорали от нетерпения поднять восстание и отделить Карелию от России, а как дошло до дела… Все теперь там — и само правительство, и его сторонники — живут на подачках у финнов. А он один здесь… Да и его тюрьма дожидается…

Королев прикрутил фитиль лампы, словно при ярком свете кто-то мог разглядеть ход его размышлений. «Теперь нужны действия, — думал, он. — И такие действия, на которые не всякий способен». Он во что бы то ни стало должен добиться, чтобы карелы восстали. Чтобы поднялся весь народ, а не кучка авантюристов. И не для того, чтобы, прикрываясь карелами, финны обделывали свои дела, а карелы действовали по их приказам. Карелы должны быть хозяевами. Они должны стать не наемной рабочей силой, заготавливающей карельский лес для финских лесопромышленников, а хозяевами своих лесов, и собственные интересы, собственный карман должны быть им дороже, чем банковский счет какого-то иностранного воротилы. Королев в основном разделял принятую Временным правительством Карелии программу будущего развития Карелии, но он не верил, чтобы эти люди, являвшиеся пешками в руках финских промышленников и государственных деятелей, смогли и хотели претворить ее в жизнь.

Он считал, что Карелии нужен такой руководитель, который способен был бы действовать самостоятельно. Все эти Хилиппяли и Кевнясы из Ухтинского правительства были настолько чужими для карел, что авторитет среди карел не мог заслужить ни один из них. Да и интересует их Карелия больше как выгодное для предпринимательской деятельности поле, пользоваться которым они могли, разумеется, лишь в рамках, дозволенных финскими предпринимателями. Может быть, во главе Карелии мог бы стать Левонен? У этого старца из Койвуниеми есть и образование, и авторитет, и карельский дух в нем еще жив, так что на какой-то стадии он мог бы быть номинальным главой, да и то лишь в том случае, если перестанет оглядываться на Финляндию. Но активного участия в движении он уже принимать не может. Кто же смог бы по-настоящему организовать движение карел? Хеймо Парвиайнен, этот учитель из Ухты, который возомнил себя военным руководителем и готовит карел для будущих битв? Королев презрительно усмехнулся… Парвиайнен напоминает фельдфебеля, который состоит на довольствии в чужой роте и покрикивает на своих подчиненных, когда ему кто-то прикажет. В войске, которое он готовит где-то в Финляндии, полно финнов, финны там все решают, так что, по сути, это войско ничем, кроме названия, не отличается от финской армии. Здесь, в Тунгуде, есть тоже два «деятеля», Борисов и Кирьянов. О них и речи не может быть. Борисов на месте, когда кого-то нужно прикончить. А Кирьянов даже на это не способен. Так что…

У Королева даже в горле запершило, когда он в своих раздумьях пришел к выводу, что только он сможет отдать все свои силы, все свои способности во имя Карелии… Это будет Карелия без финнов, без русских и, прежде всего, без большевиков. И он добьется своего. Головой, а не одним револьвером. Разве кто-то другой мог бы совершить то, что он сейчас делает, — дать один и тот же список и большевикам и своим?

Осталось только найти человека, который бы сумел посеять в душе всех, перечисленных в списке пятисот мужиков такой страх, чтобы у них появилось желание сражаться. Лучше всего для этой роли подходит милиционер, что охраняет его сейчас, — Мийтрей из Тахкониеми. Человек трусоватый, страшный пройдоха, профессиональный шпион, давно продавшийся финнам, но такое поручение он выполнит с преданностью собаки. На всякий случай стоит занести и его имя во второй список. Разумеется, сам Мийтрей не будет бегать по деревням со списком в кармане, не будет разыскивать в лесу людей, чтобы предупредить их о грозящем им аресте, но он организует дело так, что все узнают.

И Королев позвал в горницу своего часового…

Забирая у Королева показания, Лобанов удивился: не слишком ли много людей причастно к мятежу?

— Я могу, с вашего позволения, сократить список. Вы понимаете, конечно, что я не хотел бы неприятностей для своих земляков, своих друзей. Но раз уж я дал слово… — сетовал Королев.

— Нет, нет! — возразил Лобанов. — Сокращать не надо. Вы не волнуйтесь: неприятности будут иметь лишь действительные враги Советской власти.

…Хотя Королев и считался арестованным, в Сороке он жил довольно вольготно. Когда хватились, его не нашли. Бесследно исчез также милиционер, охранявший его. Не оказалось дома и большинства из перечисленных в списке мужиков. Правда, арестовать решили лишь незначительную часть из них, наиболее активных участников мятежа, но, как только начали искать их, в лес ушли и остальные.

Королев добился своего. Мужики бежали в лес. Но впереди была суровая зима, голод, и у бежавших в леса был один путь — в Финляндию, в армию Хеймо Парвиайнена, чтобы пройти там военную подготовку и отправиться в новый поход против Карельской Трудовой Коммуны.