Онлайн чтение книги Мы карелы
ОТЩЕПЕНЕЦ

Васселей считал, что он не из тех, кто сетует на свою судьбу. Ему еще не доводилось встречать такого человека, которому бы эти сетования помогли. Да и что толку от запоздалых сожалений? Что сделано, то сделано, и надо самому за все нести ответ. Одно дело в лесу: если свернешь не на ту тропинку, то можно вернуться и выбрать правильный путь. А в жизни — другое: ни одного шага обратно не вернешь.

Васселей догнал белофиннов под Вуоккиниеми и попросился в отряд. В бою за Вуоккиниеми он сражался как бывалый солдат. Он искал среди наступавших легионеров Мийтрея, но Мийтрей на мушку не попался. Попадались другие…

После отступления экспедиционного отряда в Финляндию его главари пытались не дать ему распасться. Прежде всего они хотели сохранить завербованных в отряд карел, чтобы подготовить их для участия в новом походе. Но многие из участников похода тайком покинули отряд. Васселей ушел открыто. Пристал он к отряду в самом конце похода и никаких обещаний при этом не давал. Учить военному делу его не нужно, эту науку он постиг на войне. К тому же он даже не гражданин Финляндии, и обязать его служить в отряде никто не может. А что касается работы, так ее для Васселея в Финляндии вполне достаточно. После того как гражданская война в стране закончилась поражением рабочих, в Финляндии не хватало лесорубов и батраков. Часть из них была казнена за участие в революции, часть находилась в концентрационных лагерях, погибая от голода, а часть вместе с остатками Красной гвардии ушла в Советскую Россию. Так что работы хватало. Выбирай, где лучше.

И Васселей выбирал. Сперва работал батраком. Работа была знакомая, привычная, но человек он был гордый, и батрачить на кого-то ему было унизительно. Ушел в лесорубы. Да и тут работал то в одном, то в другом месте. Валить лес тоже было делом привычным. Правда, дома, в Карелии, и тут многое делалось по-другому. Но где бы Васселей ни работал, тоска по дому не покидала его. Не раз он принимал решение отправиться домой, но так и не отправился. Он слышал, что в его родных краях появилось новое правительство, свое, карельское. Так что ему, карелу, этого правительства бояться не надо, но он боялся встречи со своими земляками. Правительство правительством, а вот убийство земляка, у которого осталась большая семья, народ так не простит. Васселей знал, что о нем говорили на родине. Ну, а что касается покойного Олексея, так поговаривали, будто на деревне считают, что красные расстреляли его как приспешника белых.

В Финляндии Васселей, по-видимому, числился в каких-то списках, и за ним приглядывали, потому что, как только он понадобился, его сразу нашли. Он работал на сплаве на Эммяйоки. Однажды приходит подрядчик и говорит, что какой-то господин хочет видеть Васселея. В конторе сидел худощавый человек в пенсне. Васселею он ничего объяснять не стал, попросил только приехать в Каяни и там поговорить.

В Каяни Васселей опять встретился с этим же господином, но встреча их состоялась уже не в конторе лесопромышленной компании. При беседе присутствовал еще один господин. Хотя эти господа и были в штатской одежде, Васселей наметанным взглядом солдата сразу определил, что люди это военные, и догадался, что это за учреждение.

Господа предложили ему кофе с коньяком. Сперва разговор шел о том о сем: о погоде, о кофе, о женщинах. Потом господа стали расспрашивать Васселея, как он себя чувствует, какое у него настроение, доволен ли заработками на сплаве. Будто это их больше всего интересовало. Рассказывая анекдоты, смеялись и словно бы между прочим спросили, какие родственники у Васселея имеются в Карелии. Васселей, отвечая им, тут же заметил, что насчет его родственников эти господа, пожалуй, осведомлены не хуже, чем он. Поговорили о жизни в Карелии. Господа считали, что «да, конечно, необходимо улучшить условия жизни карел, добиться порядка там… Чтобы люди там жили, как на Западе». А что думает Васселей об этом?

Васселей сидел задумавшись. И вдруг ошарашил господ.

— Так сколько же вы будете платить мне, если я отправлюсь в Карелию по вашим делам? — спросил он.

Господа переглянулись. Один из них усмехнулся; и сказал:

— Вот это речь мужа. Сказано по-деловому и прямо.

— А почему вы думаете, что именно у нас имеются какие-то дела там? — спросил другой.

— Я не вчера родился. И думаю, что это заведение не общество по охране животных, как написано на дверях. Если, конечно, под животными подразумевают не карел-соплеменников…

— Нет, нет, конечно! — в один голос стали заверять господа. И разъяснили, что хотя они и финны, но борются они за освобождение Карелии. Дело это общее.

Господин постарше чуть слезу не пролил, вспомнил даже «Калевалу»:

Но Васселей, прерывая его, спросил:

— Стоит ли мне браться за это дело? Или, может, на сплаве я больше заработаю?

Пусть думают, что «Калевала» его не интересует. То, что в этой обстановке стали читать руну, его даже несколько покоробило. Чтобы читать и слушать «Калевалу», должно быть другое место, иное настроение. Вспомнилось, как мать и бабушка Наталиэ, мать Анни, вечерами садились перед камельком, одна вязала чулок, другая что-то шила, и они вместе нараспев напевали руны. Пели они их на родном диалекте, на том языке, на котором руны передавались из поколения в поколение. В эти часы в избе наступала полная тишина. А если что-то и делалось, то так тихо, чтобы не было и шороха. В такие минуты не шумела прялка, не стучали чесалки, не постукивал топор. Можно было лишь вязать да шить, или же ножом обтесывать топорище, или плести что-нибудь. Дети тоже сидели тихо-тихо. Не дай бог зашушукаться, зашуметь, сразу лучиной по мягкому месту получишь…

— И кроме того, чтобы харчи на дорогу выдали хорошие! — добавил Васселей.

Господа опять переглянулись. По их сведениям, Васселей был человек храбрый, порой даже отчаянный. Но, оказывается, он к тому же человек дела, не какой-то там слюнявый идеалист. Эти идеалисты на своем месте, когда нужно проводить собрания, их можно держать и в новом правительстве Карелии, но когда нужно действовать энергично и смело, идеалисты не годятся.

— О плате и о провизии мы договоримся, — заметил господин постарше. — На наш взгляд, дело освобождения Карелии имеет такие большие перспективы, что мелочным быть не следует.

Он взглянул на часы и, поднявшись, сказал Васселею:

— Сегодня нашей целью было договориться в принципе. Мы легко и быстро поняли друг друга. А что касается практической стороны дела, мы тоже найдем общий язык. Вы можете идти отдыхать. Вам приготовлена комната. Чтобы не вызывать излишнего любопытства, выходить вам никуда не следует. И язык вам дан не для того, чтобы болтать. Надеюсь, вам это ясно?

В комнату, отведенную Васселею, вел отдельный вход со двора. Единственное окно в помещении тоже выходило во двор. Васселей чуть раздвинул плотные занавески, закрывавшие окно, и посмотрел на двор. Сперва ему показалось, что на дворе никого нет, но, приглядевшись, он заметил, что дверь дровяника чуть приоткрыта. Какой-то парень работал в сарае, а может быть, делал вид, что работает: то складывал дрова в поленницу, то сидел, покуривая, то опять начинал что-то делать. «Ну-ну, пусть поработает», — решил Васселей. Ведь не один он должен заниматься освобождением Карелии. И Васселей опять стал оглядывать свою комнатку. Впрочем, нечего было в ней рассматривать. Узкая железная кровать, два стула, стол, старомодный посудный шкаф. Над плитой полка с необходимой кухонной утварью. Перед входом небольшой тамбур. Из тамбура дверь в туалет. Так что выходить во двор не надо.

Заглянув в шкаф, Васселей нашел там хлеб, масло, копченую оленину, простоквашу. Перекусив чем бог послал, он снял пиджак, стянул сапоги и лег на кровать. Он перебирал в памяти впечатления дня. Не слишком ли извилистый путь он выбрал, чтобы добраться до дома? Наверно, были дороги и прямые, но как знать — пойдешь по прямой дороге, а она вдруг возьмет и запетляет. А этот путь, который он выбрал, казался в чем-то разумным. Надо только быть осторожным…

Пол в комнате был сделан из широких половиц и, судя по всему, недавно заново покрашен, потому что сквозь свежую покраску проглядывало большое чернильное пятно — кто-то пролил чернила и пытался соскоблить их ножом. «Вот так и получается, — мелькнуло у Васселея. — Замараешься, а потом сколько ни закрашивай, а пятно все равно видно».

В дверь постучали. Васселей не успел ответить, как вошла молодая женщина. Он мельком видел ее где-то, но не знал, кто она. Женщина с улыбкой поздоровалась и заглянула Васселею в глаза.

— А у вас здесь холодновато. И вообще… — заговорила она оживленно… — Давайте затопим плиту, подметем пол, чтобы было уютнее.

Васселей сидел на кровати и рассеянно следил за женщиной, разводившей огонь в плите. Сперва плита дымила, дрова не загорались, потом пламя весело затрещало, загудело.

— Вот так! — Женщина опять очаровательно улыбнулась. — Будете пить кофе? — Не дожидаясь ответа, поставила кофейник на плиту, потом стала подметать пол. — А теперь можно и посидеть. Вы, пожалуйста лежите.

Женщина сидела за столом, подпирая ладонями круглые щеки. Выглядела она сравнительно молодо, но возле глаз были заметны глубокие морщины. Светлые, желтоватые волосы были сложены узлом, и на их фоне были почти незаметны сединки на висках.

— Вы напрасно терзаете себя мрачными раздумьями. — Серо-голубые глаза женщины смотрели на Васселея участливо. — Не надо воспринимать все так серьезно. Давайте лучше попробуем вот этого. На душе будет легче. — И она достала из-за шкафа жестяную канистру. Васселей заметил в шкафу бутылку вина. Заметил он и эту канистру, стоявшую возле стены, но он думал, что в ней керосин. — Каянский народный напиток, — улыбнулась женщина, показывая ровные жемчужные зубы. — У нас его приходится пить тайком, но в этой комнате можно пить что угодно. А у вас умеют варить самогон?

Женщина говорила без умолку, не дожидаясь ответов Васселея. Васселей успевал отвечать лишь «да» или «нет». Настроение у него немного улучшилось. Почему бы и не отведать каянского народного напитка? Глядишь, вечер пройдет быстрее…

Женщина налила Васселею чашку самогона, себе она взяла вина. Подав на стол закуску, она подняла чашку с вином и спросила:

— Так за что же мы поднимем первый тост?

— Ах, да! — Васселей усмехнулся. — Если не ошибаюсь, мы делаем одно общее дело. Итак, выпьем за Карелию.

Женщина поморщилась и поставила чашку на стол.

— Не надо… Пусть господа пьют за Карелию. Это они любят — освобождать Карелию за рюмкой вина. А мы можем забыть об этих делах хотя бы на один вечер. Давайте за наше знакомство. Меня зовут Кайса-Мария, короче — Мария…

— Меня — Вилхо…

— Нет, сегодня ты — Васселей, — заметила, женщина. — А завтра можешь быть Вилхо или кем хочешь.

Они выпили свои чашки до дна. И женщина крепко пожала руку Васселея. Теперь они были на «ты». Женщина пошла к плите за кофейником. По пути она остановилась около Васселея, сняла с его плеча волос. И Васселею показалось, что ее рука задержалась на его плече дольше, чем нужно…

Женщина налила кофе и заодно наполнила чашки спиртным.

— Иногда полезно сполоснуть с души заботы. Заботы — это грязь. Пользы от них никакой, только мешают жить. Пей, Васселей, пей, веселее будешь…

И она осушила залпом свою чашку и стукнула ею о стол.

От плиты веяло жаром. Мария открыла форточку и придвинула стол к кровати.

— Здесь нам будет мягче сидеть. Стулья такие жесткие.

Васселей безропотно подчинялся ей, не думая, входит ли это в его роль. Конечно же он должен показать, что он парень не промах. А Мария все подливала ему самогон, себе вино и, поглаживая волосатую руку Васселея, рассказывала о себе. Она — вдова. Детей нет. Мужа убили красные. А брата белые.

— …Я ненавижу их. И белых и красных. Войну и всякую политику, — говорила она.

«Ну, говори, говори!» — думал Васселей, с любопытством слушая женщину. И руку он тоже не отнял…

— …А русские мне нравятся. Они непосредственные, душевные люди. Финны только и думают, чтобы убить кого-то, и о деньгах. Освобождение Карелии… Знаешь, что это такое? Там убивают и грабят народ, а наши господа набивают карманы. Разве не так? Почему ты молчишь, Васселей?

— Послушай, Мария! — Васселей обнял женщину за плечи. — Мы же договорились, что о Карелии сегодня ни слова. И чтобы больше о ней не говорить, давай сделаем так. Слушай меня внимательно. Ты доложишь там кому нужно, что Васселей… или Вилхо… не подослан русскими большевиками. Сделаем так, и тебе не нужно будет больше ничего выведывать. Хорошо?

— Если бы ты и был подослан, я бы все равно им не сказала, — прошептала Мария, прижавшись всем телом к Васселею. — Ты не бойся меня… Кажется, я опьянела.

Ее губы нашли губы Васселея. Увлекая за собой Васселея, Мария медленно опускалась на кровать. Туфли с ее ног со стуком упали на пол. Васселей забыл обо всем на свете… И вдруг….

В дверях стояла Анни. Да, это была она; напуганная, беспомощная, она чуть слышно прошептала:

— Васселей! Васселей!

Хотя Васселей и был пьян, все же он понял, что Анни ему только померещилась. Но она предстала в его воображении так явственно, словно действительно стояла на пороге. Васселей сел.

— Ты еще хочешь выпить?

— Нет, не хочу.

Васселей осторожно высвободился из объятий женщины.

— Слушай, Мария. Ты сейчас встанешь и наденешь туфли.

— Что с тобой? Почему ты такой?

— Я прошу тебя, встань… — Васселей ласково погладил Марию по щеке, ему не хотелось обидеть ее. — Вот так, Мария. Ты не сердись на меня. Сейчас ты пойдешь домой.

Не глядя Васселею в глаза, женщина надела туфли.

— Может, ты разрешишь вымыть посуду? — подавленно спросила она.

— Я сам помою. Иди, пожалуйста. Да, скажи этим, что… Ну, как мы с тобой договорились… Могут положиться на меня. Ну а если не поверят, черт с ними. Мне все равно. А теперь — иди.

Мария остановилась в дверях и посмотрела на Васселея. При тусклом электрическом свете было видно, что на глазах у нее слезы. Васселей подошел к ней, пожал руку. Она прижалась лицом к груди Васселея и зашептала сбивчиво сквозь слезы:

— Не думай, что я такая, что все… Верь мне… Я не потому… Я просто хотела… Знаешь, как… Послушай, — она вдруг подняла голову и взглянула прямо в глаза Васселею. — Скажи, зачем ты пришел сюда? Зачем? Здесь бывают только грубые, жестокие, бессердечные мужчины. А я слабая женщина, я больше не могу…

— Мария, ты слишком много выпила.

— А я выпью еще. Пусть…

Она взяла дрожащей рукой бутылку, налила чашку до краев, выпила и пошла к двери.

— Спокойной ночи.

Из прихожей донеслись торопливые удаляющиеся шаги.

Васселей лег. Ему хотелось вновь увидеть Анни. Но Анни больше в дверях не появлялась.

Васселею не пришлось долго быть в Каяни: человек он был военный, господа остались им довольны, и вскоре он собрался в путь. Маршрут Васселея лежал через оккупированные белофиннами Реболы, где он должен был получить более точные сведения о положении в Тунгуде и дальнейшие инструкции. Впрочем, из Каяни можно было попасть в Ухту и более легким путем: граница была открыта и в Ухтинском правительстве были свои люди. На восточной границе Ребольского уезда стояли советские пограничники. Но поздно было что-либо менять. Оставалось лишь втайне надеяться, что из Тунгуды он как-нибудь доберется и до дому.

В Реболах Васселея ждали. Его встретил молодой солдат и, услышав пароль, отдал ему честь и повел дальше. Васселея привели в дом, стоявший на окраине села. Дом был похож на финскую крестьянскую избу, но на дворе Васселей не заметил никаких орудий крестьянского труда, обычных на подворье таких домов. По всему было видно, что в этом доме занимаются не крестьянским хозяйством. Над крышей дома висел белый флаг с синим крестом. Над дверью не было никакой вывески.

— Подождите, — попросил солдат, оставив Васселея в пустой комнате.

Васселей присел на стул и огляделся. На стене, оклеенной обоями, висела карта уезда. В комнате стоял шкаф, видимо привезенный из Финляндии, письменный стол и несколько стульев. Вот и все, на чем мог задержаться взгляд Васселея. Судя по обстановке, так мог выглядеть в мирное время штаб батальона. Но Васселей знал, что учреждение, помещающееся в этой избе, занимается более важными делами, чем штаб батальона.

В комнату вошел стройный молодой человек в офицерской форме без знаков различия. Васселей вытянулся по стойке «смирно» и назвался.

— Таккинен, — представился офицер и пожал руку. Заметив, что Васселей смотрит на него с явным подозрением, офицер улыбнулся.

Васселей действительно сомневался. «Неужели это тот самый Таккинен?» Слишком уж молодым показался ему офицер, от которого он должен получить инструкции и в чьем подчинении он должен действовать. Да и вид у него был вовсе не мужественный: стройная юношеская фигура, тонкий, чуть вздернутый нос на мальчишеском лице. Лишь подбородок, тяжелый и высокий, придавал ему какую-то солидность.

— Прежде чем пойдете отдыхать, мы имеем возможность встретиться с Боби Сивеном, — сказал Таккинен. — Господин Сивен может принять вас только сейчас.

Бобби Сивен… Таккинен произносил это имя подчеркнуто. Это имя должно было значить больше, чем официальный пост, который занимал этот человек. Он был ленсманом Ребольского уезда.

Господин Сивен принял их в горнице просторной карельской избы. Пол был покрыт деревенскими, с карельским узором, половиками, устланными на полу так, что между ними был виден белый некрашеный пол. Хотя в избе жил лютеранин, иконы по-прежнему оставались в красном углу. На стене в раме под стеклом стоял в полный рост Маннергейм с рукой на эфесе сабли. Посередине просторной избы сиротливо и одиноко стояло изящное кресло-качалка, в котором сидел одетый по-домашнему — в мягких тапочках из оленьей шкуры — хозяин дома.

— Здравствуйте, — Васселей поздоровался не по-военному, но встал перед Сивеном по стойке «смирно».

Сивен поднялся, энергично пожал руку и, снова опустившись в кресло, предложил Васселею сесть. Васселей сел и стал с любопытством разглядывать Боби Сивена, раскачивающегося в кресле. О семействе Сивенов и о самом Боби он был много наслышан. Отец Боби Сивен в 1915 году был заметной фигурой в движении финских егерей. Сын его старался по мере возможности умножить славу фамилии Сивенов. Несмотря на юные годы, он успел принять участие в экспедиции Малма, затем в следующем году ходил в поход на Олонец, откуда ему, как и из Ухты, пришлось спасаться бегством. Теперь ему было двадцать два года. «Пожалуй, слишком молод, чтобы стоять во главе уезда, — подумал Васселей. — Интересно, кто стоит за спиной мальчишки и заправляет всеми делами?»

Глаза у Боби были большие и ярко-синие, как у красавиц, которых изображают на открытках. Смотрели они холодно и отрешенно. Рот был небольшой, как у куклы, только нос, как у взрослого мужчины, — крупный и мясистый. В дверях появилась молодая женщина, и Боби что-то ей приказал взглядом. Тут же на столе появился поднос с чашками кофе, пирожными и бутылкой коньяка.

— Прошу к столу.

Это было сказано сухо, в тоне приказания, словно речь шла о каком-то служебном деле, которое надо было выполнить немедленно.

Васселей охотно сел за стол.

— Дорога, наверное, была очень утомительной? Так, значит, вы родом с севера? Северные карелы — народ крепкий, упорный.

Вопрос, казалось, был дружеским, но голос Боби был сухим, безжизненным, отрешенным, как и его взгляд. Да и все вокруг было проникнуто этим чужим и холодным духом.

Сивен, подливая Васселею коньяк, сам к своей рюмке не прикоснулся. Неторопливо, ненавязчиво он переходил от одного вопроса к другому, вернее, только касался их, стараясь узнать мнение гостя. Глаза Сивена чуть оживились, когда он поинтересовался, что думает Васселей о том, как следовало бы вести дела в Северной Карелии, где теперь создано свое Карельское правительство.

— Конечно, учитывая интересы народа, — ответил Васселей так же коротко, как и на все другие вопросы Сивена. Впрочем, пространных ответов от него не требовали. Он мог даже молчать. Сивену было достаточно, если он кивал головой.

— В настоящее время в историческом аспекте Карелия находится в очень интересном, в некотором смысле даже выгодном положении, — пояснил Сивен. — Я имею в виду не жизненный уровень народа, он, конечно, настолько низок, насколько большевикам удалось его понизить. У карельского народа есть сейчас три выбора. Ребольский и Поросозерский уезды находятся под опекой Финляндии, в них жизнь налаживается по принципам западной демократии. В Южной Карелии и в Тунгуде люди живут под большевистским режимом. В Ухтинском округе свое Карельское правительство. Как вы полагаете, долго ли перед карелами будет эта свобода выбора? И какой путь карелы выберут?

— Да я в политике-то не очень… — Васселей замялся. — Вот в сельском хозяйстве да по части работы в лесу я разбираюсь. Да еще немного в военных делах.

— А если все же придется выбирать? Если каждый должен сделать свой выбор? Как в Финляндии в восемнадцатом… Быть свободным или жить под русским игом? Финны выбрали свободу и сражались за нее. А вы, карелы?

Васселей пожал плечами.

— Вот она, трагедия карел, — с сожалением сказал Сивен. — Вы, карелы, еще не пробудились, у вас нет национального самосознания. Его имеют лишь те, кто получал от финнов экономическую помощь в коммерческих делах и в ком под влиянием финнов пробудилось национальное чувство. Но теперь каждому предстоит сделать свой выбор. И нужны не слова, а дела. Я еще раз спрашиваю вас: какой образ жизни вы лично предлагаете и советуете другим выбрать? Как карел?

— Как карел? Такую жизнь, чтобы можно было жить в мире.

— А как солдат?

— Как солдат? — Этот допрос начал раздражать Васселея, и он не скрывал этого. — Разрешите заметить, что солдатом мне довелось быть немного больше, чем вам обоим, вместе взятым. Быть солдатом — это значит: прикажут «ложись» — ложись, скажут «встать» — вставай, скомандуют «марш» — шагай. В Каяни меня уже проверяли, кто я такой и что думаю.

Таккинен нахмурил брови, давая Васселею понять, что такой тон неуместен при этом разговоре. Но Сивен, кажется, не обиделся. Он кивал в знак согласия.

— Хорошо сказано, но слишком образно. Солдат-карел должен знать и уметь еще кое-что. Вставая, он должен знать, куда пойдет. Есть вещи, которые вы должны легко усвоить и разъяснить своим землякам… Здесь, в Ребольском уезде, в самом молодом уезде Финляндии, мы старались по мере сил и возможностей…

Расхаживая по домотканым половикам, Сивен рассказывал Васселею об обстановке в Ребольском уезде, о продовольственном положении, которое, по его словам, не было еще удовлетворительным, но которое Васселею стоило сравнить с условиями, в каких живет население в деревнях Тунгуды. Рассказал он и о школах, которые удалось открыть и которые осенью начнут работать по-новому, лучше…

— Вы, карелы, народ очень талантливый, но еще не созрели, чтобы существовать как самостоятельная нация. — Сивен остановился перед Васселеем и поднял палец кверху, словно говорил с трибуны. — Особенно видны способности карел в области торговли. Это доказали коробейники из Ухты и Ребол. Мы, финны, — я имею в виду своих коллег — не сумели правильно оценить достоинства карельских коробейников, их мужество и предприимчивость. Наоборот, сколько раз мы реквизировали их последнюю собственность, их товар, который они несли на себе за десятки и сотни километров. Мы не думали, что в коробе, который мы конфисковали, были не только товары, но будущее карельского торговца и всей Карелии. И, несмотря на всю несправедливость, которую испытывали карелы с нашей стороны, самые энергичные из них выбились в люди, и именно из них и выросла та сила, на которую мы можем опираться в Карелии…

Васселей чувствовал усталость после дороги. Он взглянул на Таккинена, не пора ли переходить к делу. Таккинен сидел на краешке стула с чашкой кофе в руках и слушал Боби Сивена с таким видом, с каким благовоспитанный ученик внимает учителю.

Наконец Боби Сивен заметил, что Васселея совершенно не интересуют его возвышенные излияния о талантливости карел. Оборвав свою речь на полуслове, он закрыл пробкой бутылку коньяка и убрал ее в шкаф.

— Тогда, пожалуй, и все, — сказал он и с кислой миной обратился к Таккинену: — Остальное ты объяснишь более детально.

— Слушаюсь! — ответил с готовностью Таккинен мальчишески звонким голосом и вскочил. Васселею он сказал уже другим тоном, более начальственным: — Мы должны поблагодарить господина Сивена за интересную беседу. Разрешите идти? — обратился он снова к Боби Сивену.

Васселею была приготовлена постель в горнице дома, где находилась контора Таккинена. Ночь была почти бессонной. Васселей выходил даже на улицу подышать свежим воздухом. Вокруг дома ходил часовой. Едва Васселей заснул, как его разбудили на завтрак. Затем позвали к Таккинену.

Таккинен сидел за письменным столом, свежий и бодрый, в тщательно отутюженном кителе. Поздоровавшись с Васселеем, он движением руки пригласил его сесть и задумался. Сосредоточенный и погрузившийся в свои мысли, он уже не был похож на того юнца, каким он казался вчера. И голос его тоже был по-казенному сух.

— Времени у нас мало. Так что давайте приступим к делу, — сказал Таккинен и подошел к карте…

Два дня спустя Васселей встретил утро в весеннем лесу. Его разбудили птицы. Алое пламя, охватившее небо на востоке, незаметно переходило в синеву, такую яркую, что вырисовывающиеся на его фоне ветки хвои напоминали зеленоватые ледяные узоры на оконном стекле.

Васселей вышел к небольшой, но от половодья широко разлившейся таежной речке. Выйти в тайге к реке равносильно тому, что выйти к дороге. Но если на большой дороге путники встречаются часто и никто тебя не спросит, куда ты путь держишь, то встреча с путником на таежной речке — целое событие. В мирное время тут же запылал бы костер, сварили бы чай, поговорили бы, потолковали. А теперь, в тревожное время, приходится избегать встречи с людьми в лесу, прятаться…

Укрывшись за деревом, Васселей долго осматривал берега и, убедившись, что они пустынны, стал соображать, как переправиться через речку. В обход идти он не мог. Да и устал он так, что боялся даже сесть и передохнуть. Знал: стоило ему опуститься на землю — он сразу бы заснул. А останавливаться здесь на берегу было опасно. Васселей только что перешел границу, если можно было называть границей невидимую линию между занятым финнами Ребольским уездом и остальной Карелией. Если при переходе границы его заметили и за ним направлена погоня, то место для отдыха надо выбирать где-то подальше, на той стороне реки.

Васселей побрел вдоль берега, надеясь найти что-нибудь, из чего можно соорудить плот. Он буквально валился с ног от усталости, но ему придавало силы сознание того, что цель уже близка. Хотя цель и была смутной, неопределенной, но она влекла его вперед. Домой! Этот путь должен привести его к дому. Правда, прямо домой он не пойдет, он пойдет к лесной избушке, в которой они с отцом когда-то хоронились во время похода Малма.

Васселею послышался какой-то шорох, и он застыл на месте, словно охотник, подкрадывающийся к токующему глухарю. Нет, ему только показалось. Вокруг было тихо, лишь щебетали птицы и где-то вдали слабо поскрипывало дерево. Можно продолжать поиски. Наконец Васселей нашел прибившиеся к камням два скрепленных вместе бревна — когда-то бревен было четыре и они составляли плот. Бревна, наверное, давно находились в воде, они настолько отяжелели, что переправляться через реку на них было рискованно. Но Васселей набросал поверх бревен хвороста, лег на них ничком и, загребая руками, поплыл через реку. Течение в этом месте было несильное, потому что река здесь разлилась шире, чем в других местах.

Бревна ушли в воду, и выступившая сквозь хворост холодная вода сразу же впиталась в одежду. Только спина и рюкзак на спине оставались сухими. Усталость сковывала все тело, и Васселею хотелось бросить грести и заснуть прямо на плоту: пусть несет, где-нибудь да прибьет к берегу. Но какая-то внутренняя сила заставляла его двигать закоченевшими руками. Время от времени он поднимал голову, чтобы убедиться, что противоположный берег хоть медленно, но верно приближается. И опустив голову на хворост, он опять упорно греб руками…

— Ну давай, бедняжка, давай! — сказал кто-то по-русски. Васселей хотел вскочить, выхватить револьвер, но было уже поздно: две пары крепких рук держали его за кисти. Третий красноармеец стоял неподалеку в воде, наставив винтовку на Васселея. С Васселея тотчас же сняли рюкзак и отобрали револьвер.

— О, да это же не простая птичка! — воскликнул один из красноармейцев, рассматривая найденную в кармане Васселея карту. На краю карты шли колонкой какие-то загадочные цифры. — А эти что значат?

— Я не знаю, — ответил Васселей по-русски.

Он и в самом деле не знал ключа к этому шифру. Он знал только то, что карту и пакет, приложенный к ней, он должен был оставить в тайнике в лесу, неподалеку от деревни Койвуниеми. Человек, для которого предназначалась эта тайнопись, находился в Тунгуде, его имя Васселею было неведомо, и они даже не должны были встречаться. Да и вообще доставить карту и пакет Васселей должен был, так сказать, по пути, а задание у него было другое, более ответственное.

— Ничего, мы поможем тебе все вспомнить! — Красноармеец со зловещим смешком похлопал по карте.

— А я вправду не знаю, — простодушно сказал Васселей.

— Из каких ты будешь, что умеешь по-русски говорить?

— Я карел. Служил в царской армии.

Васселей решил честно отвечать на все вопросы.

Молодой красноармеец спросил его имя и откуда он, записал в блокнот. Красноармеец постарше махнул Васселею револьвером:

— Пошли. Там разберемся, кто ты и зачем. А вы оставайтесь здесь, — сказал он красноармейцам.

— Михаил Петрович, ты один поведешь его?

— Одного шпиона уж как-нибудь доведу до места и один.

— Дайте мне хоть полчаса отдохнуть, — взмолился Васселей. — Меня ноги уже не держат.

— Ишь, отдохнуть захотел! — усмехнулся Михаил Петрович. — Еще чего угодно вашей милости, господин шпион? А ну пошли!

После утренней росы ягельник был мягким, как ковер. Дул легкий ветерок, грело солнце, в сухом сосновом бору остро пахло смолой. Каждый шаг давался Васселею с трудом. Ему вдруг захотелось броситься на землю, в мягкий мох, и лежать не двигаясь. «Пусть убивает!» Пусть застрелит из своей винтовки или же из его, Васселея, револьвера. Все равно… Все равно убьют… В том, что его убьют, Васселей не сомневался. Но даже в самом безнадежном положении человек стремится жить, продлить жизнь хоть на минуту, на секунду. Хотелось еще и еще раз вдохнуть смолистый воздух карельского леса, сделать еще шаг по родной земле, по этому мягкому ягелю…

— Так ты говоришь, служил в царской армии. Ты на каком фронте, воевал? — послышался сзади, голос конвоира.

— В Галиции.

— Выходит, мы с тобой на одном фронте были. А в какой дивизии? Впрочем, теперь уже все равно. Солдаты бывшие и армия бывшая.

— Кто знает, может, в одном полку служили. — Васселей немного ожил. — Кого у нас только не было. И русские, и карелы, и малороссы, и кавказцы…

— Да, всякий народ был, — откликнулся конвоир. — Да не у всех так дороги разошлись, как у нас с тобой.

— Слушай, служивый, а что ты сделаешь со своим однополчанином, если он тягу даст? Неужто стрелять будешь? — спросил Васселей.

— А ты попробуй. Тоже мне, однополчанин нашелся… — и красноармеец выматерился.

— Не буду пробовать. Так поверю.

— Так-то и лучше будет.

Намокшая одежда подсыхала, и тело под ней начало зудеть. Сунув руку под рубаху, Васселей вдруг обнаружил, что красноармейцы не догадались отнять у него спрятанный под брючным поясом финский нож.

— Погоди, — послышалось позади.

Васселей оглянулся. Конвоир стоял, свертывая козью ножку. Револьвер неуклюже торчал под мышкой, а винтовка висела на ремне. Свернув цигарку, красноармеец сел на камень и закурил. Васселею он махнул рукой: садись, мол…

— Гляжу я на тебя, паря, и никак в толк не возьму. — Голос красноармейца стал мягче. — Вот ты карел, а шпионить пришел в Карелию. И чего ради? Мы с тобой, паря, вместе воевали, германца били. Потом супротив нас мировой империализм попер. А ты, выходит, шкуру продал? За что — не пойму. За деньги, что ли? Неужели солдат может продаться за деньги? На буржуя ты вроде не похож…

— А я хотел жить в мире.

— Верю, паря, верю, — красноармеец засмеялся. — Попался — и мира сразу захотелось.

— Что со мной будет, как полагаешь? — спросил, помолчав, Васселей.

— Это ты серьезно спрашиваешь? — Красноармеец испытующе взглянул на Васселея. — Ну ежели я скажу, мол, тебя пожурим чуток, дескать, нехорошо, паря, шпионить, а потом отпустим с миром, — ты ведь не по веришь?

— Не поверю.

— То-то и оно.

Это «то-то и оно» — прозвучало как приговор.

— Дай закурить, — хриплым голосом попросил Васселей.

Красноармеец протянул кисет. Васселей поднялся и подошел к нему. Конвоир дал прикурить. Хотя и не было ветра, но прикурить никак не удавалось. И тут-то подобно вспышке пламени мелькнула мысль у Васселея, что если у него и есть еще возможность спастись, то только сейчас. Красноармеец не заметил, как сверкнул нож. Выронив кисет и револьвер, он схватился двумя руками за грудь, опаленную нестерпимой болью, и рухнул навзничь на мокрый мох. Васселей схватил свой рюкзак, револьвер, винтовку конвоира и бросился бежать.

Усталость, только что валившая его с ног, сменилась бешеным приливом сил. Васселей пробежал через бор и, не замечая, как сучья царапают лицо и рвут одежду, начал продираться через густой ельник. Потом он бежал по болоту, потом по острым камням. Он бежал, словно человек, которого он ударил ножом, гнался за ним по пятам. Винтовка мешала бежать, и он бросил ее в болото. Нет, его гнал не страх перед преследователями. Ведь у него же был револьвер, и если кто-то погнался бы за ним, он бы не растерялся. Он бежал от самого себя, от того, что он сделал. Человек, с которым он воевал на одном фронте, протянул ему свой кисет, а он убил его… Убил! Васселей бежал до тех пор, пока не споткнулся и не упал. Подняться он уже был не в силах.

Очнулся он от холода. Солнце скрылось за лесом, наступала ночь. Васселей схватил револьвер, осмотрел рюкзак. Его дорожные припасы: карта, пакет — все на месте. Все было опять при нем, как и утром. А может быть, ему только приснился дурной сон? Может, ничего и не было? Ох, если бы это был сон. Но на лезвии ножа осталась засохшая кровь.

Васселей поднялся и побрел вперед. Он даже забыл поесть. Он шел и шел, не думая, куда идет. Здесь, в глухой чаще, не было никаких дорог, но Васселей был словно на перепутье. Три дороги лежали перед ним. Какую из них выбрать? Пойти ли на восток, в Тунгуду, или на север, домой. А может, повернуть обратно на запад, в Финляндию?..

Солнце светило сзади, и впереди Васселея шла длинная черная тень. Он хотел идти быстрей, а тень все время опережала его. Лучше всего было вернуться обратно, но возвращаться в Финляндию через Реболы он тоже не мог, для него граница теперь была на замке. Но куда-то надо было направиться…

Васселей сел под большим кустом можжевельника и достал карту. Деревень в этих местах было мало, и разделяли их многие десятки километров бездорожья. Таккинен подробно перечислил, сколько в какой деревне красноармейцев и милиции. Взгляд Васселея остановился на деревне Юнтуойоки. Деревня лежит в стороне от дороги; по словам Таккинена, красноармейцев там не должно быть. Может быть, направиться туда, посмотреть, что и как там, а затем уже решать, куда податься…

…До деревни оставалось верст десять, как вдруг Васселей уловил в лесу запах дыма. Укрываясь за деревьями, он спускался по отлогой горе. Впереди была болотистая, заросшая густым ельником низина. Посередине зарослей подобно островку скрывалось небольшое сухое возвышение, где росли огромные вековые ели. Дым шел с этого островка. Вскоре Васселей увидел крышу низкой замшелой избушки. Перед избушкой сидел мужичонка в рваном пиджаке и что-то строгал ножом.

Васселей долго наблюдал за мужичонкой. Убедившись, что тот один, он стал осторожно приближаться к избушке. Под его ногой ни один сучок не хрустнул, но сидевший перед избушкой мужичонка вдруг насторожился, потом метнулся в чащу.

— Стой! Стрелять буду!

Человек остановился, поколебался и не спеша вернулся на свое место.

Васселей подошел, сел на пень и закурил.

— Чего же не стреляешь? — спросил человек.

— Зачем же мне стрелять, коли ты вернулся? Оружие у тебя есть?

— Сейчас будет. Видишь, делаю. — Человек показал валек для белья, который он выстругивал. — Этой штукой как треснешь — и…

— И дух вон, — согласился Васселей. — Штука-то неплохая. Только где ты найдешь дурака, чтобы лоб свой подставил? Что ты туг делаешь?

— Разве не видишь? Советская власть говорит, что кто не работает, тот не ест. Вот я и работаю.

— А ты какого роду-племени?

Человек взглянул на бок Васселея, где под пиджаком оттопыривался револьвер, помолчал и сказал:

— Я тебя не спрашиваю, кто ты такой. Хочешь — сиди, хочешь — топай дальше.

— Уж больно ты любезен! — засмеялся Васселей. — На, закури.

Мужичонка недоверчиво посмотрел на протянутый кисет. Потом взял его и стал жадно сворачивать самокрутку.

— Ты из Юнтуойоки? — спросил Васселей. — Как у вас там народ живет?

Закурив, собеседник Васселея стал чуть поразговорчивее.

— Живет. Здорово живет. До того здорово, что ежели еще лучше будет жить, то можно будет крест на всей деревне поставить.

— А ты чего же здесь в лесу скрываешься?

— Проветриться пришел. Прогуляться решил, чтобы лишний жирок не завязался.

Мрачная горечь сквозила в каждом слове этого человека. Худой, обросший, лицо в глубоких морщинках. Губы вздрагивают; видно, мнется — открыться ему перед чужим человеком или промолчать. Васселею стало жаль своего собеседника.

— Давай перекусим, — предложил он и отрезал своему собеседнику ломоть хлеба и кусок копченого мяса.

Тот взял хлеб и мясо, стал жадно есть, но тут же, спохватившись, разломил хлеб на две части и кусок побольше спрятал за пазухой.

— Дочурке снесу.

— Может, вместе пойдем в деревню? — спросил Васселей, когда его собеседник съел свой хлеб.

— Мне туда путь заказан, — буркнул тот. — А тебе тем более.

— Почему?

Мужичонка оглядел Васселея, словно взвешивая, стоит ли ему доверять.

— Дай-ка еще закурить, — сказал он наконец. Затянувшись, он помолчал и начал: — За курево и за хлеб спасибо, а вот что народ насчет вас говорит и что я сам о вас думаю, скрывать не буду. Я ведь вижу, что ты за птица. Ведь ты из тех, что народ мутят да на нехорошую дорогу направляют. Какого беса вы тут ходите и бродите, чего вам от нас надо? Почему вы людям не даете жить в мире, а?

— Ты нас не трожь, — нахмурился Васселей.

— Мне-то что? — Мужичонка сердито затянулся. — Я и сам запутался. Так запутался, хоть в петлю лезь…

Возбужденно, отрывистыми фразами он рассказал свою печальную повесть. Он то ругался, то беспомощно разводил руками, словно спрашивая совета.

Кириля — так звали мужичонку — рубил лес на Мурманке. Кормили плохо, самому жратвы не хватало, не говоря уже о том, чтобы домой послать. Плюнул он на это дело и сбежал домой, чтобы хоть поле засеять. Пришел, а сеять нечем. Дома с голодухи все начисто поели — и ячмень и картошку, что на семена была оставлена. Детишки совсем хворые, хоть прямо на кладбище вези. И жена едва на ногах держится, еще из избы до хлева доберется, а больше никуда. Пробыл Кириля дома день-другой, и вот из волости человек приходит, обратно на Мурманку гонит. Говорит, рабочих рук там не хватает, поезда ходить не могут, потому что топлива нет. А Кириля ему — не пойду, и все. Человек из волости стращать начал, худо, говорит, будет тому, кто закон о трудповинности не признает. Но так ничего он и не сделал, оставил Кирилю в покое, ушел. Ну, думает Кириля, пронесло, больше не тронут. Да не тут-то было. Проходит еще день-другой, является в деревню продотряд. Сперва провели собрание, долго рассказывали о голоде в Питере да Петрозаводске. О том, что помимо внутренних и внешних врагов грозит Советской власти еще один враг — голод. Потом пошли по избам. Все амбары обшарили, чуланы обыскали. В амбарах хоть шаром покати, а в избах одни тараканы и детишки, опухшие с голоду. Конечно, у тех, кто побогаче, можно было кое-что найти, только искать надо было не около дома, а подальше, в лесу, где они свое добро схоронили. А у Кирили ни дома, ни в лесу — нигде ничего. Повертелись продотрядовцы, поглядели, хотели уже уйти, и вдруг одному из них вздумалось в закуток за хлевом заглянуть. А там теленок стоит. Только что из соседней деревни привели, родственники жены дали. Видит Кириля — заберут теленка. Схватил топор, встал в дверях хлева и кричит на всю деревню: не подходите, не то убью прямо на пороге! Сам топором машет. Продотрядовцы сперва наганы вытащили, но стрелять не стали. Думал Кириля, что его взяла, остался теленок, а тут кто-то сзади подкрался и вырвал у него топор. Теленка, правда, не взяли, а его, Кирилю, забрали. Выбирай, говорят, — или обратно на Мурманку пойдешь, или в тюрьму за саботаж. Жена без сил на пол свалилась, воет, детишки тоже ревут. Повели они Кирилю. Шли пешком. Хорошо еще, что ничего в деревне не нашли, а то бы пришлось продотрядовцам на себе тащить свою добычу. А так налегке шли. И вот вышли к реке. У продотрядовцев лодка была спрятана в кустах. Переправились через реку и стали устраиваться на привал. Один стал костер раскладывать, другой хвою рубить, а Кириле дали котелок и велели воды набрать. Стал Кириля набирать воду, а у берега вода мутная, тогда залез в лодку и оттолкнулся от берега. Течение сразу подхватило лодку, и поплыла она потихоньку. «Пусть плывет», — подумал Кириля и лег на дно. С берега заметили, стали кричать, угрожая, даже стреляли… Вот с тех пор Кириля и отсиживается в лесу.

— И домой не заходил? — спросил Васселей.

— Заходил. — Морщинистое лицо Кирили еще больше сморщилось. — Пришел, а дочь умерла. Будто кто мне шепнул, иди, мол, дочь хоронить. Похоронил ее ночью, а утром в лес ушел. Топор и нож взял с собой.

— Когда ты думаешь сходить в деревню?

— Чего ходить-то? Надо бы рыбы снести. Наловишь ее, а она тухнет. Соли-то нет.

Васселей достал из рюкзака мешочек с солью, хотел было отдать его Кириле, потом, подумав, отсыпал себе часть.

— Ты что это расщедрился? — воспротивился Кириля. — Разве не знаешь, в какой цене сейчас соль?

— Мы знаем все, — сказал Васселей, но, заметив, что это «мы» словно резануло Кирилю, поправился: — Я знаю все.

— Да, вы знаете, и вы поможете, — мрачно протянул Кириля. — Ну спасибо и за это. Как стемнеет, пойду в деревню.

Они договорились, что пойдут в деревню вместе. Кириля, правда, сначала возражал, говорил, что не хочет связываться с компанией, в которую входит Васселей. Но потом все же согласился провести Васселея в деревню. Он и сам был не в лучшем положении. Так что, в случае чего, могла быть помощь и от Васселея, у которого был револьвер.

— Ты только смотри ни в кого не стреляй. Просто так попугай, — попросил он Васселея.

В Юнтуойоки было всего с десяток изб, разбросанных вокруг небольшого озерка, из которого вытекала узкая и мелкая, лишь весной бурливая речонка. Васселей спрятался за ригой, а Кириля пошел разузнавать, что делается в деревне. Он долго не возвращался, и Васселей забеспокоился. Наконец Кириля показался. Он неторопливо направлялся к риге. Видимо, в деревне чужих не было.

Жена Кирили, высокая костлявая женщина в рваном сарафане, с растрепанными волосами, сидела на кровати, склонившись над чуть слышно попискивающим комочком, завернутым в шубу и одеяло. Увидев незнакомого человека, она отрешенно поздоровалась и начала плакать. Васселей подошел к кровати. То, что он сумел разглядеть в полутьме на кровати, заставило его отшатнуться. Из-под одеяла выглядывало что-то багровое, распухшее, бесформенное, совсем не похожее на детское личико. Васселей не мог смотреть и, отойдя, сказал:

— Ей жарко. Снимите одеяло.

Кириля погладил ребенка через одеяло и стиснул зубы, чтобы не разрыдаться. Жена его уже, видимо, свыклась с мыслью, что и вторая девочка умрет, и свое материнское горе она изливала лишь в причитании:

Кириля вышел на крыльцо. Он был не в силах слышать душераздирающий плач жены. Запретить оплакивать еще живую дочь он тоже не мог.

Васселей стоял, стиснув челюсти. Если бы он мог хоть чем-то помочь… Он готов был на все. Но единственное, что он мог сделать, это схватить свой рюкзак и вывалить на стол все свои дорожные припасы. И он, не задумываясь над тем, что будет с ним самим, бездомным бродягой и изгнанником, сделал это как нечто само собой разумеющееся. Хозяйка восприняла это как что-то самое обычное. Даже не поблагодарив, она отломила кусочек хлеба, тщательно, стараясь не проглотить ни крошки, пережевала его и затем пыталась всунуть в рот больному ребенку. Ребенок вытолкнул изо рта жвачку и заплакал еще сильнее. Мать опять запричитала. Если ребенок отказывается от еды, значит, дело совсем плохо. Васселей прервал плач хозяйки весьма дельным замечанием, предложив убрать со стола съестные припасы: «Не дай бог, если кто вдруг придет». Хозяйка спрятала еду, опять не сказав Васселею ни слова благодарности. Да Васселею и не нужны были эти слова, ему было достаточно той благодарности, которую он видел в наполненных слезами глазах бедной женщины.

Васселея спрятали. Чердака в хлеве не было, но между крышей и потолком было свободное место, заваленное прошлогодними вениками. В вениках Васселей и нашел убежище. Сам хозяин решил пока не прятаться. В случае опасности он всегда успеет укрыться, говорил он, главное — не появляться в деревне.

Но Кирилю застали врасплох. Он настолько был подавлен своим несчастьем, что, когда вдруг распахнулась дверь и на пороге появились два пограничника, Кириля от неожиданности лишь развел руками и испуганно пробормотал:

— Берите меня. Я здесь. Берите нас всех. И ее тоже, берите.

Он показал на больного ребенка.

— Зачем ты-то нам! — ответил один из пограничников по-фински.

Этот пограничник был из финских красногвардейцев. Кириля вспомнил, как его жена, не очень-то разбиравшаяся в том, что творится на белом свете, как-то удивлялась: «Все на этом свете перепуталось. Поди разберись… Финны за финнами гоняются, карел на карела идет, русские с русскими воюют». А на сей раз красный финн и русский большевик кого-то ищут вместе. Слава богу, не его, Кирилю… Кого же тогда?

— Есть кого нам искать, — ответил финн. — Вы не видели в деревне чужих людей?

— Кого-же это? — поинтересовался Кириля, хотя и догадался, о ком идет речь.

— Одного бандита с большой дороги.

— Нет, мы никого не видели..

Жена Кирили побледнела как полотно и от страха ничего не могла вымолвить. Лишь кивала головой в подтверждение слов мужа.

Но, как видно, пограничники что-то заметили. Они осмотрели избу, заглянули под пол, на чердак, вышли во двор. В хлеву был лишь теленок, но возле входа в хлев стояла лестница. Один из пограничников стал подниматься по ней, чтобы посмотреть, что находится между крышей и потолком хлева. Но тут же послышался треск. Васселей, выбив доску из крыши, соскочил с хлева на картофельное поле и побежал к лесу. Он бежал, петляя как заяц. Когда пограничники бросились следом за ним, раздалось два выстрела. Пули не попали в выскочивших на картофельное поле пограничников, хотя и просвистели очень близко.

— Не стреляй, слышишь, в людей не стреляй! — крикнул Кириля и тоже метнулся к лесу.

Пограничники тоже открыли огонь и начали перебежками приближаться к лесу.

Васселей долго бежал по лесу. Только уйдя далеко от деревни, он остановился в густом сосняке и, переводя дыхание, стал вслушиваться. Вокруг было тихо. Он лег на землю. Поднималось солнце, и, разморенный его теплыми лучами, Васселей чуть было не заснул, как вдруг в лесу послышался осторожный шорох. Васселей схватил револьвер.

Из-за деревьев показался Кириля. И снова их пути сошлись, хотя бежал Кириля совсем в другую сторону.

— Иди сюда, не бойся, — позвал Васселей.

Кириля тяжело дышал. Опустившись на кочку рядом с Васселеем, он сказал с горечью:

— Куда мне теперь деваться? Скажи, куда?

— Не знаю, брат, что тебе и сказать, — вздохнул Васселей.

— Как не знаешь? Ну и влип я!.. — и Кириля отчаянно выругался. — Двинуть бы тебе разок, чтобы знал.

— Ну, двинь!

Потом оба сидели молча, мрачно прислушиваясь к голосам в растревоженной внезапными выстрелами деревне. Все, конечно, проснулись и выбежали на улицу. Наконец в деревне все затихло.

— А сам ты куда думаешь податься? — спросил Кириля.

— Что толку от того, что я думаю! — Васселей плюнул. — Думал я отдохнуть у тебя, а ноги вон куда принесли. Велено мне идти в одну сторону, а хочется — в другую, пойду, может быть, в третью. Так что думай не думай — ничего тут не придумаешь.

— Да, так жить долго нельзя, — рассудил Кириля. — А что же потом будет?

— Война будет.

— И ты думаешь, ваши возьмут верх?

— Верх возьмет тот, у кого силы побольше. А силы у того больше, за кем народ пойдет, — уклончиво ответил Васселей. — Народ возьмет верх.

— Народ, говоришь? А народу мир нужен. Хлеба побольше да мир покрепче. Вы же оттуда, из Финляндии, идете не с миром. С войной идете, сам сказал. А где война, там и голод. Голода мы уже вдосталь видели. Вот тебе и народ…

— Тихо! — Васселей схватил Кирилю за руку. — Видишь?

С сопки, на которой они укрылись, была видна дорога, что вела в Тунгуду. По ней шли два пограничника, искавших Васселея в избе Кирили. Видимо, они решили, что Васселей направится в Тунгуду. Туда Васселею пути уже не было. Хоть и велено идти, он все же не пойдет туда…

Кириля тоже был на распутье. Дома оставаться он не мог. Надо зайти проведать, а потом…

— А если Финляндия опять проиграет войну, куда же вы, карелы, денетесь? — спросил Кириля. — С тобой-то что будет?

— Со мной-то? Выбор у меня большой. Выбирай что хочешь. Могу остаться в Финляндии. А повезет — так в Сибирь попаду или в тюрьму какую-нибудь. А может, на тот свет отправлюсь.

— Да, брат, невесело у тебя получается. — Кириля внимательно посмотрел на собеседника. — Приходил к нам один из ваших, не знаю, кто он там у вас. Людей ночью собирал. Всего наобещал. И то будет, и это… Многие поверили.

— А ты?

— Я? Я бы поверил тому, кто сказал нам, как жить в мире. А тут, сам видишь…

— Твои дела тоже невеселые, — заключил Васселей.

— А как там в Финляндии? — спросил Кириля после долгого молчания. — Говорят, там народ живет лучше, чем у нас. Хоть с голоду не мрут люди. Верно это?

— Как сказать… — рассеянно ответил Васселей. Он думал о том, что будет с ним. Может ли он вернуться в Финляндию, не выполнив задания? — А что? Ты думаешь податься в Финляндию?

Кириля пожал плечами. Выхода-то у него нет…

Васселей стал расспрашивать Кирилю о его дальнейших планах, прикидывая про себя, нельзя ли использовать Кирилю в своих целях. Поразмыслив, он предложил Кириле, что если Кириля действительно собирается уйти в Финляндию и дождаться там более спокойных времен, то он должен кое-что сделать для этого, не идти же за границу с пустыми руками. Кириля сперва не хотел и слушать его. Что он может сделать? Человек он бедный, неизворотливый. Васселей сказал, что для начала достаточно выполнить одно поручение — Кириля должен взять у него карту и пакет и положить в тайник неподалеку от Койвуниеми. Потом может идти в Финляндию и доложить там о выполнении задания Васселея. А он, Васселей, подтвердит, что Кириля помог ему…

Когда стемнело, они разошлись. Васселей направился на север, к дому. Все-таки там ему безопаснее: в Ухтинском правительстве сидят свои люди. Оттуда легко уйти и за границу.

Через несколько дней Васселей был уже недалеко от Тахкониеми. До родной деревни оставалось верст тридцать, когда он вдруг почувствовал в лесу запах дыма и вскоре вышел на берег лесного озерка. Возле догоравшего костра крепко спал человек, подложив под голову кошель и прижимая к себе винтовку. Спавший не проснулся, даже когда Васселей подошел вплотную и, поправив чадившие головни, подложил дров в огонь.

— Ну и здоров ты дрыхнуть, Юрки, — громко сказал Васселей.

Спавший открыл глаза.

— Васселей?!