Онлайн чтение книги Злой
1

«А я ничего», — подумала Марта Маевская, увидев себя в зеркале.

Аптека была обставлена старой полированной мебелью. Ящички, причудливые башенки в готическом стиле, потемневшие от времени панели. И зеркала — немного выщербленные, слегка пожелтевшие, вставленные в шкафы. «Неужели я и в самом деле красивая?» — задумалась Марта, когда скрученная, как червяк, многолюдная очередь вытолкнула её прямо к прилавку. «Глупости, — проговорила девушка почти шёпотом, — не красивая! Приятная, вот и всё. Нормальная».

В зеркале отразились невысокая фигурка, худенькое личико со вздёрнутым носиком, в беспорядке, но по-модному рассыпавшиеся пряди тёмно-русых волос, которые выбивались из-под симпатичного чёрного беретика. «Оригинальная, — вот точное слово, — с удовлетворением решила Марта, — не красивая, какая там красота, но оригинальная…» И тут же в ней заговорило чувство юмора: «Легко быть оригинальной в этой толпе больных гриппом, простуженных, закутанных в платки и шарфы посетителей аптеки…»

«Эта погода…» — с отвращением думала Марта. За окнами хлестал дождь со снегом. Площадь Трёх Крестов утопала в грязи, в мерцающем мутном свете высоко подвешенных фонарей, залепленных грязноватым налётом мокрого снега. То и дело какой-нибудь промокший посетитель, от которого веяло сыростью и холодом, протискивался в тёплую, переполненную людьми аптеку. Фарфоровые баночки с чёрными буквами сокращённых латинских названий, эмалированные таблички на аптечных ящичках вызывали симпатию и доверие.

Утомлённая аптекарша по ту сторону прилавка молниеносно подсчитывала колонки мелких цифр на рецептах. Мысли Марты обратились к дому: «Бедная мама, как она страдала ночью…» Это ожидание в бесконечной очереди утомляло, начинало мучить и угнетать. «Сколько дома работы, а ещё хочется встретиться с Зеноном… Так медленно движется очередь…»

Уставшая аптекарша привычным движением взяла у Марты рецепт.

— Беламида нет. Экстракт чёрной редьки исключён из списка лекарств, — проговорила она. Раскрыла какую-то книжку и стала там искать. — Нет, — повторила аптекарша, — исключён.

— Так, может быть, чем-нибудь заменить? — огорчённо пролепетала Марта.

— Есть изохол вместо беламида. И настойка зверобоя, или холезол. Но вам нужно принести новый рецепт либо заплатить полную цену.

— Как неудачно! — тихо сказала Марта.

— Эти врачи, — прошипела стоявшая за Мартой женщина, повязанная шарфиком поверх шляпы, — выписывают лекарства, а их нет в аптеках.

— Прошу пани… — начала Марта, не зная, что говорить дальше. Голова шла кругом: освобождение матери от работы, направление в поликлинику, ожидание часами на приёме у районного врача, бессонные ночи матери, которая жаловалась на боль в печени… И снова поликлиника, потом рецепты, неудачное свидание с Зеноном. Столько хлопот в течение дня, а теперь опять всё заново.

— Сколько это будет стоить без рецепта, прошу пани?

Аптекарша назвала цену. Сзади в очереди кто-то громко заявил:

— Почему так долго? Нельзя столько времени уделять одному человеку.

— Прошу пани, мама… — начала Марта.

С усталого лица, обрамлённого аккуратно причёсанными седыми волосами, взглянули на неё быстрые глаза аптекарши.

— Это для вас, пани? — спросила она.

— Нет, — быстро ответила Марта, — для моей матери. Печень и жёлчный пузырь. Всё сразу…

Аптекарша решительным движением карандаша зачеркнула названия лекарств на рецепте и вписала новые, потом подала талон в кассу. Марта благодарно улыбнулась. Что-то похожее на улыбку осветило сосредоточенное лицо аптекарши. Так уж повелось, что улыбка Марты, словно некий волшебный механизм, вызывала улыбку на лицах других людей.

Марта заплатила, плотнее застегнулась, подняла воротник пальто, закутала подбородок мягким цветным шарфиком, перекинула через плечо охотничью кожаную сумку и взяла два больших флакона с лекарствами. Закрыв за собой дверь аптеки, она ещё какое-то мгновение постояла на пороге. Вихрь, снег, дождь, слякоть, мерцающий неверный свет, густые сумерки февральского вечера, когда люди торопятся, бегут от непогоды, жмутся к трамваям, спешат, ни на кого не глядя. Длинный ряд съёжившихся фигур топтался в жидкой грязи на тротуаре, ожидая трамвая; чуть подальше такая же очередь нетерпеливо высматривала автобус на Жолибож. Марта быстрыми шагами, почти бегом, повернула в сторону Вейской улицы.

Когда и как это случилось, в первую минуту она не смогла бы сказать. Её глаза наполнились слезами, и горьким сожалением сжалось сердце.

«Столько хлопот, столько стараний, такие нужные, страшно нужные лекарства…» Оба флакона валялись на земле: из одного вытекала жидкость, таблетки из другого выкатились и смешались с грязью.

Это была первая реакция. Потом Марту охватила злость, а спустя мгновение — страх.

— Спокойно, милая… Злость вредит красоте… — прошепелявил, слегка пошатываясь, высокий подросток. У него были сальные светлые волосы, потное лицо и расстёгнутая на шее фланелевая рубашка. Это он внезапным движением выбил у Марты из рук флаконы. Что это? Случайность, хулиганство или неосторожность, которую можно объяснить дождём, слякотью, спешкой? Одно не вызывало сомнений — парень пьян. И он был не один. Рядом хихикал низенький толстый парнишка в летнем пальто.

— Вы с ума сошли!.. Как вы ходите?.. Прошу отойти… — крикнула Марта. Высокий попытался её обнять.

— К чему такой шум, подружка… Пособираешь, очистишь, хе-хе-хе! — хихикал толстый, втаптывая ботинком таблетки в грязное чёрное месиво.

Стоящие рядом, в очереди на автобус, стали оборачиваться. Три человека направились в сторону шума. Несколько прохожих остановились немного поодаль.

— Лекарства! Что вы, пан, сделали с лекарствами?! Милиция! — закричала Марта. Боль, злость и страх звучали в её голосе. На неё пахнуло смрадным запахом немытого тела и грязной одежды парня, который всё напирал на неё.

От киоска издательства «Рух», поблизости от них, отделилась какая-то фигура — парень, тоже высокий, как и приставший к Марте, без шапки, в расстёгнутой вельветовой куртке. Молниеносно он подскочил к Марте. Вокруг уже вырастала толпа — неуверенная, тёмная, невыразительная, как погода.

— Метек! Беги! Зачем такой шум… — Парень в вельветовой куртке толкнул высокого в бок, потом быстрым нахальным жестом схватил Марту за подбородок и грубо приподнял её голову.

— Сестра! — процедил он сквозь зубы. — Сестричка… Смотри, куда идёшь! Слышишь? Не лезь на спокойных людей, не то слезами умоешься! А сейчас…

— Ну да… — быстро добавил низенький толстый парень, — налетела, как торпеда, а теперь жалуется…

— Я видел, — бросил кто-то из толпы, — эта пани бежала как сумасшедшая.

— Понятное дело, — оживилась толпа, — молодой парень немного выпил… надо ему уступить дорогу…

— Неправда! — внезапно загремело сбоку. Из киоска выглянуло румяное лицо немолодого уже человека, укреплённое седыми, обвисшими, как у сома, усами; на голове его была хорошенькая фуражечка с блестящим козырьком.

— Неправда, прошу панов! Этот лоботряс виноват! Я хорошо видел! Он, щенок такой, зацепил эту панну, выбил у неё из рук бутылочки! Я бы тебе, дрянь… — из окошечка высунулся сухой костлявый кулак.

— Дядя, — проговорил низенький, опираясь локтями о киоск, — заткнись, ладно?

— Что же теперь будет? — сокрушалась Марта. Голос её оборвался, она не могла отвести глаз от пропавших лекарств.

— Ой-ой-ой! Чтоб такие ребята! Как это можно… — робко отозвалась какая-то женщина в платке.

— А вы, пани, что! — метнулся к ней парень в вельветовой куртке. — Домой! Кальсоны стирать! Сейчас же… — И вдруг он пронзительно свистнул сквозь зубы, изо всех сил толкнул Марту на киоск, растолкал стоявших поблизости от него людей и крикнул:

— Ребята! Айда!

То, что произошло после этого, было похоже на сон. Видели его с десяток людей в течение какой-то доли секунды. И когда протёрли глаза — всё уже закончилось. Обливаясь кровью, в грязи, на тротуаре, валялся парень в вельветовой куртке. Сквозь мокрый снег при бледном свете фонарей трудно было сразу понять, что это тёмное, грязное на лице парня, который лежал на боку и тихо стонал, — кровь или грязь. Низенький толстый парнишка стоял на коленях возле киоска, обеими руками держась за голову. Вот он медленно поднялся, посмотрел мутным взглядом сильно избитого человека, пошатнулся и, собрав все силы, побежал в сторону костёла Святого Александра. Бесследно исчез куда-то и пьяный. Толпа опомнилась, всколыхнулась, со всех сторон закричали:

— Скорую помощь! Милицию! Человек ранен!

Кто-то помог подняться тяжело дышащей Марте. Со стороны Вейской уже бежали два милиционера.

В комнате для дежурных скорой помощи зазвонил телефон. Дежурная сестра сняла трубку.

— Да. Скорая помощь. Какой комиссариат? Тринадцатый? Хорошо. Сейчас проверю. Положите, пожалуйста, трубку.

Сестра повесила трубку, посмотрела на таблицу со списком телефонов в комиссариатах и набрала номер.

— Тринадцатый комиссариат? Да. Всё в порядке. Сейчас высылаем.

Она положила трубку и сняла другую.

— Амбулатория? Это дежурная. Вызывает тринадцатый комиссариат. Там у них тяжело раненый человек. Несчастный случай? Нет. Кажется, какое-то хулиганство. Кто едет? Доктор Гальский? Чудесно.

Из застеклённой кабины виднелись вестибюль и коридоры. Дежурная сестра нажала звонок. Из комнаты шофёров кто-то выбежал и выскочил во двор. Затарахтел мотор. В глубине коридора появилась высокая худая фигура в белом халате, завязанном прямо под горлом, в накинутом на плечи пальто. Рядом шла сестра в кожушке. Врач улыбнулся дежурной сестре.

— Собачья погода, — заметил он и добавил: — Сестра, прошу поскорее соединить меня с редакцией газеты «Экспресс вечорни».

Дежурная сестра набрала номер и передала врачу трубку.

— Редакция? Можно позвать редактора Колянко? Благодарю.

Несколько секунд врач ожидал, барабаня тонкими пальцами по стеклу. В трубке послышался приятный мужской голос:

— Колянко слушает.

— Доктор Гальский. Добрый вечер, пан редактор. Звоню вам, как обещал. Прошу сейчас же приехать в тринадцатый комиссариат. На Вейскую.

— Прекрасно. Значит, вы, пан, думаете, что… снова?

— Ничего не знаю точно. Во всяком случае, какая-то уличная драка и очень тяжёлое избиение или даже что-то похуже. Я сейчас туда еду.

— Благодарю. Через десять минут буду на месте.

Доктор Гальский положил трубку. Снова улыбнулся дежурной сестре.

— Может, вам, сестра, что-нибудь привезти из города? — спросил он. — У нас ещё вся ночь впереди… — У него было приятное юношеское лицо и спокойные глаза.

— Спасибо, — ответила сестра. — Ничего не нужно. Желаю успеха.

Гальский посмотрел на большие электрические часы: было семь часов двадцать минут.

Из вестибюля он вышел лёгким спортивным шагом и вскочил на подножку низенькой серой «шкоды» с жёлтым крестом на дверцах. Маленькая машина ринулась в затянутую пеленой дождя Гожу, переехала Маршалковскую. Шофёр включил сирену. Прохожие стали останавливаться, оглядываться.

Даже самый отчаянный оптимист в день своей серебряной свадьбы или узнав, что на его лотерейный билет выпал главный выигрыш, либо, что Польша выиграла мировое первенство по футболу, — даже такой счастливый человек не смог бы назвать тринадцатый комиссариат приятным местом. Комиссариат производил довольно-таки мрачное впечатление. Это усугублялось тем, что он размещался на первом этаже, в высоких тёмных комнатах пострадавшего от войны каменного дома. Даже ежедневная покраска обшарпанных стен не уничтожила бы царящей здесь атмосферы мрачной серости.

Доктор Гальский вошёл уверенной походкой и направился прямо к скамье, где лежал человек, накрытый вельветовой курткой. Врач сразу догадался, в чём тут дело. «То же самое, — быстро подумал он, — всё точно так же».

Гальский ловко откинул мятый мокрый шарф, грязный, липкий от крови носовой платок и наскоро наложенную вату. Быстрыми пальцами ощупал челюсть — кость была цела.

От дверей донёсся шум, милиционер пытался остановить какого-то гражданина в сдвинутой на затылок шляпе. Но гражданин сказал: «Пресса…» и показал что-то милиционеру.

Гальский приказал:

— Сестра! Противостолбнячную сыворотку, марлю, бинты…

Шприц был готов, сестра быстро и ловко вынимала из сумки инструменты. Гальский поднял вверх шприц с сывороткой, и взгляд его упал на лицо избитого. Среди полосами размазанной крови и синяков блестели внимательные, с осмысленным взглядом глаза. Врач наклонился над оголённым плечом и ясно ощутил запах алкоголя.

«Всё то же самое, всё совпадает…» — подумал он.

Сестра промывала нижнюю челюсть перекисью водорода, Гальский быстро и безжалостно дезинфицировал рану. Раненый корчился и вопил от боли.

К Гальскому приблизился молодой сержант милиции в наброшенном на плечи серо-голубом ватнике. Следом за ним подошёл журналист. Он спросил:

— Ну что?

— То же самое, — ответил Гальский.

— Что то же самое? — поинтересовался сержант.

— Необыкновенно сильный удар в челюсть, так называемый апперкот, говоря языком боксёров, — удар в подбородок. Усиленный к тому же чем-то металлическим, небольшим кастетом или массивным перстнем. Естественно, повреждены сосуды возле шейной артерии и горла. Место очень деликатное, богатое сосудами, отсюда — обильное кровотечение. Но ничего угрожающего: по сути кость цела, горло не повреждено.

— Значит, то же, что и раньше? — переспросил журналист.

— Несомненно, — подтвердил Гальский. — Что вы, пан, на это скажете?

— Ничего не понимаю, — обиделся сержант. — О чём вы толкуете?

— Сейчас, — проговорил журналист, не обращая внимания на сержанта. — Сейчас, подумайте-ка только…

— Пан, — перебил сержант. — Вообще, кто вы такой?

— Вот моё удостоверение, — показал журналист. — Пан доктор, это тогда…

— Редактор Эдвин Колянко, — прочитал сержант. — Заведующий городским отделом газеты «Экспресс вечорни»… — По служебной привычке он глянул на фотографию, потом перевёл взгляд на оригинал. Сходилось. То же энергичное мужское лицо, ясные глаза и какая-то тень снисходительной иронии в уголках губ…

— Конечно. И это удивительнее всего. — Врач закурил сигарету.

— Итак, тот же удар, такая же рана? — посмотрел на раненого журналист. «Откуда мне знакомо это лицо?» — подумал он.

— Да. Приходится думать, что этот тип хорошо знаком с боксом и к тому же держал в руке что-то твёрдое. Не так ли? — с лёгкой иронией усмехнулся Гальский.

— Какой тип? Что за тип? Значит, вы уверены, что каждый раз бьёт одна и та же рука? — журналист принялся шарить в карманах. Вынул ментоловые сигареты, угостил сержанта и сунул сигарету в рот раненому.

— Ему, наверное, не повредит? Это те, лечебные, — сказал он Гальскому. Врач кивнул головой и поднёс зажжённую спичку к сигарете. Раненый жадно затянулся.

— Именно так и было, — подтвердил Гальский.

— Давайте дальше. Вы утверждаете, что рана нанесена чем-то вроде кастета, а может, и перстнем. Поскольку нам известно, что перстни носят на левой руке… — …тогда, принимая во внимание силу удара, — усмехнулся Гальский, — мы придём к выводу, что этот тип либо левша, либо женат и, возможно, носит обручальное кольцо на правой руке. Дорогой редактор, мы на неверном пути. Мне думается, что дедуктивный метод в духе незабвенного Шерлока Холмса и сотен его последователей здесь совершенно непригоден. Это варшавское дело, так мне, во всяком случае кажется; тут следует искать объяснение в проблемах и традициях нашего города, в настроениях и колорите великой Варшавы.

— О чём вы, панове, говорите, ради Бога? — совсем изнервничался сержант.

Глаза раненого тревожно забегали, внимательно изучая собеседников.

— Гражданин капитан, очень прошу, — раздался внезапно чей-то голос. Гальский, журналист и сержант быстро обернулись. Возле барьера, перегораживающего комнату, стояли трое мужчин, рядом сидела на стуле девушка. Несколько милиционеров торчали под стенами.

— Прошу, гражданин капитан, скорее меня освободить, — обратился к сержанту один из мужчин, коренастый, в пальто с узким меховым воротником и с портфелем под мышкой.

Сержант перешёл на другую сторону барьера и принял официальный вид.

— Сейчас составлю протокол, — заявил он, садясь за стол.

— Гражданин врач, — обратился сержант к Гальскому. — В состоянии ли пострадавший давать показания?

— Безусловно, — ответил Гальский.

— Ну, вставай, пан. — Сержант деликатно, но решительно взял раненого за плечо. — Ничего с тобой не сделалось, правда?

— Какой там ещё пострадавший? — громко пробурчал возле барьера старый седоусый человек в фуражке.

Раненый поднялся, сел, потом неуверенно встал. Он был высокий и сильный, в дешёвой измятой синей двубортной куртке, в неопрятном зелёном пуловере под ней. Молодой человек нагнулся к грязному ботинку из дешёвого заменителя замши и завязал шнурок. Ему было не больше двадцати лет.

«Где я его видел? — снова подумал журналист. — Кажется, где-то мимоходом. У него красивые зелёные глаза, но какие-то асимметричные, злые. Что ж… Красота — это, прежде всего, пропорциональность, а у него всё какое-то искривлённое, непропорциональное. Сколько таких лиц проходит ежедневно через пригородные вокзалы, магазины, третьеразрядные столовые».

— Гражданин сержант, вы позволите мне и врачу присутствовать здесь во время допроса? — громко спросил журналист.

— Пожалуйста, — без особого удовольствия разрешил сержант.

— Я ничего не видел, — заявил, назвав свою фамилию и адрес, коренастый человек в пальто с узким воротником. — У меня жена и дети, я страшно устал. Знаете, гражданин сержант, целый день в конторе, в хозяйственном отделе: перья, корзинки для мусора, бумаги… Я стоял в очереди на автобус, паны стали ссориться, я подошёл поближе. А потом всё как-то смещалось, дождь со снегом бил прямо в лицо… Смотрю, этот пан уже лежит на земле. Кажется, кто-то пнул его ещё несколько раз, но кто именно, я не знаю, не видел.

— Можете идти домой, гражданин, — сказал сержант, быстро записывая показания. — Дальше. Кто ещё?

— До свидания, панове, — попрощался коренастый, вежливо приподнимая лыжную шапочку и путаясь в наушниках.

— Это произошло мгновенно, — начал молодой человек в очках, приблизившийся к барьеру. — Меня зовут Анатоль Марчак, я студент политехнического института, живу на Жолибоже. Стоял в очереди на автобус и видел, как эту панну грубо зацепили трое хулиганов. Похоже, они были пьяны. Один из них — вот этот; ещё двое удрали. Когда этот толкнул панночку, вмиг туда кто-то вскочил, словно тень — неуловимый, незаметный. Всё молниеносно закипело, и через минуту этот хулиган лежал на мостовой, а другой стоял на коленях, держась вот так, обеими руками, за голову. Ударов я не успел заметить, всё произошло внезапно, мне только показалось, что эта тень была невысокого роста и, прежде чем растаять в темноте, несколько раз ещё пнула лежащего в голову и в живот. Тут поднялся страшный крик. Вот и всё. Блестяще, не правда ли? С такими нельзя иначе…

— Спасибо, — сказал сержант, — можете идти.

— Панна, — обратился юноша в очках к Марте, — запишите мою фамилию. Я всегда готов свидетельствовать в суде в вашу пользу. Марчак Анатоль, Козетульского четыре. Нужно раз и навсегда покончить с этим хулиганством!

К барьеру подошёл старик в фуражечке. Это была прекрасная фуражка, чистенькая, тёмно-голубая, с небольшим блестящим лакированным козырьком. Она как нельзя лучше подходила к румяному, усеянному мелкими красными жилками лицу с седыми, висячими, как у сома, усами. Старик держался прямо и больше размахивал палкой, которую держал в руке, чем опирался на неё.

— Фамилия и имя? — спросил сержант.

— Калодонт Юлиуш.

— Как?

Журналист, Гальский и сержант, словно по команде, глянули на старика.

— Я же говорю: Юлиуш Калодонт.

— Гражданин… — лицо сержанта смягчилось из-за попыток побороть усмешку, но тут же стало важным, почти до суровости. — Вы что, шутите с этим? — Он жестом изобразил, что чистит себе зубы.

— Ну что вы, пан начальник! — с упрёком бросил старик. Потом расстегнул поношенное, но чистенькое пальто. — Вот мой паспорт.

Гальский и журналист не выдержали и перегнулись через барьер. В паспорте стояло чёрным по белому: Юлиуш Калодонт.

— Ладно, гражданин Калодонт, — в отчаянии проговорил сержант.

— Что же дальше?

— А то, что я бы с них живьём шкуру содрал, с этих хулиганов, босяков, проходимцев! До того дошло, что женщина не может перейти улицу в семь часов вечера, пан начальник. И где? На площади Трёх Крестов. Я киоскёр издательства «Рух», работаю в киоске, возле института глухонемых. Этот мерзавец… — Калодонт указал дрожащей в его руках палкой на парня в вельветовой куртке, — подошёл ко мне за сигаретами, а его товарищ накинулся на эту панну. Выбил у неё из рук лекарства, всё покатилось в грязь… Я видел, всё видел. Этот, что тут сидит, подскочил к панне и ударил её, толкнул изо всех сил, даже стена киоска застонала… А потом…

— Что потом? — воскликнул Гальский.

— Потом из толпы выскочил огромный, с красивым лицом пан, я сам видел, Богом клянусь, великан, с львиной гривой… Одним взмахом руки повалил всех этих негодяев и…

— Попался бы этот лев ко мне в руки, — злобно буркнул сержант.

— Ну и что? Что дальше? — бросил Гальский.

— Этого я уже не знаю. Исчез так же, как и появился. Не знаю, куда он делся. Но так им и надо, этим поганцам, хулиганам, сукиным детям! — Тут старичок сделал воинственный жест палкой.

— Спокойно, — остановил его сержант. — Вы, пан, можете идти. То, что вы говорите, не добавляет к делу ничего нового.

— Как это ничего нового?.. К вашему сведению, пан начальник, я остаюсь. Может, я ещё понадоблюсь панне… — Калодонт отвесил рыцарский поклон в сторону Марты.

— Прошу, панна, — вежливо обратился сержант к Марте. Марта встала и подошла к барьеру. У неё был грустный и утомлённый вид.

«Какая хорошенькая!..» — быстро подумал журналист и снял шляпу.

«Бедняжка…» — подумал доктор Гальский. И неожиданно для самого себя сделал шаг вперёд — к ней.

— Прошу пана, — обратилась Марта к сержанту, — мне всё это представляется каким-то недоразумением. Действительно, эти молодые люди вели себя нагло, даже грубо. Но я не знаю… может, это дождь со снегом, вихрь, а может быть, я слишком спешила и нечаянно толкнула кого-то из них. Я готова признать свою вину и извиниться, но дело не в этом. Я бежала домой, к больной матери. Несла лекарства, которые достала с большим трудом. Главное, что я лишилась этих лекарств и действительно не знаю, по чьей вине, — может, и по моей.

— По чьей вине! — воскликнул Калодонт. — По вине этих паршивцев, пан начальник! Пристать к девушке им захотелось… Я бы их на год тюрьмы каждого!..

— Ваша фамилия, панна? — сухо, но вежливо спросил сержант.

— Маевская. Марта Маевская. Двадцать четыре года. Работаю секретарём в дирекции Национального музея.

— Это для меня не так важно, — заявил сержант. — В принципе вы, панна, присутствовали при том, как ранили этого человека. Что вы можете сказать по данному поводу?

— Немного, скорее — ничего. Этот пан изо всей силы толкнул меня на киоск, на минуту у меня перехватило дыхание, и тогда-то всё и случилось. Когда я пришла в себя, всё уже кончилось, и этот пан лежал на земле. Может, только…

— Что такое? Говорите.

— Не знаю, возможно, мне померещилось — результат нервного перенапряжения, эта погода… Я не хочу выглядеть смешной…

— Скажите, прошу вас, — мягко проговорил Гальский. Марта повернулась к нему и увидела худое мальчишеское лицо и спокойные голубые глаза.

— Знаете, пан, — сказала Марта Гальскому, — на миг мне почудилось, что из этого мутного, бурого полумрака, из дождя, мороси, снега, из этой путаницы серых фигур в меня впились чьи-то глаза. Теперь я хорошо их припомнила… Пронзительно ясные, пылающие, как будто одни белки без зрачков. Они с таким напряжением, почти до боли, прикипели ко мне, словно осенённые какой-то нечеловеческой силой и яростью… Страшные глаза!..

Сестра тревожно шевельнулась, милиционеры приблизились к Марте, журналиста пробрала дрожь, Калодонту стало не по себе, парень в вельветовой куртке замер, его рука остановилась, не донеся до рта сигарету. Сержант кашлянул. Марта спрятала лицо в ладонях. Гальский подошёл к ней.

— Успокойтесь, прошу вас. Что это? — добавил он, почти с испугом. На виске Марты краснела тоненькая запёкшаяся струйка крови. Гальский резким движением снял с её головы берет и откинул волосы с виска. При этом он ощутил свежий аромат этих волос. «Хороша, — подумал Гальский. — Даже сейчас, утомлённая, издёрганная, — и хороша». — Сестра, — попросил он, — дайте, пожалуйста, какой-нибудь антисептик и пластырь.

— Панна поранилась, — обратился врач к Марте.

— Пустяки, — отозвалась она, — я даже не чувствую.

— Наверное, об угол киоска! — воскликнул Калодонт. — Ах ты, негодяй!.. — подошёл он с палкой к парню.

— Могу ли я уже идти? — спросила сержанта Марта.

— Идите, — ответил тот, — протокол составлен. Если вы, панна, захотите подать жалобу в судебную комиссию столичной Рады Народовой, прошу обратиться к нам.

Марта, Калодонт, Гальский и журналист собрались уходить. Сержант остановил Гальского:

— Пан доктор, прошу вас остаться на несколько минут.

Журналист повернулся к Марте:

— Может быть, панна согласится выпить чашку горячего кофе после таких волнений?

— Благодарю — не могу. Я должна немедленно идти домой. Меня ждёт мама. Она больна и, наверное, очень тревожится.

Гальский улыбнулся.

— Что с мамой? — спросил он.

— Печень и жёлчный пузырь, — ответила Марта.

— Дайте мне, пожалуйста, свой адрес. У меня нет с собой бланков рецептов, но сегодня же вечером я достану вам все лекарства от воспаления печени, какие только известны современной медицине вместе с гомеопатией, народной и тибетской медициной, — заверил Гальский.

Марта впервые за всё время улыбнулась, и все находившиеся в комнате ответили ей улыбками.

— Спасибо, — просто сказала она и назвала свой адрес.

«Блондины с золотистым оттенком волос и кожи — такие, как этот доктор, имеют естественное преимущество перед рыжеватыми блондинами вроде меня. К тому же на моём лице, наверное, заметна склонность к алкогольной обрюзглости, чего никак не скажешь о лице доктора», — помрачнел журналист и с ревнивой горечью посмотрел на Марту. Но как только она ушла, он перестал о ней думать.

— Ну, сынок, а теперь ты… — промолвил сержант, встав и поправляя пояс. — Что скажешь?

Парень подошёл к барьеру. Какое-то время он холодно и пренебрежительно смотрел на сержанта, потом проговорил, медленно цедя слова:

— Ничего… Я получил по морде, значит, я и есть потерпевший. Этого достаточно.

Сержант слегка покраснел, но сдержался и спросил:

— Имя и фамилия?

— Мехцинский Веслав.

— Адрес?

— Медзяная, два.

— Где работаете?

— В мастерской на Карольковой.

— Паспорт?

— Забыл дома.

— Паспорт. Удостоверение с работы, — флегматично повторил сержант. Парень принялся рыться в карманах и вытащил какой-то клочок бумаги.

— Что вы мне суёте! — голос сержанта задрожал от злости, лицо вспыхнуло. — Справку о прививке против тифа двухгодичной давности? Слушайте, если вы сейчас же не предъявите мне документы, то недели три не выйдете отсюда! До суда за бродяжничество.

Парень пожал плечами и вытащил потрёпанный клеёнчатый кошелёк, из которого извлёк справку о прописке. Сержант посмотрел и сказал со злой усмешкой:

— Ах ты ж… Счастье ваше… Что же вы врёте? Вы ведь живёте на Кавенчинской?

— Это теперь, — криво усмехнулся парень. — А раньше на Медзяной…

Сержант что-то записал, потом заявил:

— Если хотите подать заявление об избиении, то это сюда, к нам. А за хулиганство на улице и за попытку ввести в заблуждение представителя власти мы вас привлечём к ответственности. А теперь убирайся отсюда, ты… потерпевший!

Парень накинул куртку и вышел. У стоящего возле двери милиционера зловеще заблестели глаза и сжались кулаки.

— Потерпевший… — прошипел он, — я бы тебе показал, если бы не моя форма. Нельзя сейчас!

Сержант обратился к Гальскому и журналисту:

— Панове, прошу за мной.

Он привёл их в небольшую комнатку. Все трое остановились возле письменного стола.

— Итак, пан доктор, — начал сержант, — о чём это вы так загадочно разговаривали?

Гальский закурил сигарету.

— Видите ли, пан сержант, — ответил он, — я всю неделю дежурю ночью. Замещаю больного коллегу. И езжу. Первый раз в Рембертов, три дня назад — на Грохув, два дня назад — к кинотеатру «Охота», позавчера — на вокзал в Подкове Лешней, вчера — в универмаг на Служевце. И каждый раз застаю там кого-то, сражённого молниеносным апперкотом, с разбитым подбородком, безжалостно потоптанного ногами. И никто из свидетелей не может объяснить, что случилось, когда, как и кто был виновником. Все видели какую-то тень, стремительную, словно молния, все вспоминают мгновенно нанесённый удар, какую-то невыразительную стёртую фигуру, ловкую, как чёрт. То говорят о могучем великане, то о человеке небольшого роста. Никто не знает ничего, абсолютно ничего! Одно несомненно: каждый раз на земле остаётся потерпевший, и этот потерпевший всегда изувечен наподобие нашего сегодняшнего клиента. Итак, напавший, хулиган, негодяй, становится беспомощной, потерявшей сознание, избитой жертвой. И кто знает, не будут ли со временем оставаться на месте и трупы! — закончив рассказ, Гальский сунул в рот сигарету и сделал крепкую затяжку.

Сержант тёр себе лоб.

— Месть? Кровавые разборки каких-то отбросов города? — откликнулся он.

— Неужели? — скептически ответил журналист. — Прошу учесть, сержант, что это не какой-то частный случай, а целая серия действий, объединённых обстоятельствами и способом. Широта масштаба и условия, в которых всё происходит, скорее свидетельствуют… — журналист колебался.

— О чём свидетельствуют? — остро переспросил сержант.

— Я ничего не хочу подсказывать, — медленно проговорил Гальский. — У нас есть только неопределённые данные, наблюдения, предположения. Но мне кажется, что тут… какая-то организованная компания. Впрочем, не знаю. Возможно, я ошибаюсь, но меня, знаете, интересуют необычные и небудничные дела. Такая, видите ли, прихоть…

Сержант, казалось, ушёл в свои мысли.

— А сегодня? Что произошло сегодня? — отозвался он, словно бы обращаясь к самому себе.

— Да. Что мы, собственно, знаем о сегодняшнем происшествии? — подхватил журналист. — Студент-политехник говорил о человеке невысокого роста, пан Калодонт — о великане, да ещё и с львиной гривой. Ну и о глазах. Огненные, пылающие, светлые, пронзительные — глаза убийцы или святого, разве не так?

— А это уже что-то новое, — заявил Гальский. — Глаза, рост, львиная грива — это всё новые элементы.

— Ничего нового, — скептически усмехнулся журналист. — По сути, какой рост? Какие глаза, а главное, — чьи они? Прошла неделя с тех пор, как доктор Гальский рассказывал мне за столиком кафе о своих первых наблюдениях и мыслях, а мы знаем всё то же — не знаем почти ничего…

— Всё нормально, — заявил сержант. — Благодарю вас, панове.

После их ухода он снял телефонную трубку и набрал номер Главной команды городской милиции.

— Какое-то письмо тебе, Марта.

Худенькая немолодая женщина подошла к аккуратному комоду и вытащила из-под вазы прямоугольный конверт. Марта вскрыла его и прочитала:

Марта зажмурилась. Ей понравились сдержанность и тактичный юмор письма, который своей нарочитой наивностью что-то маскировал, и это «что-то» понравилось Марте больше всего. Где-то близко от сердца пронеслась лёгкая тень тревоги. Она подумала о Зеноне, собиралась даже спросить, не оставил ли он для неё записки. Хотелось высказаться, и Марта уже формулировала свою мысль, когда внезапно, сама не зная почему, спросила:

— Как ты себя чувствуешь, мама?

Сказала и прикусила губу. Она поняла: это неминуемо. «Как фатум в греческих трагедиях», — попыталась шутить Марта.

— Знаешь, не очень хорошо. — Пани Маевская сняла очки и отложила работу. — Дня два было полегче после этих лекарств, а сегодня, в конторе, снова заболело…

— Кажется, открыты новые лекарства против болей в печени. — Марта задумчиво подошла к окну. — Боюсь только, не оказывают ли они побочного действия…

— Возможно. В таком деле всегда нужно консультироваться с врачом. Я ни о каких новых не слышала…

— Я узнала об этих лекарствах только что…

— В конце концов, что там лекарства… В моём возрасте нужно просто заменять печень новой, а старую сдавать в капитальный ремонт, как говорят шофёры.

— А, может, всё-таки? Что-то новое. Ты же знаешь, мама, современная медицина…

— Дорогая, я буду принимать всё, что ты мне принесёшь. Не знаю, представляешь ли ты себе, как мне надоела эта боль. Я готова на всё, только бы помогло.

— Но я не готова, — прошептала про себя Марта и повернулась к матери. Она стояла против неё, стройная, грациозная, как статуэтка, на фоне кретоновой шторы. — Дело в том, что эти побочные воздействия касаются не непосредственно больного, мамочка. Но не обращай на меня внимания, дорогая, — у меня сегодня день капризов, день глупых шуток. А теперь я иду на тренировку к Зенону, хорошо?

Пани Маевская надела очки и снова спокойно продолжала вязать. Между ней и Мартой существовало соглашение по поводу таких «капризных дней». Первый его параграф гласил: в такие дни ничему не удивляться. Этот параграф стал основой прекрасной семейной гармонии и большой взаимной любви.

Вечер был холодный, но приятный. Ей нравилось идти по знакомым, любимым улицам. Марта любила свой район, любила в беспорядке разбросанные виллы на Фраскате, широкий фрагмент эскарпа над Центральным парком, старинный, побелённый, очень польский, дом бывшего сената… Она знала все здешние закоулки и проходы. В этом районе было чисто и спокойно, очень уютно. Марта свернула с Вейской под арку дома сейма, миновала Министерство коммунального хозяйства и спустилась по Лазенковской вниз. Возле дома сейма обжитая часть района неожиданно заканчивалась: здесь тянулись спортивные площадки, разделённые оградами из железной сетки или толстых прутьев. Парк Собеского, в глубине Охотничьей — теннисные корты, арены и многоярусные крытые трибуны стадиона Войска Польского, затем тёмный массив бассейна — все эти места, солнечные и зелёные летом, производили сейчас гнетущее впечатление. Пустынное тёмное пространство, очертания, тонущие в полумраке, широкие безлюдные улицы, тишина малолюдной окраины, которую время от времени нарушало только шуршание о мостовую троллейбусов, — всё это почему-то настораживало. В самом центре пейзажа возвышались руины большого костёла.

Проходя мимо руин, Марта подумала, что тут ужасно неприятно. «Нервы, — сказала она себе, — просто следствие последних событий».

За костёлом начинался троллейбусный парк. Тихие тёмные троллейбусы стояли мирными рядами, словно спящие гиппопотамы. Сразу же за парком засветились колеблющиеся огни, из глубины большой площадки донеслись звуки вальса «Конькобежцы». Перед высоким дощатым забором стояли кучки молодёжи. Марта облегчённо вздохнула.

— Майка! — крикнул юноша в пальто, из-под которого виднелся зелёно-чёрный хоккейный костюм. — Что с тобой такое? Я тебя никак не дождусь…

— Как поживаешь, Зенон? — Марта поднялась на цыпочки и поцеловала Зенона в щёку. — Мой мальчик, кое-кто тяжко трудится, не говоря уже о домашних обязанностях примерной дочки.

— Ну, труд — вещь почётная, — усмехнулся Зенон. — Пойдём, немного погреешься в нашей раздевалке. Как мама?

Красивый парень этот Зенон. Довольно бесформенный костюм хоккеиста не мог скрыть его сильную гибкую фигуру, широкую грудь, длинные ноги. На мощной смуглой шее сидела голова молодого гладиатора с чёрными волосами и тёмными глазами. Берет Марты едва доходил ему до плеча.

— С тренировкой, наверное, ничего не выйдет, — заявил он. — Такой базар на этом новом катке… Опять пустили публику. Зря мы раздевались.

— Переоденься. Пойдём посидим немного в кафе «Под курантами». Я уже сто лет не была в кафе.

— Нет, это не так просто. Здесь сейчас весь первый и второй состав и кое-кто из руководства секции. Должен быть какой-то пересмотр. Не могу, Майка, понимаешь, я хочу уже в этом году раз и навсегда закончить с дипломом. Знала бы ты, как у нас теперь смотрят на участие в жизни секции! Ужас просто…

— Успокойся. Чтобы такая звезда, как ты, обращала на это внимание, — бросила Марта с лёгкой иронией.

— Знаешь, на экзамене нетрудно погасить и самую большую звезду, — ответил Зенон с юмором, но видно было, что он не собирается протестовать против такой высокой оценки.

Они прошли полную детворы общую раздевалку. Зенон открыл дверцы в перегородке, делившей барак пополам. Во второй половине стояли шкафчики для спортивного инвентаря, исписанные тысячами надписей, часто весьма непристойных. Тёмное пространство между шкафчиками было заполнено разноцветными принадлежностями спортсменов-профессионалов: чехлами, наколенниками, кожаными латами, ботинками, коньками, клюшками. Стоя в этом бедламе, люди смеялись и разговаривали. Молодые нагловатые лица поблёскивали крепкими зубами.

— Привет, Майка! — крикнул какой-то юный великан с загорелым лицом.

— Здравствуй, Антек! — бросила Марта. — Какой ты чёрный!

— Заметно?

— Моё почтение, Марта, как поживаешь? — слышала Марта сзади и со всех сторон. — Приходи в воскресенье хоть плюнуть на лёд. Мы играем с какими-то лохмотниками из Кракова. Поставим им банки, вот увидишь. Когда ты приходишь, Зенон играет как сатана.

— Приду! — смеялась Марта. — Но это не очень поможет.

……………………………………………………

В раздевалку зашёл плечистый мужчина в дублёнке.

— Панове, — проговорил он, — бегите кто-нибудь на каток, потому что там какая-то история. Снова хулиганят. Зенон, ты уже на коньках…

Зенон поднялся, накинул на хоккейный костюм пальто и сказал:

— Пойдём, Майка, постоим на воздухе. Сейчас не холодно.

Марта любила смотреть на мелькающую, движущуюся толпу. Три зимы, проведённые с Зеноном, научили её понимать принципы, законы и тайные знаки этого мирка. Она замечала бутылку водки под скамейкой и блеск коньков, по-хулигански «подрезающих» девочек, которые спокойно идут по льду, ориентировалась в технике хоккейных соревнований, в настроениях катка. И поэтому Марта сразу увидела, что связывает, казалось бы, не объединённые между собой фигуры, снующие в толпе. За несколько минут группа более чем из десяти подростков, не старше шестнадцати лет, образовала мощного «змея», который с разгону расталкивал катающихся, опрокидывал, затягивая в свой полукруг девушек, неуверенно передвигающихся в толпе. Во главе «змея» ехал невысокий парень в двубортном тёмном костюме. На шее у него был грязный белый шарф из дешёвого шёлка, на голове — круглая клетчатая велосипедная шапочка, торчащая вверх. Заложив руки в карманы, он скользил быстро и уверенно. Вот парень приблизился. У него было прыщавое лицо с толстым курносым носом.

— Такие шапочки набивают газетами, — усмехнулся Зенон, показывая на клетчатую шапку. — Это придаёт им излюбленную форму и в то же время до некоторой степени защищает от ударов.

В усмешке Зенона было пренебрежительное одобрение, парень казался ему забавным.

— Костюм, подходящий для именин у шурина. Смешно, — сказала Марта, но не улыбнулась.

В этот момент подвижный «змей» присел в так называемом «пистолете» и, нарушая все правила движения, во весь дух помчался через каток. На льду осталась лежать маленькая девочка, которая пыталась подняться. Зенон одним толчком длинных ног обогнал банду и через секунду оказался возле девочки; взял её на руки и резко затормозил рядом с Мартой.

— Что случилось? — спросил он, сажая девочку на скамью. Крупные слёзы блестели в её карих глазах. Девочка показала правую ногу: сквозь дыру в штанах и порванный носок видна была большая царапина. — Коньком! Дубина чёртова! — Губки девочки снова жалобно изогнулись подковкой.

Марта вынула у неё из кармана носовой платок.

— До свадьбы заживёт, — весело сказала она, — а штаны завтра зашьёшь. Но тут нужно… — обратилась она вдруг к Зенону и замолчала.

Зенон довольно благожелательно поглядывал на каток, где подростки в велосипедных шапочках нашли себе новую забаву. Они выбрали мишенью одну из мощных ламп над катком, разгонялись и бросали в неё камни. Три попытки оказались тщетными, но в четвёртый раз мордастый парень в тёмном костюме попал. Звон разбитого стекла, похожий на взрыв, звук разбитой многоваттной лампочки — и на катке стало темнее. Что-то испортилось в самой проводке — несколько больших ламп погасло. На льду началась неразбериха, рыцари полумрака стали лихорадочно скользить в толпе. И тут у Марты бурно забилось сердце. Нет, ей наверное, померещилось — невозможно, чтобы это были те же самые светлые, неистово блестящие, пронзительно белые глаза… А если и они, то промелькнули со скоростью звука, будто хозяин их мчал на крылатых коньках. Нет, это нелепость, ей, Марте, просто показалось.

Из раздевалки выбежало несколько спортсменов и плечистый человек в дублёнке. Зенон во всю прыть помчал в толпу. Мордастый хулиган в тёмном костюме ехал быстро, но где ему было состязаться с хоккеистом! Зенон наклонился, обогнал его на скрипучем вираже и схватил за руку.

— А ну полегче, коллега! — проговорил он твёрдо. — Что будем делать?

Парень глянул в лицо Зенону; он был намного ниже и, несмотря на коренастость, наверняка слабее, но что-то в его лице и холодных лживых глазах заставило Зенона отпустить плечо: была в этих глазах готовность пойти на всё, до конца.

— Просто невнимательность, пан начальник, — проговорил он с фальшивой улыбкой. — Прошу прощения, это по неосторожности.

«Гениально, — подумал Зенон, — ну и юмор у этих лоботрясов… “по неосторожности!”».

Ему вдруг ответ показался очень остроумным, и он не выдержал, улыбнулся. Подросток сразу же заметил улыбку.

— Пан начальник, я сейчас вам выложу пятидесятку… за лампу, хорошо? Соберу только у друзей, сукиных сынов.

И в самом деле, Зенон и мигнуть не успел, как его окружил тесный круг потных лиц, грязных шарфиков, испорченных зубов. Отовсюду несло запахом водки.

— Чтобы сейчас же, слышишь? Внесёшь в кассу катка… — сказал он громко и растолкал напиравших на него подростков.

— А как же, сейчас… — крикнул мордастый, и ватага разъехалась в разные стороны.

Зенон подъехал к Марте, возле которой стояли спортсмены.

— Что случилось? — спросил Антек.

— Гениально, — ответил Зенон. — Знаешь, Майка, этот бандит сказал: «Это невнимательность». Так и сказал. Ну и юмор, а?

Антек и ещё кое-кто засмеялись. Марту била дрожь.

— Ну и что? — бросила она вдруг. — Что вы теперь будете с ними делать?

— Ничего, — беззаботно ответил Зенон, — что ему сделаешь? За лампу не заплатит — она дорогая, милиция далеко, драться с ними я не буду. Тебе не понять, Майка, это хозяева Черняковской улицы. Тот мордастый в велосипедной шапочке — гроза Чернякова.

— Ребята, — скомандовал человек в дублёнке, — готовьтесь выйти на лёд, сейчас освободим каток от публики. Иду объявлять в мегафон.

Плотной толпой хоккеисты выехали на лёд.

— Понимаешь, Майка, — неуверенно проговорил Зенон, когда они остались наедине. — Если бы я застукал его где-то в нейтральном месте, то сделал бы из него мармелад, но тут они меня знают… Сегодня я дам ему по морде, а вечером буду уходить с катка, и штук десять кирпичей, неизвестно откуда, когда и как, стукнут меня по лбу… я знаю.

Перед глазами Марты внезапно возникла стройная фигура в белом халате. «При чём тут доктор Гальский?» — совсем растерянно, быстро подумала она и сказала:

— Понимаю… — И Зенону стало не до шуток. В то же мгновение из полумрака катка на какую-то долю секунды на Марту уставились светлые зрачки и тут же погасли. Это произошло так внезапно, так неожиданно, что она задрожала, охваченная страхом. «Просто отблеск поверхности льда», — успокаивала она себя, хорошо зная, что это не так.

В самом тёмном углу катка мордастый парень в велосипедной шапочке затормозил перед каким-то низеньким паном в «гольфах». Когда этот пан ехал мимо него, мордастый схватил его за руку и, выводя из равновесия, потянул за собой в головоломный пируэт.

— Папаша, — проговорил мордастый, — одолжи пятьдесят злотых…

— Пан! — крикнул тот. — Пусти, а то закричу!..

Больше он ничего не успел сказать. Парень в свитере, который во весь дух мчался следом, «подрезал» его с разгона. Пан ещё почувствовал, как его изо всей силы несколько раз ударили коньками в спину, а потом кто-то рванул задний карман штанов.

— Спасайте! Милиция! — завопил он.

— Ти-хо! — прошипел мордастый и неторопливо проехался коньком по лицу пана. — Ребята! Домой! — крикнул он, и подростки бросились врассыпную. Всё продолжалось несколько секунд, и пострадавший, пока не стёр кровь со щеки, так и не понял, что произошло.

На катке поднялась страшная суматоха. С трудом преодолевая общий шум, усиленный мегафоном мощный голос попросил публику покинуть лёд.

Марта обратилась к Зенону:

— Переоденься и проводи меня домой, хорошо?

— А тренировка?

— Уйди с тренировки, прошу тебя, с меня довольно этих скандалов.

— Ладно, Майка, подожди. По сути ничего же не случилось.

Возле котлованов, вырытых под будущие трибуны, маячило шесть фигур. Один из парней, невысокий, мордастый, угловатый, комкая что-то в пальцах, сказал:

— Сто семьдесят и документы. Голодранец, вот тебе пятьдесят, иди в кассу, отдай и скажи, что это за лампу. Так надо.

— Иди сам, тоже умный нашёлся — посылает других, будто какой-то джентльмен, — ответил высокий гибкий подросток.

— Ах ты ж, лохмотник. Сейчас я тебе покажу, глупая крыса! Хочешь, чтобы тебя зацапали? И где только таких баранов берут! Не понимаешь, что с ними нужно по-хорошему, болван? Всё самому приходится…

Мордастый вынул деньги из кошелька и спрятал в карман, зашвырнув кошелёк далеко в темноту. Но едва он коснулся земли, как его подняла чья-то заботливая рука.

— Пятьдесят мне, остальные поделим, — заявил мордастый, пряча руку в карман. — Или лучше — вот тебе, Стасик, беги за водкой. Купи огурцов, понял?

Когда и откуда ударила в эти шесть фигур молния, никогда не узнает ни одно из шести заинтересованных лиц. Хотя молния никогда не бывает мягкой, но то, что очутилось сейчас на смёрзшейся глине среди шести сильных, ловких и готовых на всё парней, было настолько мягким, что не подняло ни малейшего шума, и в то время настолько гранитно-твёрдым, что совершило нечто небывалое — сразу же сбило с ног пятерых из шести. Шестой в ту же секунду от мощного удара в живот полетел на кучу замёрзшей глины. Несколько минут в сплошной темноте и молчании кипел необычный, страшный бой. Неведомо откуда градом сыпались удары в рот, в живот, шею, в сердце. И люди начинали кашлять, давиться болью и страхом, хрипеть: «Мой глаз! Голова! О Езус! Голова! Убивают! А-а-а-а-а!»

Мордастый, которого бросили на кучу глины, застонал, открыл глаза, и это стало причиной его полного поражения. Напротив, в темноте, пылали глаза — такие пронзительно белые, что у мордастого подкосились колени. Его шестнадцатилетнюю душу, которая доныне не знала, что такое испуг, внезапно охватил невыразимый ужас. Нащупывая вслепую дорогу, спотыкаясь на глинистой насыпи, падая и обдирая себе руки, этот человек, не боявшийся в своей короткой жизни ни крови, ни ножа, бросился бежать. Всё быстрее и быстрее нёсся беглец по знакомым пригоркам. Наконец добрался до дыры, собственноручно вырезанной когда-то в проволочной ограде, пролез на другую сторону и очутился за троллейбусным парком. Почувствовав себя увереннее, глубоко вздохнул, вытер рот и протянул руку к полоске света, падавшей от уличного фонаря.

— Кровь! — тихо прошептал он и вдруг почувствовал, что не один. Ничего не видел и не слышал, но что-то заставило его бежать. Тяжело дыша, парень перебрался через груду камней и ограду, отделявшую троллейбусный парк от улицы. Ему даже в голову не приходило защищаться, схватить на бегу камень, принять бой в закоулках, которые он знал, как собственный карман, где ой столько раз бил других… Наконец беглец бросился в проход между домами и руинами костёла. Он не слышал, но всем телом ощущал погоню. Его тяжёлое, с присвистом, дыхание заставило остановиться Зенона и Марту, которые в это время шли по другой стороне улицы. Они видели, как тёмная фигура, далеко опередив их, шатаясь, взбежала на ступеньки портала, а за ней метнулось что-то, похожее на тень, какой-то стёртый силуэт. Трудно было сказать, тень это или живой человек.

Беглец, обогнув колоннаду, очутился в тёмном притворе костёла. Здесь он на миг заколебался. Сердце колотилось как бешеное. Но выбора не было. Оставался только головоломный прыжок в темноту. Там, внизу, было спасение, беглец хорошо знал, что среди тонких колонн паперти, среди свалки толчёного кирпича, прячутся железные двери старого бомбоубежища. Оно вело к подземным ходам, известным только нескольким людям. Парень прыгнул. Но не успел он подняться на исцарапанных, окровавленных руках, как тень с кошачьей мягкостью упала рядом. Собрав остаток сил, мордастый поднялся и бросился между колоннами паперти к железной крышке люка.

Именно тогда Марта и Зенон услышали страшный, полный отчаяния крик, вой человека, от которого у обоих замерли сердца.

— А-а-а-а-рх-х-х!.. — хрипело в руинах огромного костёла.

Они подбежали к ступеням портала. Зенон уже поставил ногу на ступеньку, но Марта тревожно шепнула:

— Нет! Прошу тебя, Зенон, не надо…

Крик не повторился. Зенон не был трусом, но уже минутой позже почувствовал признательность к Марте. Она думает о нём!

— Какие-то счёты хозяев Чернякова! — сказал он с усмешкой.

Снимая ногу со ступеньки, Зенон зацепился за что-то мягкое. Наклонился. Это была клетчатая, набитая газетами, велосипедная шапочка.

— Смотри, я же говорил, — с гордостью сказал Зенон: он угадал!

Марта смотрела на шапку широко раскрытыми глазами. На какую-то долю секунды ей показалось: она что-то понимает!