Шляпы, пуловеры, носки, женское бельё, красиво сложенные шарфики и мастерски завязанные галстуки, тенниски, развешенные на никелированных прутьях, полные платьев, пальто и костюмов стеклянные шкафы — всё это заполнило огромные низкие залы.
Шая быстро и ловко лавировал в плотной толпе покупателей. На трубах центрального отопления, протянувшихся вдоль фронтальной стены, сидели пятеро парней в цветных клетчатых рубашках, с напомаженными и начёсанными на лоб чёлками; на их лицах было скучающее выражение.
— Как дела? — спросил, подходя, Шая.
— Тошно, — ответил один из сидящих.
— Была бы сейчас водка, никто бы не удержал меня здесь, — тяжело вздохнул другой, — и гроша ни у кого из нас нет, хоть иди работать.
— Спокойно, ребята, спокойно, — беззубо улыбнулся Шая, — только без паники. К вам пришёл добрый дядя, то есть я. Ещё сегодня вам перепадёт по несколько злотых, а завтра каждый получит билет на матч.
Лица парней прояснились. Шая наклонился к ним, все сбились в тесную кучку, откуда слышался его шепелявый голос. Через минуту он направился к выходу. Задержался перед огромным, во всю стену, зеркалом. В зеркале отразились фигуры парней в пепельных куртках, сидящих напротив, на балюстраде.
— Чего ждёте, герои? — подходя, поинтересовался Шая.
— Божену и Данку, — ответил один из сидящих, причёсывая светлые волосы.
— Хотите заработать несколько злотых и билет назавтра? — улыбнулся Шая.
— Конечно, хотим!
К парням приближались две юные, очень хорошенькие девушки в ярких кричащих юбочках.
Шая быстро и коротко переговорил с парнями, добавив:
— Сегодня в десять.
— Фифы, — обратился к девушкам тот, что причёсывался, — сегодня нам не до вас. Отправляйтесь-ка домой. Завтра, подруги, тоже не можем, понимаете? Дела. Боля и я получили работу, — кивнул он в сторону стоящего рядом Шаи.
— Будут! — крикнул Крушина, подбегая к затормозившему «гумберу». Будут, пан председатель! Цепурский обещал. Ну и намучились мы, пока нашли всё необходимое для билетов. Я с ним полдня возился. А как морочил мне голову, если б вы знали!
— Садись, — Меринос открыл дверь, — поедем.
Крушина сел, тяжело вздохнул и закурил. В свете уличных фонарей его лицо блестело. На щеках отросла щетина, галстук съехал набок. Тёмные тени залегли под глазами и вокруг перебитого носа. Последние два дня резко изменили облик Роберта Крушины. Меринос с минуту смотрел на него.
— Тебе, Бобусь, надо немного отдохнуть, — посоветовал он.
Тёплая волна разлилась в груди Крушины: эти слова были для него лучшей наградой.
«Выдержит ли? — холодно подумал Меринос, — мне завтра будет нужен».
Оливковый «гумбер» остановился возле нового здания на улице Сенкевича. Из машины вышел Крушина, за ним — Меринос. Они перешли Маршалковскую и направились на угол улицы Монюшко. Перед ними раскинулась огромная площадь, в центре её горели яркие лампы. Ночная смена асфальтировала проезжую часть возле высотного дома, кремовые панели которого отражали синеватый вечерний свет.
Улица Монюшко была невелика; вокруг оставшихся развалин всюду возвышались дощатые заборы. Когда-то здесь стояли здания крупных банков, сберегательных касс и благотворительных обществ. Чёрные, высокие, массивные, с обгоревшими стенами за невероятно тяжёлыми колоннадами, они не сегодня-завтра должны были исчезнуть, уступив место плановым застройкам. Это было одно из последних пристанищ мрака и теней среди светлого простора самой большой площади в Европе.
Меринос толкнул косо навешенную калитку в заборе и оказался на заваленной осколками площадке. Протянул руку с часами к полосе света, падающего с улицы. Было десять минут одиннадцатого.
— Никого нет, — забеспокоился Крушина, — неужели Шая провалил дело?
— Наверное, заходили с той стороны, — буркнул Меринос. Он указал на тёмную массу железобетонного корпуса с облупившимися стенами; сквозь мощные бетонные перекрытия между высокими этажами просвечивало тёмное небо; ржавые железные рельсы, стальные балки и прутья — всё это сплелось в фантастический клубок. Меринос, минуя кучи битого кирпича, сразу же направился к руинам, прошёл ощетинившееся разбитыми балками пространство на месте существовавшего когда-то большого вестибюля и обнаружил широкую, заваленную кирпичом лестницу, которая вела в подвал. Оттуда доносился глухой многоголосный гул. Он замедлил шаг, закурил, глубоко затянулся и отшвырнул только что зажжённую сигарету. Затем по лестнице спустился вниз.
Огромный низкий зал являл собой картину страшного разорения. Мраморные в прошлом стены обвалились и обгорели. В проломленном потолке зияли огромные тёмные дыры, откуда выглядывали обрывки ржавых перекрученных прутьев или торчали причудливо изогнутые огромные железные балки; дыры в полу обнажали нижние перекрытия, сожжённые трубопроводы и разбитые котлы.
И всюду — на выступах стен, на железных балках и рельсах, на кучах кирпича и обгорелого железа, на обгоревших балюстрадах — сидели люди. Кто дал им свечи, которые они держали в руках, — позаботился об этом Шая или люди сами додумались до этого, — Меринос не знал. Мигающие огоньки свечей бросали тысячи изменчивых теней и бликов на худые и полные, продолговатые и круглые лица, на тёмные и светлые, блестящие от бриллиантина волосы, выделяли контуры фуражек и беретов на головах, отражались в наглых, вызывающих, тёмных и светлых глазах. Увидев этих людей, Филипп Меринос ощутил новый прилив оптимизма.
— Шеф, — послышался сбоку голос Шаи, — можем начинать?
Меринос отодвинул Шаю плечом и вышел на середину зала. Его огромный силуэт без лица, словно чёрный знак вопроса, встал над гулом приглушённых голосов, и шум начал постепенно стихать. Меринос стоял неподвижно и молчал. Когда на нём сосредоточилось всеобщее внимание, а молчание стало угнетающим и нестерпимым, он высоко поднял руку, описал ею круг и крикнул:
— Ребята!
Было в этом призыве что-то такое, что задело сердца незнакомых ему людей. Наступила тревожная тишина. Филипп Меринос почувствовал: каждое его слово упадёт, как зерно в плодородную землю. Глухое эхо подземных руин повторило слоги: «…бя-та… бя-та!..»
— Варшавская шпана! — голос Мериноса был низким, приглушённым, но энергичным. — Завтра день расплаты! Пятьдесят тысяч человек придут завтра на стадион, один человек должен там остаться. Мёртвым остаться на земле! Это человек, который отравил вам жизнь в этом городе, — знаете, о ком я говорю!
Будто злое рычание прокатилось по толпе слово. Глухой гул нарастал со всех сторон. Свечи дрожали в нетерпеливых руках.
— Тихо! — гаркнул Меринос. — Тихо, а то ещё кого-нибудь сюда накличете. Я ещё не окончил. Завтра каждый из вас получит билет на матч. Это подарок от гражданина Кудлатого.
— Да здравствует Кудлатый! — разнёсся ликующий пьяный крик. Ещё секунда, и он распространился бы, как пожар среди сложенного в одном месте хвороста, если бы не Шая, одним прыжком очутившийся рядом с незадачливым крикуном; по дороге он сорвал с чьей-то головы шапку и заткнул ею разинутый рот.
— Только без манифестаций! — в голосе Мериноса зазвенела нотка горького юмора. — Ведь мы в центре города. И хотя завтра милиция поблагодарит нас за оказанную услугу, сейчас я предпочитал бы не вступать с ней в контакт. Ну как, коллеги?
Весёлый смех. «Да!.. Да уж точно!.. Конечно!..» — откликнулись слушатели.
— Помните, панове, — казалось, Меринос заискивал перед своими слушателями и в то же время смеялся над ними, — что общество смотрит на вас! Вы должны освободить Варшаву от опасного бандита и за это получите по билету на самый интересный матч сезона. Будете действовать по закону, и в этом ваша сила! Закон и справедливость на вашей стороне, а потому каждый камень и каждый кусок железа, которыми вы завтра воспользуетесь, пригодятся.
Пьяное бормотание и шум, доносившиеся из задних рядов, внезапно стихли. Запахло преступлением, неизбежным, неотвратимым… Сейчас здесь не было никого, кто бы считал, что ЗЛОЙ может завтра остаться в живых. Полученный приказ как бы зажал присутствующих здесь хулиганов и грабителей в невидимые тиски жёсткой дисциплины. И вдруг маленький щуплый подросток, стоявший рядом с Шаей, вынул из кармана правую руку, заложил в рот два пальца и пронзительно свистнул. С минуту в тучах сигаретного дыма вибрировал одинокий протяжный свист; затем его поддержал ещё кто-то, и через секунду балки и заборы задрожали от мощного, бешеного свиста многих людей.
Меринос склонил голову, словно актёр, растроганный своим выступлением. Тогда же как знак уважения полетела и первая бутылка из-под водки; она описала небольшую дугу и разбилась у ног Филиппа Мериноса. Со всех сторон, как букеты цветов, полетели бутылки, четвертинки и поллитровки; свист то затихал, то вновь усиливался. Вокруг Мериноса блестели уже груды битого стекла. Он стоял среди осколков, словно тореадор-победитель на забросанной шляпами арене, испытывая подлинное умиление. Прощался со своим миром, своим окружением.
Филипп Меринос вошёл в комнату, и Олимпия заперла за ним дверь на ключ.
— Вот билеты на самолёт, отлетающий в понедельник, — сказал Меринос. — Отправляемся, Олимпия, утром.
Он бросил на стол два билета. Обвёл взглядом большую комнату и довольно улыбнулся: комната выглядела, как после переезда, — всюду выдвинутые ящики, разложенные чемоданы, разбросанная одежда.
— Ты уже укладываешься, — улыбнулся Меринос; он очень любил сейчас Олимпию за её активность, решительность и быстроту в осуществлении самых опасных планов. «Наконец-то есть женщина, по-настоящему достойная меня», — с гордостью подумал он. Притянув Олимпию к себе, он крепко поцеловал её в полуоткрытые губы, от которых пахло дорогой помадой. Сильное гибкое тело Олимпии мягко и послушно прижалось к Мериносу. У него задрожали ноздри.
— Да, — медленно произнесла Олимпия, — укладываюсь. Но не знаю, поеду ли с тобой.
— Как это? — Меринос застыл от удивления. — Я думал, ты уже решила окончательно. В конце концов, — и в его голосе прозвучали нотки такой жестокости, что у Олимпии мороз пробежал по спине, — в конце концов… — протяжно повторил Меринос, — ты много знаешь, Олимпия… Слишком много, чтобы отступать назад. — На его лице выступили красные пятна, глаза зловеще бегали.
Олимпия опустилась на топчан, всей своей позой выражая отчаяние.
— Филипп, — начала она, — слушай… Я не так уж молода. У меня не хватит сил всё начинать с самого начала. Здесь у меня есть какая-то база, я стою на собственных ногах, а там, за границей… я буду никем. Я верю в твою любовь, это правда, но, знаешь, в жизни всё может случиться. Давай останемся здесь, я выйду за тебя замуж, несмотря ни на что, ни на какие обстоятельства. Только останемся здесь.
— Это невозможно, — хриплым голосом сказал Меринос.
— Ты ведь доверяешь мне, веришь? — прошептала Олимпия; её красивые, сейчас полные послушания глаза искали взгляда Мериноса.
— Я никому не верю, — с трудом вымолвил Меринос, — но ты мне не изменишь. Я бы убил и тебя, и себя.
— Знаю, — коротко ответила Олимпия, — и не изменю тебе. Не потому, что боюсь, а потому, что ты меня любишь по-настоящему, а я не могу платить изменой за любовь.
— Поедешь, — решительно сказал Меринос, — должна поехать. Не о чем и говорить.
— Не знаю, — Олимпия покачала головой; другое лицо, лицо человека из небытия, мелькнуло в её воображении: Витольд Гальский улыбался своими ясными насмешливыми глазами. — Останься сегодня у меня, — шепнула она, поднимаясь, и всем телом прижалась к Мериносу, — я соскучилась по тебе. Останься, — робко повторила Олимпия.
— Нет, — чересчур громко возразил Меринос, — не останусь. Разве что завтра, когда всё уже будет позади. Слишком долго я ждал тебя, чтобы твоё возвращение не было полным триумфом. Сейчас, здесь, — он указал на беспорядок в комнате, — это не условия для того, чтобы отметить наш большой праздник. Настоящее счастье начнётся в Копенгагене, потому что счастье невозможно, когда нет покоя.
— Ты прав, — согласилась Олимпия.
Филипп Меринос выпустил её из объятий.
— Я тоже иду укладываться, Олимпия, — он сказал это через минуту, как бы оправдываясь, — у меня была тяжёлая работа, я очень устал. — Он замолчал, но в его голосе и позе угадывалось желание чем-то поделиться.
— Что же ты делал? — тихо спросила Олимпия, не глядя на него. Она хотела ему помочь.
— Я тяжело работал, — хрипло произнёс Меринос, — готовился к завтрашнему дню. Мои люди — самые отпетые варшавские ворюги, понимаешь? А с ними тяжело работать.
— Нет работы, позорной для человека, — неестественно весело подхватила Олимпия, — однако любая работа утомляет.
Она подошла к Мериносу и нежно поцеловала его в лоб. Что-то материнское было в этом поцелуе, и Меринос благодарно склонился к рукам Олимпии. И в ту же минуту понял, что должен на двадцать четыре часа выбросить из головы Олимпию Шувар, если хочет спасти свою жизнь — только жизнь.
Лёва Зильберштейн сдвинул два широких кресла и поставил между ними третье. Меринос бросил ему простыню, подушку и одеяло. Лёва разделся, умылся и лёг. Он тяжело вздыхал и беспокойно ворочался с боку на бок.
— Пан председатель, — тихо позвал Лёва.
— В чём дело? — флегматично откликнулся Меринос.
— Как вы думаете, получится у нас завтра?
— Получится.
— А мне что делать? Как по-вашему? Простите, — он приподнялся на локте, — что забиваю вам голову. Но я хотел бы посоветоваться с вами.
— Говори, Лёва, — благосклонно разрешил Меринос; он лежал на спине, уставившись в потолок, и глубоко затягивался сигаретой.
— Я думаю, пан председатель, если наш номер пройдёт и я получу свою часть, то надо будет приземлиться на пару недель где-нибудь в Мазурах. Или на Западе. У меня там есть один кореш, он поможет, тем более, что деньги будут, — в голосе Зильберштейна слышалась мечтательность. — Эти несколько грошей пригодятся. А если что… если здесь не утихнет, придётся дёрнуть в Берлин, верно? Когда есть немного злотых, то всё возможно, правда ведь, пан председатель?
— Правда, — тихо ответил Меринос.
— За границей у меня есть родственники. Не дадут пропасть, — голос Зильберштейна звучал спокойно и удовлетворённо, — вот если бы только эти несколько злотых, ох, если бы они были!
— Спи, Лёва, — доброжелательно посоветовал Меринос, — тебе надо отдохнуть до завтра. Уже поздно. Спокойной ночи!
— Спокойной, ох, спокойной! — встревоженно и неуверенно ответил Лёва.
Меринос нажал кнопку, и апельсиновый свет ночника расплылся во мраке. Комнату заполнила темнота и меланхолические вздохи Лёвы Зильберштейна, которому долго не удавалось заснуть.
Нецензурные выражения и дубли удаляются автоматически. Избегайте повторов, наш робот обожает их сжирать. Правила и причины удаления