Онлайн чтение книги Пенденнис
Глава LVI. Чужие края

Обещание, данное Уорингтону, майор выполнил ровно настолько, чтобы успокоить свою совесть и немного утишить страхи бедной Элен, дав ей понять, что всякие сношения между Артуром и юной злодейкой-привратницей кончены и сыну ее уже не грозит ни безрассудная привязанность, ни унизительный брак. Да и сам Артур, когда оправился от удара, нанесенного его самолюбию, почувствовал облегчение при мысли, что мисс Фанни не умрет от любви к нему и что эта неудачная и мимолетная связь не повлечет за собою неприятных последствий.

Теперь ничто не мешало нашим друзьям осуществить задуманное путешествие, и вот Артур Пенденнис, rentier, voyageant avec Madame Pendennis et Mademoiselle Bell [30]Рантье, путешествующий с мадам Пенденнис и мадемуазель Белл (франц.)., a также Джордж Уорингтон, particulier, age de 32 ans, taille 6 pieds (Anglais), figure ordinaire, cheveux noirs, barbe idem [31]Частное лицо, 32 лет, рост 6 английских футов, лицо обыкновенное, волосы черные, борода черная (франц.). и т. д., выправили паспорта у консула его величества короля бельгийского в Дувре и совершили переезд из этого порта в Остенде, а оттуда не спеша, с остановками в Брюгге и Генте, отправились в Брюссель и дальше, на Рейн. Мы не будем подробно описывать этот многим знакомый маршрут, ни подробно рассказывать, как Лора восхищалась тихими старинными городами, которые она видела впервые, как изумили и заинтересовали Элен бегинские обители, которые они посетили, и как она с чувством, близким к ужасу, смотрела на коленопреклоненных монахинь в черных покрывалах, простирающих руки к ярко освещенным алтарям, или созерцала пышные обряды католического богослужения. Босые монахи на улицах; фигуры святых и богородиц в золотых венцах, перед которыми люди падали ниц, что в ее глазах было прямым нарушением заповедей господних; священники, словно кичащиеся роскошными облачениями, либо прячущиеся в темных исповедальнях; театры, открытые в воскресенье, и воскресные танцы — все эти невиданные ранее картины и нравы оскорбляли ее чувства; и когда Пен с Уорингтоном возвращались с вечерней прогулки, они еще заставали на столе Библию, из которой Лора до самого их прихода читала вдове вслух излюбленные ею страницы. Волнения, пережитые Элен из-за сына, жестоко подорвали ее здоровье; Лора, затаив щемящую тревогу, зорко следила за каждым движением своей названой матери; бедный Пен тоже был с нею неизменно внимателен и ласков, и ее израненное сердце исходило любовью к нему, хотя их разделяла тайна и мать с болью душевной, чуть ли не с яростью сознавала, что сердце сына уже не принадлежит ей целиком, что в нем есть тайники, куда она не должна или не смеет заглядывать. С тоской вспоминала она священные дни его детства, когда все было по-другому: когда сын ничего от нее не утаивал и она была для него всем на свете; когда он нес в ее объятия, всегда для него раскрытые, свои радости и надежды, свои детские огорчения, а затем и победы; когда Фэрокс еще был для него родным гнездом; когда судьба, природа, эгоизм еще не нашептали ему, что пора расправить вольные крылья — пуститься в самостоятельный полет — запеть собственную песню — самому строить гнездо и искать подругу. Видя, как снедают Элен эти заботы и сожаления, Лора однажды сказала ей:

— Если бы Пен любил меня, как вы того желали, маменька, я бы завоевала его, но вас я тогда наверняка потеряла бы; а я лучше хочу, чтобы меня любили вы. По-моему, мужчины не умеют любить так, как мы, женщины.

И Элен согласилась с последними ее словами, хотя первые пыталась оспорить. На мой же взгляд, мисс Лора была права и в том и в другом, а уж под конец и вовсе выразила старую, всеми признанную истину: нас любовь посещает на час, с женщиной она не расстается ни днем, ни ночью. У Дамона мысли заняты налогами, проповедями, парадами, счетами от портного, парламентскими обязанностями и черт его знает чем еще; у Делии мысли заняты Дамоном. Дамон — это прямой, могучий дуб (или столб), а Делия — нежная жимолость или повилика, обвивающая его. Разве не так, Делия? Разве не свойственно тебе цепляться за его ноги и целовать их, обвивать его ствол и не отпускать, пока Дамой стоят, крепко упершись в землю, как британец, заложивший руки в карманы панталон?..

Старший Пенденнис проводил наших друзей только до Дувра и посадил их на корабль, препоручив заботам Уорингтона. Сам он был связан обещанием погостить у некоего вельможи, своего близкого друга, после чего собирался встретиться с невесткой на немецком курорте, который они выбрали для житья. Майор считал, что уделил достаточно внимания болящим родичам и теперь вправе немного отдохнуть; правда, лучших куропаток уже перебили, но фазанов еще можно было пострелять, и высокородный владелец еще проживал в Стилбруке, так что майор отбыл в этот гостеприимный дом и провел там время с превеликим удовольствием и комфортом. Среди гостей был один герцог королевской крови, несколько знатных иностранцев, несколько видных государственных деятелей и несколько просто приятных людей; и у старого Пенденниса сердце радовалось, когда, раскрывая "Морнинг пост", он видел свое имя в перечне именитых особ, гостящих у маркиза Стайна в поместье Стилбрук. А сам майор был весьма полезным человеком в любом загородном доме. На охоте или в курительной комнате он забавлял молодых гостей изящными анекдотами и гривуазными сплетнями, и они смеялись над пим и вместе с ним. По утрам он угодливо любезничал с дамами в отведенных им покоях. Он водил вновь прибывших по парку и по цветникам, объяснял, как распланировано поместье и с какого места открывается особенно красивый вид на дом, или на озеро; показывал, где будут сводить лес и где проходила старая дорога до того, как построили новый мост и сровняли бугор; и поляну в лесу, где старый лорд Линкс застал сэра Фелима О'Нийла на коленях перед миледи, и так далее и тому подобное. Он звал по именам сторожей и садовников; ему было известно, сколько слуг обедает у экономки, а сколько в людской; он умел поговорить со всеми обо всех и о каждом в меру позлословить. Словом, ему цены не было, так что отдых, которым он наслаждался после своих трудов, был им честно заработан. И, заслуженно наслаждаясь жизнью среди своих знатных друзей, майор, возможно, не жалел о том, что передал руководство семейной экспедицией Уорингтону, тем самым обрекая его и на дальнейшее служение обеим дамам — на рабский труд, который Уорингтон был счастлив взвалить на себя ради своего друга и ради общества той, кого видеть было ему день ото дня все большей отрадой. Уорингтон хорошо знал немецкий язык и предложил давать уроки мисс Лоре; она с радостью на это согласилась, не то что Пен, которому после болезни было трудно, а может, и просто лень возобновить занятия немецким. Уорингтон заменял и гида и переводчика; Уорингтон следил за погрузкой и выгрузкой багажа на пристанях и в гостиницах, платил по счетам и строил свой маленький отряд в походный порядок. Уорингтон узнавал, где находится английская церковь, и если миссис Пенденнис и Лора выражали желание ее посетить, чинно следовал туда вместе с ними. Уорингтон шагал рядом с осликом, на котором миссис Пенденнис совершала по вечерам прогулки; нанимал для нее экипаж; покупал ей "Галиньяни"; находил для нее самую удобную скамейку под липами, когда приезжая публика разгуливала после обеда на променаде, пока в курзале того городка, где поселились наши утомленные путешествием друзья, так мелодично играл оркестр. Немало усатых пруссаков и франтоватых французов, приехавших сюда ради "trente-et-quarante" [32]"Тридцать и сорок" (франц.) — азартная карточная игра., поглядывало на свеженькую английскую мисс, верную спутницу бледной вдовы, и подумывало о том, как приятно было бы пройтись с ней в вальсе или в галопе. Но Лора появилась на танцах всего раз или два, когда ее соизволил сводить туда Пен, а что до Уоринггона, то этот увалень не побывал в руках у учителя танцев и не умел вальсировать, — впрочем, с такой дамой, как Лора, он был бы не прочь поучиться… с такой-то дамой!.. О господи, и на что ему, закоренелому холостяку, сдались дамы и вальсы? И о чем он думает, что ходит тут на задних лапках, что впивает этот сладкий яд, не сулящий ему в будущем ничего, кроме тоски, одиночества и поздних сожалений. И все-таки он не уезжал. Глядя, как неустанно он заботится о вдове, впору было подумать, что он ее сын или что он авантюрист, задумавший жениться на ее деньгах, или, на худой конец, выманить у нее какое-нибудь сокровище, — а так оно, по всей вероятности, и было, ибо, как уже мог заметить читатель, наша повесть — это Повесть об Эгоизме, и почти каждый, кто в ней выведен, соответственно своей натуре, будь то менее или более благородной, чем у Джорджа, и, как нам кажется, в соответствии с общепринятым обычаем, занят Самим Собой. И вот Уорингтон эгоистически ублажал Элен, которая эгоистически ублажала Пена, который эгоистически ублажал себя, поскольку в эту пору ему не о ком и не о чем больше было думать, исключая, правда, здоровье матери, не на шутку его беспокоившее; но с ней, даже оставаясь вдвоем, они разговаривали мало, и отчуждение между ними не уменьшалось.

С каждым днем Лора все более нетерпеливо ждала Уорингтона и встречала его все ласковее. Он ловил себя на том, что в разговорах с нею обнаруживает красноречие, какого и не знал за собой; что совершает галантные поступки, которым сам потом удивляется; что тупо разглядывает в зеркале морщинки у глаз, и белые прядки в волосах, и серебряные щетинки, закравшиеся в его грозную синюю бороду; что, глядя на молодых щеголей в парке — на белокурых немцев в узких сюртуках, на вертлявых французов с их нафабренными усиками и лакированными сапожками, на английских денди, в том числе и на Пена, с их невозмутимой надменностью и вызывающе томным видом, он завидует молодости одних, красоте или ловкости других — словом, всему, чего ему недоставало. И каждый вечер, когда наступало время покинуть тесный семейный кружок, он делал это все более неохотно, а вернувшись к себе, испытывал все большее одиночество и тоску. Вдова не могла не заметить его состояния. Теперь она понимала, почему майор Пенденнис (который, хоть и не говорил этого вслух, всегда осуждал ее заветную мечту) так уговаривал Уорингтона ехать с ними. Лора не скрывала своей горячей симпатии к Джорджу; а Пен ничего не хотел знать. Пен словно не видел, что происходит; или не желал этому мешать; или даже сам этому потворствовал. Недаром он любил повторять, что не понимает, как может мужчина два раза делать предложение одной и той же женщине. Вдова терзалась — и тайной враждой с сыном, дороже которого у ней никого не было на свете; и сомнениями по поводу Лоры, которые она даже себе боялась высказать; и своей неприязнью к Уорингтону, такому великодушному и доброму. Не удивительно, что целебные воды Розенбада мало ей помогали и что доктор фон Глаубер, здешний врач, навещавший ее на дому, не находил у ней улучшения. А Пен тем временем быстро поправлялся, — с неослабным прилежанием спал по двенадцать часов в сутки; ел за четверых; и вскоре был не слабее и весил не меньше, чем до своей болезни.

Они уже недели две как отдыхали в Розенбаде, когда пришло письмо от майора Пенденниса, извещавшее о его скором приезде, а вслед за письмом явился и сам майор со своим верным слугою Морганом, без которого он и помыслить не мог пуститься в путешествие. В дорогу майор одевался очень молодо и франтовато; со спины его все еще можно было принять за одного из тех молодых людей, чьи тонкие талии и цветущий вид возбуждали зависть Уорингтона. Лишь когда этот достойный человек сдвигался с места, наблюдатель мог заметить, что Время расслабило его почтенные колени и безжалостно сковало движения узких щегольских лакированных сапожек, в которые неунывающий старый путешественник по-прежнему втискивал свои ноги. Той осенью в Розенбад съехалось много знатных особ, как англичан, так и чужеземцев. В первый же вечер старший Пенденнис с большим удовольствием прочитал список приезжих знаменитостей, в котором оказалось несколько старых знакомых, и уже предвкушал удовольствие в ближайшие дни отрекомендовать своего племянника супруге немецкого эрцгерцога, русской княгине и английскому маркизу; и Пен со своей стороны был очень не прочь познакомиться с этими важными особами — блеск и мишура высшего света всегда его прельщали. В тот же вечер бодрый старый майор, опираясь на руку племянника, вошел в курзал и не то выиграл, не то проиграл несколько луидоров в trente-et-quarante. Он уверял, что играет не ради выигрыша, а просто так, чтобы не отстать от других. Жадность русских и испанцев, зарящихся на горы золота, он осуждал как варварство: английский джентльмен должен играть — там, где это модно, но не позволять себе за зеленым столом никаких изъявлений восторга или отчаяния. Он рассказал Пену, как маркиз Стайн, когда был еще лордом Гонтом, на его глазах проиграл в Париже восемнадцать тысяч в один присест, а потом три вечера подряд срывал банк и одинаково бесстрастно встретил поражение и победу. "Вот это, мой дорогой, и значит быть английским джентльменом, — присовокупил старик, воодушевленный воспоминаниями о прошедших днях. — Только у нас, да еще в немногих французских семействах, сохранилось умение держаться с достоинством". Встречая на улице русских княгинь, чья репутация уже давно не вызывала сомнений, или скомпрометированных английских леди с их верными (до завтра) рыцарями, какие не переводятся в этих убежищах легких нравов, старый майор многословно и со смаком посвящал племянника в интересные подробности о жизни этих героинь и без устали развлекал его скандальными сплетнями. "Ей-ей, как будто молодость вернулась", — шепнул он Пену, заметив, что его узнала, и широко улыбаясь, направляется к нему нарумяненная княгиня Обстровская в сопровождении великана-лакея, нагруженного ее шалью. Он помнил ее с четырнадцатого года, когда она была актрисой театра "Париж-Бульвар" и на ней женился адъютант императора Александра (способнейший человек, много чего знавший о кончине императора Павла, и к тому же завзятый игрок). Как нельзя более учтиво и почтительно он испросил у княгини позволения побывать у нее и представить ей своего племянника мистера Артура Пенденниса, после чего показал племяннику еще нескольких дам, со столь же громкими фамилиями и столь же красочным прошлым. Что бы подумала бедная Элен, если б слышала эти речи и знала, с какими людьми майор знакомит ее сына? Лишь однажды, опираясь на руку Пена, прошла она через залу, где были расставлены зеленые столы и охрипшие крупье выкликали роковые слова "Rouge gagne" и "Couleur perd" [33]Красное выигрывает, цвет проигрывает (франц.) — термины в азартной игре.. Она в ужасе бежала из этого ада и потом заклинала Пена, даже исторгла у него торжественное обещание никогда, никогда не играть. А старый ветеран при виде этой картины, так перепугавшей неискушенную вдову, только радовался и молодел! Он полной грудью вдыхал тот воздух, в котором она задыхалась. Ее правила были не по нем; его пища была для нее отравой. Так по-разному устроены люди, и такою смесью из несхожих между собой созданий населен наш удивительный мир. К чести Пена должно сказать, что слово, данное матери, он сдержал и о своем намерении не нарушать его сразу же предуведомил дядюшку.

Приезд майора несколько испортил настроение по меньшей мере трем членам нашего тесного кружка: Лоре, которая отнюдь не питала к нему уважения; Уорингтону, который невольно принимал с ним презрительно-высокомерный тон; и робкой вдове, смертельно боявшейся, что он помешает осуществлению ее заветной, хотя и почти несбыточной мечты. А майор, сам того не ведая, и вправду привез вести, которым суждено было нарушить жизнь всех наших друзей подобно взрыву бомбы.

Пен и его дамы заняли в Розенбаде квартиру; верный Уорингтон нашел комнату на той же улице; майор, как и подобало его достоинству, остановился в одном из больших отелей — "Римский Император" или "Четыре Времени Года", — где за огромным табльдотом ежедневно собиралось и объедалось двести — триста человек игроков, прожигателей жизни и больных. Сюда-то и направился Пен наутро по приезде майора, чтобы засвидетельствовать дядюшке свое почтение. В номере Морган уже успел навести порядок: шляпы майора были почищены, сюртуки развешаны; сумки, зонты, паспорта, путеводители, карты и прочее, без чего не путешествует ни один англичанин, разложены по местам так же аккуратно, как в квартире его барина на Бэри-стрит. Все было для него приготовлено — от склянки с лекарством, только что долитой у аптекаря, до молитвенника, который старый Пенденнис всегда брал с собою в дорогу, ибо поставил себе за правило посещать английскую церковь в каждом городе, который он удостаивал хотя бы кратким пребыванием. "Так поступают все, — говаривал он. — Всякий английский джентльмен так поступает". Не показаться в отечественной церкви на континенте этот богомольный человек посчитал бы таким же грехом, как не зайти в английское посольство.

С утра майор успел принять ванну — в Розенбаде все ходят на ванны, — и, когда пришел Пен, он был еще занят своим туалетом. Он бодрым голосом приветствовал Артура из-за двери спальни, где одевался с помощью Моргана, и вскоре лакей вынес оттуда небольшой пакет — письма и газеты мистера Артура, пояснил Морган, за которыми он съездил на его лондонскую квартиру. То были главным образом номера "Пэл-Мэл", которые, по мнению мистера Финьюкейна, могли заинтересовать его сотрудника. Газеты были связаны в пачку, письма сложены в конверт, надписанный тем же Финьюкейном.

Среди прочих в конверте оказалось маленькое письмецо, адресованное, как и другое, о котором мы уже слышали, "Артуру Пенденису, эсквайру"; при виде его Артур вздрогнул и покраснел, а читая, испытал острое любопытство, и боль, и жалость. Фанни Болтон писала, что заходила к Артуру на квартиру, и ей сказали, что он уехал… уехал в Германию и не оставил ей весточки, даже не ответил на ее первое письмо, а она так ждала от него хоть одного ласкового слова… и книжки не оставил, которые обещал ей в счастливые времена, до того как заболел, и которые ей так хотелось сохранить на память о нем. Она не хочет упрекать людей, которые застали ее у него, когда он был в горячке и никого не узнавал, и выгнали, даже поговорить с ней не пожелали. Она тогда думала, что умрет от горя, но доктор Бальзам пожалел ее и выходил, сохранил ей жизнь, которую и сохранять-то, может, не стоило, и она всех прощает, а за Артура будет молиться до последнего вздоха. А когда он был так болен и ему состригли волосы, она осмелилась оставить себе одну маленькую прядку, в этом она признается. Можно ей сохранить эту прядку, или его мамаша потребует, чтобы и ее тоже вернуть? Она во всем будет ему послушна и всегда будет помнить, как добр, о, как добр он когда-то был к своей бедной Фанни.

Когда майор Пенденнис, улыбаясь и охорашиваясь, вышел из спальни, Артур сидел, держа это письмо перед собой, и лицо его выражало такой неистовый гнев, что старик опешил.

— Какие вести из Лондона, мой мальчик? — спросил он осторожно. — Что это ты такой мрачный? Уж не донимают ли тебя заимодавцы?

— Вам что-нибудь известно об этом письме, сэр? — спросил Артур.

— О каком письме, милейший? — сухо возразил майор, сразу поняв, что произошло.

— Вы прекрасно знаете, в чем дело… что речь идет о мисс… о бедной, милой Фанни Болтон! — взорвался Артур. — Когда она была у меня? Когда я был в бреду? Мне так и казалось… так это была она? Кто ее прогнал? Кто перехватил ее письма? Кто посмел? Неужели вы, дядюшка?

— Не в моих привычках читать чужие письма, а также, черт возьми, отвечать на дерзкие вопросы! — в сильнейшем негодовании вскричал майор Пенденнис. — Какая-то девушка была у тебя в квартире, когда я приехал — приехал, черт возьми, не посчитавшись ни с временем, ни с удобствами… и вот награда за мои заботы о тебе… нехорошо это, ей-богу, нехорошо.

— Это к делу не относится, сэр, — резко сказал Артур, — и… и простите меня, дядюшка. Вы всегда были ко мне очень добры. Но я хочу знать: вы чем-нибудь обидели эту бедную девочку? Вы ее прогнали?

— Я с ней ни слова не сказал, — ответил майор. — И никуда я ее не прогонял; и знать о ней ничего не знаю, и не желаю знать.

— Стало быть, это матушка! — снова вскипел Артур. — Это она прогнала бедняжку?

— Говорю тебе, я ничего не знаю, — с раздражением сказал майор. — И, пожалуйста, довольно об этом.

— Тому, кто это сделал, я никогда не прощу! — воскликнул Артур, вскакивая с места и хватаясь за шляпу.

Майор крикнул: "Погоди, Артур, ради бога погоди!" — но Артур уже выбежал из комнаты, и через минуту майор увидел в окно, что он быстрым шагом удаляется в сторону своего дома.

— Подавайте завтрак, — приказал майор Моргану, а потом, глядя в окно, покачал головой и вздохнул. — Бедная Элен — жаль мне ее. Будет скандал. Я все время этого боялся, а теперь уж беды не миновать.

У себя в гостиной Пен застал одного Уорингтона — он дожидался Элен и Лору, чтобы проводить их до дома, где маленькая английская колония Розенбада собиралась на воскресное богослужение. Сами они еще не выходили: Элен нездоровилось, и Лора была при ней. Артура так душил гнев, что он не мог ждать молча.

— Полюбуйся, Уорингтон, — сказал он, бросая письмо на стол. — Она ухаживала за мной во время болезни, вырвала меня из лап смерти, а они вот как поступили с бедняжкой. Скрыли от меня ее письма, обошлись со мной, как с младенцем, а с ней — как с собакой. И это сделала моя мать!

— Если и так, ты должен помнить, что она твоя мать, — возразил Уорингтон.

— Тем более это непростительно. Ей бы следовало не гнать бедную девочку, а заступиться за нее; она должна на коленях просить у нее прощенья. И я должен. И сделаю это! Поступить с ней так жестоко! Какой стыд! Она ничего для меня не пожалела, и вот как ее отблагодарили! Она всем для меня жертвует, а ее гонят в шею!

— Тише, — сказал Уорингтон. — Тебя могут услышать.

— Пусть слышат! — крикнул Пен еще громче. — Тем, кто перехватывает мои письма, не возбраняется подслушивать мои разговоры. С бедной девушкой обошлись бесчеловечно, и я постараюсь это искупить, вот увидишь.

Дверь из соседней комнаты отворилась и вошла Лора, бледная и строгая. Во взгляде ее, обращенном на Пена, была гордость, вызов, отвращение.

— Артур, маменька нездорова, — сказала она. — Нехорошо говорить так громко, это ее беспокоит.

— А что я вообще был вынужден заговорить, это хорошо? — подхватил Пен. — И я еще не все сказал, далеко не все.

— То, что ты намерен сказать, мне едва ли подобает слушать, высокомерно заметила Лора.

— Хочешь — слушай, хочешь — нет, как угодно. А теперь я должен поговорить с матушкой.

Лора быстро вышла на середину комнаты, чтобы больная не могла ее услышать.

— Только не сейчас. Ты можешь ее этим убить. Ты и так достаточно измучил ее своим поведением.

— Каким еще поведением? — в ярости вскричал Пен. — Кто смеет меня осуждать? Кто смеет вмешиваться в мои дела? Уж не ты ли затеяла эту травлю?

— Я уже сказала, что об этом предмете мне не подобает ни слушать, ни говорить. Но если б маменька поступила иначе с этой… с этой особой, в которой ты принимаешь такое участие, тогда не эта особа, а я была бы вынуждена уйти из твоего дома.

— Проклятье, вот еще не хватало! — воскликнул Пен.

— Может быть, ты этого и добивался, — сказала Лора, гордо вскинув голову. — А теперь, будь добр, замолчи. Я не привыкла ни к разговорам о таких вещах, ни к таким выражениям.

И молодая леди, бесстрашно глядя в лицо своему противнику, сделала церемонный реверанс и удалилась в комнату Элен, затворив дверь перед носом у Пена.

Эти чудовищные, нелепые упреки окончательно вывели его из себя. Разъяренный, сбитый с толку, он разразился громким, злобным смехом и, как человек, бодрящийся под ножом хирурга, стал выкрикивать язвительные, бранные слова, глумясь и над собственной мукой, и над гневом своей гонительницы. Горький этот смех, которым он, пожалуй, даже мужественно глушил боль жестокой и незаслуженной пытки, был услышан в соседней комнате, как и вырвавшиеся у него до этого неосторожные выражения, и, подобно им, был истолкован превратно. Он вонзился как кинжал в нежную, израненную грудь Элен; он хлестнул Лору, и душа у ней загорелась гневным презрением. "И этому человеку, который похваляется гнусными интрижками, этому закоснелому распутнику я когда-то отдала свое сердце!" — думала она. "Он преступил самые священные заповеди, — думала Элен. — Родной матери он предпочел предмет своей страсти! Он сказал "она ничего для меня не пожалела". И еще хвастается этим и смеется, надрывает мое сердце". Ей казалось, что она не переживет этого стыда, этого горя, этой обиды.

У Уорингтона звучали в ушах слова Лоры: "Может быть, ты этого и добивался". Она все еще любит Пена, думал он, это в ней ревность говорила…

— Пошли, "Пен. Давай сходим в церковь, успокоимся. А матери ты должен все объяснить. Она, видимо, не знает, как обстоит дело; да и ты не все знаешь, мой милый.

Ему опять вспомнилось: "Может быть, ты этого и добивался". Да, она его любит. А почему бы и нет? Кого еще ей прикажете любить? Чем она может быть для меня? Только лучшей, прекраснейшей из женщин, не более.

Оставив мать с дочерью дома, друзья вышли на улицу и, занятые каждый своими мыслями, довольно долго шли молча. "Я должен все это уладить, — думал честный Джордж. — Раз она его все еще любит, я должен успокоить его мать относительно той женщины". И, вдохновленный этим благим намерением, он более подробно пересказал Пену то, что узнал от Бауза касательно непостоянства мисс Фанни, изобразив ее как самую обыкновенную ветреную кокетку; возможно, он при этом несколько преувеличил веселость и довольство, которые усмотрел в ее поведении с мистером Хакстером.

Надобно помнить, что слова Бауза были подсказаны неистовой ревностью и озлоблением; а у Пена рассказ Уорингтона не отбил охоту снова увидеть покоренную им красотку, но, напротив, рассердил и раззадорил его, и ему еще больше захотелось, как он снова мысленно выразился, искупить свою вину перед Фанни. Они вошли в церковь, но, вероятно, ни тот, ни другой не воспринял ни слова из богослужения, и, уж конечно, они пропустили мимо ушей всю проповедь мистера Шембла, так глубоко были они погружены в свои раздумья. После службы к ним подошел майор, в начищенной шляпе и парике, бодрый и молодцеватый. Он похвалил их за то, что они показались в церкви; снова повторил, что посещать английскую церковь за границей — долг каждого порядочного человека; пошел с ними вместе домой, ни на минуту не прекращая веселой болтовни и раскланиваясь со знакомыми; и воображал в простоте душевной, что Пен и Джордж наслаждаются его анекдотами, в то время как они угрюмо молчали, предпочитая не перебивать его.

Во время проповеди мистера Шембла (бродячего англиканского священника, который нанимался на сезон в разных городах, посещаемых англичанами, залезал в долги, пьянствовал и даже, как говорили, играл в рулетку) Пен, до предела разозленный травлей со стороны Лоры и матери, обдумывал важный шаг — мятеж во имя справедливости, как ему удалось себе внушить; а Уорингтон, со своей стороны, думал о том, что в его делах тоже наступил кризис, и что пора положить конец отношениям, которые с каждым днем делаются для него дороже и мучительнее. Да, пора. Роковые слова "может быть, ты этого и добивался" он взял эпиграфом к унылому назиданию, которое читал себе в темном склепе собственного сердца, пока мистер Шембл нудно бубнил свою проповедь.