Онлайн чтение книги Багряные пионы. Шедевры поэзии танка серебряного века
Такамура Котаро

Из книги «ДОРОЖНАЯ ДАЛЬ»

Утраченная Мона Лиза[sup][127]

[/sup]Ушла навсегда Мона Лиза

со своей неразгаданной улыбкой,

серебристым голоском сказав на прощанье:

«Живи достойно!»

Голос был далекий, слабый, печальный,

мелодичный, чуть-чуть дрожащий,

холодноватый, но затем потеплевший,

словно взор супруги полководца,

вернувшегося с победой.

Так скромно, тихо и незаметно

она ушла, Мона Лиза.

Ушла навсегда Мона Лиза,

освободившись от толстого слоя

потемневшего бурого лака,

наконец-то выпущенная из узилища рамы,

где она так долго томилась

на стене музейного зала.

Взор к холсту обратив,

со слезами благоговенья

в замешательстве стоит

грустный предатель-художник.

Ах, ведь он-то, художник, смертен…

Ушла навсегда Мона Лиза.

Ушла навсегда Мона Лиза.

Слабогрудая, болезненная,

но при этом на удивленье коварная,

неуловимая, изменчивая,

словно драгоценный александрит,

зеленоватый при дневном свете,

густо-багровый во мраке ночи.

Она ушла, Мона Лиза.

Ушла навсегда Мона Лиза.

Губы ее, тронутые улыбкой,

грозившие погубить мою душу,

подливавшие масла в светильник жизни…

О досада! О горечь!

Мона Лиза не пролила ни слезинки.

Обнажив в улыбке влажные матовые зубы,

покинув привычный багет рамы,

она ушла, Мона Лиза.

Ушла навсегда Мона Лиза.

Да, когда-то сердце мое трепетало пред чудом —

Мне хотелось бежать от него, сгинуть навеки.

Странно! Ведь сейчас

одержимое сердце стремится за тающей тенью.

Когда же вовсе исчезнет она, словно призрак,

словно тонкая струйка опиумного дыма,

будет невыносимо грустно!

О, тот памятный день в конце ноября,

когда ушла Мона Лиза!..

Одиночество
Красные словари на книжной полке

Выстроились процессией похоронной.

Остывающие в очаге угли

Внемлют кличу кукушки с горы Канаяма.

Тяжкое кряхтенье сумоиста Оногава

Затихает в грязных цветах коврового узора.

Кто-то пришел.

К матовому стеклу припадает,

Подносит вплотную к окну зажженную спичку.

Сумерки в этот час пролили красные чернила…

Знаю, мне надо бежать куда-то,

Но куда — не знаю.

Знаю, мне что-то необходимо сделать,

Но что — не знаю.

Невыносимо сидеть вот так, без дела.

Над землей нависла неведомая опасность.

Я же, в белый байковый халат запахнувшись,

После бани распаренный, предаюсь сладкой истоме,

Сны смотрю лишь о свойствах электромагнетизма…

Киноварно-красное мясо побелело от пыли,

Насмехаясь над черной звездой злополучной даты.

Барометр предсказывает бурю.

Невесомая луна плавает в море.

Безмолвствуют в конверте сухие духи «Цуру».[sup][128][/sup]

Откуда-то доносятся плач и крики —

Верно, в винной лавке колотят служанку…

По какой дороге бежать?

Скажите! Скажите!

Научите меня! Объясните, что делать!

О! Дно замерзшей реки,

Как огонь, обжигает

До боли! До боли! До боли!

Живое существо
В шутку все обратить… Но если это не шутка?

Скажешь: «Не шутка!» — прозвучит по-детски наивно.

«Шутка», — скажешь, и самому станет грустно.

Я ведь тоже живое существо, не так ли?

Как листок газетный, брошенный в парке,

Я бреду, неприкаянный и убогий.

Дайте же живому жить, как сам он мечтает,

Пока не хлынули осенние ливни!..

Presentation[sup][129]

[/sup]Ветер, взметающийся из бокалов,

Раскачивает бумажные фонарики Пана,[sup][130][/sup]

Пестрые огни мечутся, мелькают…

Аромат миндаля и груш Бергамо.

Цветы — гелиотропы, помпеи.

Четыре молоденькие гейши

Мерно притопывают, в лад напевают

И пляшут, пляшут!

Эй, эй, эй-я-са!

Хисагику и Горомару,

Бонкоцу и Саруноскэ,

Раскрасневшиеся, потные, хмельные! Демоны разгула,

Цветные татуировки,

Приказчик из заведения Каваути,

Неразменная стойеновая кредитка,

Местный колорит,

Семена жизни…

Словно вытканная на шелку картина,

Словно сценка на старинном гобелене.

Пир горой, дым коромыслом!

Бородатый Пан, увенчанный гроздями винограда,

В пламенеющих руках протягивает огромную чашу.

Кто-то подходит, поджигает пунш в чаше.

«Permettez-moi de vous presenter…»[sup][131][/sup]

Лицо друга, будто увиденное впервые.

Лицо друга, разгадавшего тайну Джоконды.

И в тот же миг,

Словно кадры киноленты,

Перед взором скользят:

Той дамы загадочный профиль,

Лица многих и многих

Из прошлого пришедших знакомых.

Слезы наворачиваются на глаза от досады.

Пан исчезает.

Вместе с ним исчезает О-Мацу.

«Пистолет и кинжал!»

Этот вопль с уст моих не сорвался —

О радость!

Убегаю в коридор со сцены.

Там, во мраке, у складов Хоритомэ

Торопливые шаги клерка в клетчатой крылатке…

Ход времени
Из соседнего дома доносятся странные звуки.

Я не сплю — я привык не спать в эту пору.

Кажется, будто секунды пульсируют у изголовья.

Звук текущего времени вкрадчиво слух мой ласкает.

Снова слышится этот знакомый голос,

Странствующий из бесконечности в бесконечность.

«Бом-бом! Бом-бом!» — пять раз отдаленно, глухо

Где-то внизу большие часы пробили.

Я отправляюсь туда, откуда доносится голос,

Что «тик-так» да «тик-так» однозвучно в ночи выводит,

Опьяненная душа летит на свидание с прошлым

Позабытым путем в давно минувшие годы.

Вот уже вдалеке показалась заводь Оону.

Мама с берега мне призывно машет.

Пал рассветный туман над горой Куробэ в Акаги,

Будто чашку белил плеснули в краску индиго.

Вот мы с мамой вдвоем идем через рощу.

Ветви берез вокруг, нежная зелень.

В вышине над нами просветы синего неба.

Мама молчит, я тоже молча шагаю.

И в этот миг, пронесшись над водной гладью,

Крикнула птица — прокатилось звонкое эхо.

Не пойму никак, откуда же слышится голос.

Поворачиваюсь во сне направо, потом налево…

Вдруг — но как же могло такое случиться? —

В миг единый пропала из виду мама.

Рвется крик из груди, но уста внезапно закрыла

Благоуханная легкая чья-то ручка.

Поднимаю глаза — и вижу перед собою

Тень из прошлого, чистый девичий образ.

Я лежу на траве. Ничего не знаю, не помню.

Запах опиума плывет над землею.

В полусне, в забытьи различаю над ухом

Чье-то теплое, взволнованное дыханье.

Неумолчно звучит голос прошлого, жалобный, тихий,

Вопрошая меня со слезами: «Зачем, о, зачем же

Ты уплыл за моря, уехал в край чужедальний?

Что хотел обрести? Для чего пустился в скитанья?»

«Бом-бом! Бом-бом!» — в нижней комнате глухо и мерно

Бьют большие часы шесть раз — наступает утро.

Страна нэцкэ
Широкие скулы, толстые губы, треугольные щелочки-глазки

Так похожи на нэцкэ работы мастера Сагоро…

Безучастные,

Будто неодушевленные лица.

Сами себя толком не знающие,

Суетливые, легко, без проблем живущие,

С виду всегда аккуратные, гладко прилизанные,

Маленькие, крепенькие, ко всему равнодушные;

Похожие кто на обезьяну, кто на лисицу,

Кто на белку-летягу, кто на бычка с усами,

Похожие кто на оризию, кто на горгулью,

Кто на осколок чайной чашки — японцы…

Зима пришла
Воочию вижу — на землю пришла зима.

Увяли, погасли аралий белых цветы.

На дереве гинкго, как метлы, ветви торчат.

Вломившись без спроса, на землю пришла зима,

Ненавистная людям губительная зима,

Бич для трав, деревьев и мошек, пришла зима!

О зима!

Иди же ко мне скорей!

Сам я — сила зимы, зима же — пожива моя!

Так пронзи меня, проникни во плоть мою!

Раздувай пожары! Под снегом все схорони!

Словно меч беспощадна, пришла на землю зима!

Гэта
На узкой улочке из окна трамвая

Я увидел клочок земли, порог да короб с сэмбэем —

Подсоленным печеньем торгуют в этой лавчонке…

Три пары оставленных гэта у порога,

И между ними две крошечные сандальки

С красными тесемочками для пальцев

Стоят так чинно, опрятно

Под ласковыми лучами утреннего зимнего солнца…

Дорожная даль
Нет дорог впереди —

Позади пролегла дорога.

Мир Природы!

Отец мой!

Родитель, меня взрастивший,

Не спускай же и впредь с меня недреманного ока,

Наполняй же меня животворным могучим духом,

Дай мне сил для дальней дороги!

Дай мне сил для дальней дороги!

Из стихов, написанных после «ДОРОЖНОЙ ДАЛИ»

Стою под дождем опадающих листьев
О этот чудный день, погожий, безоблачный, ясный

В пору, когда наконец осенила Японию осень!

Словно куренья из дерева кара,[sup][132][/sup] ароматен воздух.

Всюду носятся птицы, мельтешат, мелькают,

Суетой своей оживляя теплый ноябрьский полдень.

Колокол пробил неожиданно гулко.

Проревел, разносясь по округе эхом,

В небе расходясь кругами безмятежного счастья,

Громкий гудок деревенской мануфактуры…

Такое время…

Перед знаком «Вход воспрещен», явно излишним,

Замедляю шаг, чтобы сказать «Здравствуй!»

Маленькой красной стрекозе на опушке.

И вот стою под дождем опадающих листьев,

Углубившись в заброшенный парк площадью не меньше гектара,

В рощу дикорастущих вишневых деревьев.

О благостыня величия, изобильная щедрость Природы!

О эта буйная радость бессмысленного транжирства!

С шелестом сухим падают и слоями

Оседают на земле мертвые бурые листья.

Опьяните же меня зрелищем вселенского листопада!

Жалость не нужна вам, легко сменившим обличье.

Я устал от страданий в этом изменчивом мире

И всего себя вам отдаю, о листья!

Перед тем как навеки погрузиться в зимнюю спячку,

В день осенний, когда струйки дыма тянутся к солнцу,

Плоть и душу мою обдайте буйной, обильной

И такой живой красотой, безвозмездно отданной миру!

Безыскусные, кряжистые, толстые стволы вишен

Вдруг простерли ввысь изящные, нежные руки,

Деревья покачивают изогнутыми ветвями,

К небу устремив их затейливое сплетенье —

И громада вишневой рощи в осенний полдень

Вся колышется в такт, вторя дыханью ветра.

Из ветвистых крон, где темных, густых, где — с просветом,

Во все стороны машут маленькие ладошки.

Врассыпную листья летят — золото и бериллы…

Контуры четки, будто на картине,

Будто выписаны кистью из нежной барсучьей шерсти.

Как чиста и сердечна в щедротах своих Природа!

Опадают, льются дождем желтые листья,

В роще шелестя,

Укрывая пластами землю.

Чувствую, как сам становлюсь духом-стражем рощи,

По лесу кружу, в душе клокочут волны,

Словно в горной реке на крутых порогах.

То трясу стволы молодых деревьев,

То потолще ствол хочу обхватить, раскинув руки,

То прильну к теплой плоти раскидистой старой вишни.

Хорошо вот так стоять, по сторонам глядя,

Хорошо на себе ощущать благодатную щедрость мира,

Хорошо под сенью ветвей причащаться пяти стихиям![sup][133][/sup]

О палые листья! Палые листья! Палые листья!

Лес души моей устлавшие толстым слоем,

Вы, слежавшиеся, обреченные тленью,

Ну же, сердце мое скорее согрейте,

Превращаясь во влажную, пахучую, гниющую массу!

Свет нисходит с небес —

Так ли радостно возвращенье в землю?

Что ж, когда на земле сады одичают, заглохнут,

Много раз этой юной, неспешно растущей роще

Доведется в печальной тени дать приют птицам, зверям, людям

Воздух напитать чистейшим озоном,

Став источником вечно текущей жизни

Там, за рощей, за лугом с травой, сухой и поникшей, —

На большое лицо похожая крыша родного дома,

Отражая сиянье прозрачной небесной сини,

По-человечьи подмигивает, зазывает —

Крыша манит меня, на солнце ярко сверкая,

Но я не спешу с возвращеньем.

Сколько их? Впереди, позади, сверху и снизу!

До чего же радушно меня принимают листья!

Право, что ли не улыбка солнца!

Право, это ли не японская осень!

Я еще немного помедлю в объятьях природы,

Буду слушать стоустый лепет листвы, писк воробьиный,

Изобильем хмельным напою уставшее сердце,

В красоту избыточности зароюсь!

Из книги «БЕСТИАРИЙ»

Сом[sup][134]

[/sup]В кадке кто-то подпрыгивает, шлепает по воде

Сгущается сумрак ночи — холодно сверкает клинок

Резьба по дереву — занятие северного ветра в зимнюю ночь

Ничего, пусть кончается уголь для очага —

О сом!

Ты ведь и подо льдом

Будешь глотать свои громадные сны?

Брусок кипарисовика стал членом моей семьи,

И Тиэко[sup][135][/sup] не удивляется этому, нет

О сом!

Плавники твои — два меча

В хвосте твоем — сила удара могучих рогов

В жабрах твоих — текстура железа

Как чудесно в работе подбадривает меня

Оптимизм, таящийся в массивной глыбе твоей головы!

Сквозь дощатые стены проник аромат орхидей

Тиэко уснула

Я откладываю в сторону брусок —

Начатую фигурку сома

Меняю воду для точильного камня — и вновь точу,

Для завтрашней работы оттачиваю резец

Еще что-то перевернулось
В руки беру отяжелевший утренний выпуск газеты,

Слегка подмоченный весенним ливнем.

Перелистываю заметки о событиях в мире.

На планете железо, порох и вся стоящая за ними громада

Снова двигаются заданным курсом —

Вот о чем вещает чуть расплывшийся шрифт сообщений.

Неотвратимое перемещение континентов…

Сбрасываю щелчком прилипший к газете лепесток вишни.

Еще один континент во мне перевернулся…

Из стихов поры «БЕСТИАРИЯ»

Слова зимы
Вот и снова настала зима, украсив небо и землю,

Обелив и омыв лесистый покров мирозданья.

Небо так высоко и бескрайне,

Деревья так четко очерчены, так опрятны!

Цикады, сверчки тихо приняли смерть,

Свой путь окончив.

Ударил мороз — трава на лугах засохла.

Весь запас мишуры, все показное величье

В беспощадном движенье своем зима растоптала.

Возглашает зима в трубном реве первого вихря:

«Вы сужденья и мерки свои отриньте, о люди!

Вы отриньте гордыню, ничтожное ваше тщеславье!

О призванье, о деле своем ревностно радейте!»

Вот и снова настала зима, украсив небо и землю,

Обнажив и омыв лесистый покров мирозданья.

По наковальне молотом бьет зима и вновь взывает:

«Без оглядки жизнь отдавай, хвалу воспевая жизни!»

Из книги «ВАЯНИЕ»

Вырезаю цикаду
Усевшись у южного окна под лучами зимнего солнца,

Вырезаю из дерева цикаду.

Иссохшая, почти невесомая цикада,

Избавленная от тягот и треволнений жизни. —

Ей неведомы заботы о пище и крове.

В уголке, по краешку стола ползет цикада,

Словно по небосклону.

Я смотрю на ее крылья,

Мутные матовые осколки неба.

Крылья насекомого…

Призрачные крылышки легонько подрагивают.

Черная с зеленым скорлупка цикады загнута книзу.

От обструганного бруска кипариса

В комнатушке веет свежим древесным духом.

Забываю, где я теперь, забываю, в какой я эпохе,

Забываю о людях вокруг, дышать забываю…

Чудится, будто маленькая мастерская

В четыре с половиной татами

Парит в небесных просторах…

Лук
Лук-батун, привезенный другом из Татикава, —

Белые корневища длиною в добрых два сяку —

Сладко спит в моей мастерской на рогоже.

Зимний плод, дитя холодного ветра,

Овевающего равнину Сантама…

Я смотрю на пучок отборного крупного лука,

Такого мужественного с виду…

Черт возьми!

Как беспомощен образ его, переданный в ваянье!

Вот за что благодарен я луку, полученному от друга, —

За его презренье ко всякой абстрактной форме!

Человек точит резец
Он сидит молчаливо и точит резец.

Точит и точит, хотя солнце уже склонилось к закату.

Точит и шлифует, нажимая то на одну сторону резца,

То на другую.

Меняет воду для точки и снова точит.

Он сам еще не знает,

Что изваяет завтра.

Сосредоточенно нахмурясь,

Человек точит резец.

У этого человека местами порваны рукава.

У этого человека седые стриженые усы.

Озлобление? Неизбежность? Отрешенность?

А может быть, человек всего лишь

Движения руки вперед и назад считает?..

Головной цех[sup][136]

[/sup]Гляжу на синицу, что мирно клюет коноплю,

И вырезаю из дерева точно такую синицу.

Когда работа будет закончена, рукотворная синица

Вспорхнет в это ясное зимнее небо.

Творить на земле маленькие чудеса —

Вот работа, предназначенная для моей головы, моего мозга.

О ты, собрат мой по терпению,[sup][137][/sup]

Орошенный кровью жертв за многие-многие века,

Может быть, простирая свою исполинскую неодолимую длань,

Ты недовольно спросишь: «Что еще за новые чудеса?»

Ах, дорогой мой друг и собрат,

Ну кто посмеет тебе возразить!

И все же — можешь разорвать меня на части,

Но сейчас этот крохотный акт творения

Захватил все мое существо.

Прежде чем деревянная синица, расправив крылья,

Устремится в небо,

Я от имени своего «головного цеха»

Держу ответ перед солнцем.

Сижу в одиночестве
Поздно ночью ураган обрушил песок и землю на стены и крышу дома.

Я сижу один в унылой комнатушке, откуда ушли даже мыши.

Сжимаю в руке неоконченную деревянную фигурку карпа.

От резной чешуи на ладони странное чувство прохлады.

В четырех углах сгрудились неизвестно откуда взявшиеся вещи.

Эти вещи давят на меня, о чем-то взывают.

Глаза карпа смотрят на меня не мигая.

Не разжимая ладонь, я затаил дыханье.

Летней ночью слушаю, как земля и песок бьют в стены.

Кажется, будто я далеко-далеко отсюда,

Будто весь этот мир не совсем реален…

Люблю железо
Обернись и возьми железный светильник

С выгравированным именем мастера Эйкаку.

Он стоит на очаге, вон там, у тебя за спиною.

Вещь, которой место в старинной кузне…

Вытри пыль, поставь на массивную подставку из дзельквы.

Выплавленный из той же руды, что шла на мечи и копья,

В пору расцвета Камакуры,[sup][138][/sup] тому назад много столетий —

На славу закаленный в огне тонкий железный стержень длиною в сяку.

Сверху помести плошку в виде чаши,

Снизу большой поднос, тоже из железа.

Какие солидные, надежные, основательные предметы!

Таящие глубину, будто замершие в молчании на вдохе,

От времени покрывшиеся темным налетом,

Из-под которого проступает текстура железа.

Остроконечный рог, грубый и весомый,

Он излучает сияние нежности, внутренней гармонии и покоя.

В нем живет душа древнего умельца.

Что ж, зажжем в светильнике огонь, пожалуй.

Протяни еще раз руку и открой большое окно настежь.

Вечер поздней весной. Незаметно улегся ветер.

«Сливовый дождь»[sup][139][/sup] сеет в саду росою,

Кропит дорожки меж вишен в зеленом убранстве.

В атмосфере сумерек, прозрачной, зеленоватой,

Испещренной тенями ветвей,

Пронизанной зыбким мерцаньем,

Ты поведаешь мне о виденьях страшнее смерти,

О былых скитаньях души и о будущих ее воспареньях.

Итак, поместим у окна, распахнутого в лиловый сумрак,

На фоне сизого дождя и тумана

Не венецианское стекло,

Не золото,

Не серебро с чернью —

Маленький красный огонек в светильнике из простого железа.

Усадьба нечистой силы
В четырех стенах дома, украшенных столь любезной владельцу паутиной,

Обитает хозяин, которого всегда украшали

Эмоции, взрывные, как порох, а также любовь к Традиции, Мятежу и Знанью.

Хозяин с самого рождения вступил на стезю закона — вассальной верности и сыновнего долга.

Хозяин долго наблюдал противоречия мира.

Хозяин начитался старинных сентиментальных романов.

Хозяин за истину почитал лишь увиденное своими глазами.

Хозяин игнорировал авторитеты и низменные чувства.

Хозяин противился неизбежному возмездию Жизни.

Хозяин привык всегда действовать молча.

Хозяин жил лишь красотой, доступной и зримой.

Хозяин пускался в разгул напропалую.

Хозяин попросту свел с ума свою бедную супругу.

Завидев, как хозяин выгребает сор из густой летней травы у забора,

Подходят соседские ребятишки:

— Дяденька, тут ведь усадьба Нечистой силы!

— А ведь и правда!

Из «КНИГИ ТИЭКО»[sup][140]

[/sup]Загородный домик[sup][141]

[/sup]Сердце мое сейчас рвется к тебе с силой тайфуна.

О любимая!

Над землей разлилась полночная мгла, источая холод,

Проникая сквозь синюю чешую рыб, в море спящих.

Спи спокойно там, у себя, в загородном доме!

Правда младенца сейчас существо твое составляет.

Все в тебе так чисто, светло, прозрачно —

Видя это, люди оставляют дурные мысли.

Пред тобой проявляется без утайки все хорошее и все плохое.

Ты поистине стала судьей моим, беспристрастным и строгим,

Привнесла во все мои низменные ипостаси

Правдивость младенца,

Выявила мою подлинную сущность.

Раньше я и не знал о том сокровенном Ego,

Но когда тебя судьей над собою поставил,

Ты и одарила радостью душу,

Душу ранее никому неведомого Ego.

Я поверил в скрытое под оболочкой немощной плоти!

Наступила зима, облетели все листья с дзельквы.

Ночь пришла — во тьме ни звука не слышно.

Сердце мое сейчас рвется к тебе с силой тайфуна.

Это чувство мое, как ключ, из земли бьющий,

Оросит твое тело горячей целебной влагой.

Сердце мое сейчас, подражая твоим движеньям,

Скачет, пляшет, бездумно и шумно резвится,

Но всегда при тебе несет неусыпную стражу.

О любимая!

Для меня ты теперь призрачный несравненный источник жизни!

Спи же спокойно.

По земле холодная зимняя ночь, как вор, крадется.

Спи же спокойно в маленьком загородном доме,

Спи сном младенца!

Наивные речи
Тиэко говорит, что в Токио нет неба,

Говорит, что хочет видеть настоящее небо.

С удивлением смотрю вверх,

Туда, где в редких просветах

Меж зеленых ветвей развесистых вешних вишен

Открывается знакомое с детства

Необъятное прекрасное небо.

Над землей висит пасмурная дымка

От сырости розового утра,

Плотная вблизи, прозрачная в отдаленье.

Тиэко говорит, куда-то за горизонт глядя,

Она говорит: «Синее небо, что каждый день на рассвете

Открывается над горами Адатара, —

Вот настоящее небо Тиэко».

Наивные речи о небе…

Тиэко катается верхом на ветре
Потерявшая разум Тиэко не слышит слов уговоров.

Она общается лишь с фазанами да тидори.

Вдоль лесозащитной полосы с высоких сосен

Желтую пыльцу осыпает на дюны ветер.

Девяносто девять ри песчаного побережья

В этот майский день взметено, затуманено ветром.

В соснах мелькает домашний халатик Тиэко.

На белом песке сгустки смолы темнеют.

Подбирая смолу в застывших прозрачных слитках,

Неторопливо иду вслед за Тиэко.

Фазаны и тидори — друзья бедняжки Тиэко.

Для Тиэко, переставшей быть человеком,

Это жутко-прекрасное утреннее небо —

Излюбленное место прогулок.

Тиэко летит…

Не поддающаяся оценке Тиэко
Тиэко видит невидимое,

Слышит неслышимое.

Тиэко достигает недосягаемых пределов,

Творит невозможное.

Тиэко не видит моего земного тела,

Она тянется к другому моему «Я» под оболочкой плоти.

Тиэко теперь избавилась от тяжких мук и навеки

Отправилась блуждать в бескрайней дали прекрасных видений.

Я все время слышу зовущий меня голос Тиэко —

Но в мир людей у неё уже нет билета…

Покойной Тиэко
Воробей на рассвете, как ты, проснувшись, в окно стучится.

Глоксиния у изголовья постели, как ты, цветет безмолвно.

Утренний ветер, как ты, тело мое нежно гладит.

В пять часов утра твоим ароматом веет в прохладной спальне.

Отбросив простыню, я протягиваю руки —

Встречаю улыбку твою в лучах летнего рассвета.

«А сегодня что у нас?..» — ты шепчешь

С таким важным, многозначительным видом…

Я стал твоим взрослым ребенком,

Ты юной матерью моей стала.

Ты ведь все еще здесь, со мною,

Ты живешь во всем и меня собой наполняешь.

Вряд ли я смогу любовь твою оценить по заслугам,

Но она, все на свете презрев, меня объемлет…

Если бы Тиэко
Если бы Тиэко была сейчас здесь, со мною,

Окруженная первозданным дыханием гор Иватэ,[sup][142][/sup]

Посреди июньского буйного многотравья,

В эту пору она бы как раз застала начало лета,

Когда прилетает к колодцу горная трясогузка

И садится, будто бы сняв соломенную шляпку.

Если бы в эту благодатную пору Тиэко

Была поутру здесь, со мною,

И проснулась бы в маленькой хижине нашей.

Она бы раскинула руки, вдохнула всей грудью,

Легкие омывая чистым озоном,

Она рассмеялась бы голосом звонким, как у двадцатилетней,

Над тем, что извела уже дюжину спичек.

В очаге зажгла бы сухие ветки криптомерий,

Сварила бы котелок аппетитной рисовой каши,

Залила бы чаем,[sup][143][/sup]

Нарвала бы на грядке сладкого горошка,

Порадовалась бы завтраку цвета сапфира…

Если бы Тиэко была здесь, со мною,

Одинокая хижина в горах Иватэ

Тотчас превратилась бы в ускоритель с вакуумной трубкой,

Где летают во множестве живчики-электроны…

Из книги «КЛАССИЧЕСКИЙ ОБРАЗЕЦ»

Белый снег на землю ложится
Белый снег на землю ложится, ложится,

Толстым слоем укрывает лесные тропы.

Я иду, увязая в снегу по колено.

Снег загадочно отсвечивает под тусклым солнцем —

Голубые фосфоресцентные блики.

Поперек тропы заячьих следов цепочка.

Легкая дымка повисла в сосновой роще.

Снег скрипит в тишине, да чуть слышно ветер в вершинах

Беспредельность природы стремится выразить в песне.

Пик Хаяти, пронзив облака, стал белым далеким кристаллом.

Что же делать, коль чувства свои я облечь в стихи не умею?

Соберу-ка немного сухой хвои криптомерии.

Вечерком на огне приготовлю ужин.

Отступают печали, невзгоды, заботы — на сердце покойно.

И в душе у меня как будто светится что-то,

Излучая фосфоресцентные блики —

Так красиво, таинственно, неуловимо…

Руки, орошенные луной
Руки мои тяжелы,

Приподнять их, сдвинуть непросто.

Повернешь ладонями вверх — дождь на ладонях,

Но руки мои дождя не боятся.

Под луной в горах серебрятся заросли мисканта.

Нынче ночью снова опадают каштаны.

Как положено, падая, лопаются с треском.

Эти звуки пронизывают мирозданье.

Нет, я не из тех, кто луну величает «царицей неба»…

Лунные лучи сочатся влагой,

Растекаясь вдаль от глыбы спящего вулкана.

Все предметы сами по себе прекрасны.

Это чувствуется и без посредства мысли.

Красота исподволь проявляется в предметах,

Душа живет в самой сути ваянья…

Снова лиса пробегает полем.

Середина осени. В небе на юге

Маленькая яркая луна сияет.

Я еще раз

Смотрю на руки свои, орошенные луною.

Поселок Ямагути
Треугольная пирамида горы Ямагути, поросшая всевозможными видами деревьев.

В зелени листвы склон будто в зеленом шелке.

Бук, дуб, каштан, конский каштан, багряник.

Вдалеке деревянные домишки.

Северный край чудес замер в трепетном ожиданье,

Словно ждет, что вскоре, пройдя через горы,

Здесь появится сам Амида-Будда.[sup][144][/sup]

Полускрыты зеленью гор, внизу маячат

Черепичные крыши маленького селенья.

Жители поселка добывают древесный уголь,

Пашут и мотыжат рисовые чеки,

Ни на кого не надеясь.

Вскапывают скупую кислую почву,

Поднимают каменистые земли — табак сажают.

Там, где кончаются возделанные участки,

Среди трав, среди нор лисьих и змеиных,

В окружении нескольких старых каштанов

Хижина моя приютилась.

Позади треугольная пирамида Ямагути,

К югу на семь ри — равнина, заросли мисканта.

Летнее солнце над Иватэ ярко сияет,

В землю бьет и бьет лучами, как в барабанчик,

В сторону Акита[sup][145][/sup] уходит неторопливо…

Иная Вселенная
Горная цикада, пристроившись у человека на шляпе,

Неожиданно запела. Эту цикаду мог бы, наверное, поймать и младенец.

На глазах у человека полевые мыши

Кувыркаются и резвятся.

Белохвостая лиса в лучах вечернего солнца,

Золотистой шерстью горделиво сверкая,

С птичкой в зубах трусит по лугу.

(Людям из деревни не хватит ни птиц, ни зайцев!)

В тесном доме вместе со всей семьею

Жеребенок ночует.

Я живу здесь бесцельно, бездумно, праздно,

Я живу втуне…