Онлайн чтение книги Цветы сливы в золотой вазе, или Цзинь, Пин, Мэй
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ. ШУТУН ИЗ-ЗА БЛАГОСКЛОННОСТИ ХОЗЯИНА ПОПАДАЕТ В НЕПРИЯТНОСТЬ. ПИНЪАНЬ ПОДЛИВАЕТ МАСЛА В ОГОНЬ

Итак, подбежал Хань Даого к воротам своего дома и узнал, что его младший брат и жена, связанные, доставлены в околоток. Хань бросился в лавку на Львиную, чтобы посоветоваться с Лайбао.

– Попроси скорее дядю Ина, – посоветовал Лайбао. – Пусть он поговорит с хозяином. А стоит ему только послать правителю Ли свою визитную карточку, как любое, даже самое серьезное дело, сразу будет замято.

Хань Даого помчался к Ин Боцзюэ, но жена его выслала служанку сказать, что хозяина нет дома, и где, мол, он, неизвестно. Может, дескать, он у господина Симэня.

– Нет дома? – переспросил Хань. – А Ин Бао?

– Тоже ушел, – был ответ.

В полном отчаяньи Хань Даого побежал в квартал кривых террас.

Надобно сказать, что Ин Боцзюэ, приглашенный Хэ Лянфэном, братом хучжоуского купца Хэ Гуаньэра, пировал в гостях у Хэ Цзиньчань, жившей в четвертом переулке. Там его и нашел Хань Даого. Ин Боцзюэ вышел раскрасневшийся, из-под козырька его шапки торчала зубочистка. Хань отвесил ему земной поклон, отозвал в сторону и – так, мол, и так – рассказал о случившемся.

– Раз такое дело, придется мне самому с тобой пойти.

Ин Боцзюэ распрощался с Хэ Лянфэном, и они с Хань Даого отправились сперва к нему домой, где Ин разузнал подробности.

– Дядя, я вас об одном прошу, – говорил Хань Даого. – Пойдите к моему господину и попросите написать письмо в управу, а то их завтра, может быть, на допрос поведут, к самому господину Ли. Только бы жену мою в покое оставили. А я не забуду вашей милости, дядя, и щедро отблагодарю.

Хань отвесил Ину земной поклон и встал на колени.

– Я ль не помогу тебе, дружище! – воскликнул Ин Боцзюэ, поднимая Ханя. – Бери бумагу и пиши. И сейчас же пойдем к твоему хозяину. Я сам с ним поговорю. Да поменьше лишних слов! Так и напиши: я, мол, часто дома не бываю, а уличные лоботрясы к жене пристают, покою ей не дают. Не стерпел, мол, тогда мой брат Хань Второй и имел с ними крупный разговор, а они схватили его, избили и связали вместе с моей женой. Дальше: прошу вас, сударь, направить письмо его превосходительству господину Ли и освободить мою жену. Вот так. Уверен, он пойдет тебе навстречу и все уладит.

Хань Даого взял кисть, поспешно набросал просьбу и сунул в рукав.

Ин Боцзюэ повел его прямо к Симэнь Цину.

– Батюшка дома? – спросили они привратника Пинъаня.

– Батюшка в кабинете, в саду, – ответил тот. – Прошу вас, проходите.

Ин Боцзюэ – постоянный посетитель – был здесь как дома. Даже собака не залаяла. Они прошли задние ворота, обогнули залу, амбар, искусственную гору и очутились у садовой калитки. Повернув в сторону розария, они прошли по сосновой аллее, в конце которой и располагался состоящий из трех миниатюрных построек Зимородковый павильон, где Симэнь Цин наслаждался прохладой во время летнего зноя.

Кругом красовались шторы. В густой тени средь цветущих кустарников и зарослей бамбука, куда ни кинь взор, стояли чучела диковинных зверей и редких птиц. Пышно цвели необыкновенные травы и цветы.

В затененном кабинете убирался слуга Хуатун.

– Батюшка Ин и дядя Хань! – доложил он.

Они отдернули занавес и вошли в кабинет.

– Присаживайтесь, прошу вас! – сказал вошедшим Шутун. – Батюшка только что ушел в задние покои.

Он велел Хуатуну пригласить хозяина.

В комнате стояли полдюжины покрытых агатового цвета лаком низких юньнаньских кресел с плетеными сиденьями, украшенных золотыми гвоздями. По обеим сторонам висели четыре окаймленных белым пестрых шелковых свитка – картины знаменитых мастеров-пейзажистов. Сбоку стоял расписной столик из пестрого мрамора, ножки которого украшали резные кузнечики и стрекозы. На нем были расставлены несколько старинных бронзовых курильниц и одна золотая в форме журавля. Напротив висела таблица с надписью «Зимородковый павильон», а по бокам на полосах розовой бумаги красовались парные строки:

Ин Боцзюэ уселся в кресло посредине комнаты, Хань Даого пододвинул стул и подсел к нему сбоку. Пока Хуатун разыскивал Симэня, Ин Боцзюэ заглянул в кабинет. Там стояла покрытая черным лаком с позолотой мраморная летняя кровать со спущенным газовым пологом. С обеих сторон от нее теснились покрытые лаком, крапленые золотом шкафы, полные писем и списков подношений. Тут грудой лежали книги, бумага, кисти и тушь. Поодаль, под затянутым газовой занавеской окном, стоял черный лаковый столик для лютни, а дальше – одинокое плетеное кресло. В книжных ящиках лежали полученные хозяином письма и визитные карточки, а также книги учета подношений Симэня к празднику осеннего урожая. Ин Боцзюэ раскрыл одну из них. В ней пестрели имена Цай Цзина, Цай Ю, Чжу Мяня, Тун Гуаня, письмоводителя Цая Четвертого, командующего Цая Пятого, а также правителей, их помощников и других высоких должностных лиц областного управления и уездной управы. В другой книге значились имена столичного воеводы Чжоу Сю, судебного надзирателя Ся Лунси, инспектора пехоты и конницы Цзинь Наньцзяна, командующего ополчением Чжана, а также двух бывших гаремных смотрителей – Лю и Сюэ. А среди подношений перечислялись куски парчи и атласа, свиные туши, вино и печенье, пузанки и прочая маринованная рыба, куры и гуси. Подношения в зависимости от их цены значились под особыми рубриками.

Но не будем больше говорить, как ждали хозяина Ин Боцзюэ и Хань Даого, а расскажем о Хуатуне.

Он пошел к Цзиньлянь.

– Сестрица, батюшка здесь? – спросил он Чуньмэй.

– Куда тебя несет, рабское твое отродье! – заругалась Чуньмэй.

– Тебя черт попутал, что ли? Ишь, влетел! Разве не знаешь, батюшка у Шестой просиживает?

Хуатун побежал к Пинъэр. На террасе он заметил Сючунь.

– Батюшка здесь? – осторожно спросил ее слуга. – Батюшка Ин и дядя Хань прибыли. В кабинете ждут.

– Да, батюшка здесь, – отвечала Сючунь. – Смотрит, как матушка распашонку шьет.

Надобно сказать, что Симэнь принес Пинъэр кусок ярко-красного атласа и кусок шаньсийского шелка цвета зеленого попугая и велел сшить ребенку рубашечки и распашонки, халатик и шапочку.

На ярко-красном ковре, разостланном на крапленой золотом кровати лежал оберегаемый кормилицей младенец. Рядом с утюгом в руке стояла Инчунь. Вошедшая Сючунь потихоньку взяла ее под руку и повела в сторону.

– Чего ты меня тащишь? – спросила Инчунь. – Из-за тебя еще уголь из утюга на ковер выскочит.

– Куда ты ее ни с того ни с сего уводишь, а? – спросила Пинъэр.

– Хуатун говорит: дядя Ин пришел, хотел бы с батюшкой поговорить, – пояснила Сючунь.

– Вот рабское отродье! – заругалась Пинъэр. – Если зовут, так и скажи. Зачем же за рукав-то тянуть?

– Скажи Хуатуну, пусть подождут, а я сейчас, – сказал Симэнь.

Он дождался, пока Пинъэр кончила кроить, и направился в кабинет. Его поклоном встретили Ин Боцзюэ и Хань Даого. Сели. Хань пристроился сбоку. Хозяин велел Хуатуну подать чай. Вскоре появились резные лаковые чашечки с серебряными ложками. После крепкого чаю с медовыми лепешками посуду убрали, и Ин Боцзюэ обратился к Хань Даого:

– Брат Хань, ну что у тебя? Говори господину.

– Что у тебя случилось? – спросил Симэнь.

– Уличные лоботрясы, – начал, наконец, Хань Даого, – не знаю, как их, негодяев, зовут…

– Дружище! – прервал его Ин Боцзюэ. – Срежь мясо, тогда и остов покажется. Ну, куда завел?! Не то говоришь! Выложи перед господином всю подноготную, откровенно, как было. Одним словом, брат Хань часто в лавке ночует, дома никого нет, одна жена и дочка. И вот пронюхали соседские оболтусы и давай приставать, жену дразнить. Надоело брату, Ханю Второму, такое издевательство. Приходит он в дом и отчитывает хулиганов, а они взяли да избили его до полусмерти, связали с невесткой и в околотке заперли. Завтра грозятся к уездному правителю господину Ли отправить. Вот он ко мне со слезами и прибежал, упросил с тобой, брат, поговорить. Хоть бы, говорит, жену отпустили. – Ин Боцзюэ обратился к Ханю: – А ну-ка, покажи господину свою просьбу! Авось направит посыльного, уладит твое дело.

Хань Даого вынул из рукава просьбу и, опустившись на колени, промолвил:

– Умоляю, ваша светлость, помогите бедному человеку! Внемлите просьбам дяди Ина. По гроб не забуду вашей милости.

– Встань, прошу тебя! – сказал Симэнь и протянул руку.

«Обвиняемая, урожденная Ван, взывает Вашу светлость проявить справедливость и умоляет о пощаде…», – говорилось между прочим в бумаге.

– Не то надо писать! – сказал Симэнь. – Указывать надо было одного Ханя Второго. – Симэнь обернулся к Ин Боцзюэ: – Я в управу сам напишу, а околоточному надо будет наказать, чтобы исправил список обвиняемых и привел их для расследования ко мне в управу.

– Кланяйся почтенному господину, брат Хань, – сказал Ин Боцзюэ. – Видишь, как дело оборачивается.

Хань Даого пал ниц перед Симэнем.

– Позови-ка, да побыстрее, старшего посыльного, – крикнул хозяин Дайаня.

Вскоре появился одетый в синее посыльный и застыл, ожидая приказаний. Симэнь подозвал его поближе.

– Пойдешь в Кожевенный переулок, к приказчику Ханю, – говорил Симэнь, – узнаешь, в каком околотке задержанные, а околоточному передашь наше распоряжение: чтобы сейчас же освободил Ван, уточнил имена бездельников и исправил список, а завтра же чтоб доставил задержанных ко мне в уголовную управу. Я сам буду их судить.

– Слушаюсь! – крикнул посыльный и удалился.

– Ступай-ка и ты с ним, брат Хань, доводи свое дело до конца, – посоветовал приказчику Ин Боцзюэ. – А мне еще с господином поговорить нужно будет.

Хань Даого еще раз поблагодарил хозяина и пошел с посыльным к себе в Кожевенный переулок, а Симэнь с Ин Боцзюэ остались в Зимородковом павильоне. Дайань накрыл стол.

– Попроси старшую госпожу подогреть коричную настойку с лотосами – ту, что его сиятельство Лю вчера с гончаром прислал, – велел Симэнь. – Мы разопьем ее с дядей Ином. Да и маринованного пузанка пусть приготовит.

При упоминании пузанка Ин Боцзюэ всплеснул руками.

– Ах, брат, я и не поблагодарил тебя за отличных пузанков, которых ты мне подарил. Одного я отправил брату, от другого часть дочке послал, а часть велел жене нарезать маленькими кусочками, залить красным маринадом – нашелся у нее старый – да маслица подбавить для духу и положить в черепичный горшок. Глядишь, я утречком иль вечерком когда полакомлюсь, а может, гость какой пожалует, ему на тарелочке подам, чтоб только ты, брат, не обманулся в своем великодушии.

– Это, видишь ли, брат его сиятельства Лю, – пояснил Симэнь, – сотник Лю, в бытность свою лесничим на Хуанхэ нажил состояние, купил поместье в пяти ли от города,[501]В Китае вокруг больших городов часто располагаются небольшие усадьбы с каким-либо заведением или лавкой. Расположенные, как в данном случае, на расстоянии пяти ли (около полукилометра) от города, они называются «Заведение в пяти ли» (У ли дянь), в десяти – «Заведение в десяти ли» (Ши ли дянь). ну и воздвиг себе дом из императорского леса.[502]По мнению китайского историка У Ханя, здесь содержится намек на кражу императорского леса, то есть огромных бревен, заготавливавшихся в разных концах страны для гигантских дворцовых построек. У Хань связывает это упоминание о заготовках леса с работами по восстановлению разрушенных в 1583 и 1596 гг. императорских дворцов. И вот нам в управе на днях пришлось его делом заняться. По настоянию Ся Лунси его следовало оштрафовать на сотню лянов и передать дело в суд. Тогда его сиятельство Лю сам поспешил ко мне с сотней лянов, просил устроить. А я ж ведь и сам торговлей занимаюсь, на жизнь не жалуюсь. Мне, по правде сказать, эти деньги не в диковинку. Больше того, мы с его сиятельством друзья. Он мне то и дело подарки присылает. Не терять же из-за этого дружбу! Я с него ни гроша не взял, велел только той же ночью дом сломать, а его слуге, Лю Третьему, всыпал двадцать палок. На том все и кончилось. Его сиятельство так был тронут моим великодушием! Прислал свиную тушу, жбан лотосовой настойки собственного изготовления и два бочонка маринованных пузанков весом сорок цзиней, а в придачу два куска узорной парчи и атласа. Лично приезжал, меня благодарил. Наша дружба теперь стала еще тесней, а деньги свое дело сделали.

– Тебе, брат, эти деньги, конечно, не в диковинку, – заметил Ин Боцзюэ. – А господин Ся из военных. Нет у него твердой почвы под ногами. Не сорвет, так и не проживет. А тебе, брат, за это время, должно быть, вместе с ним не одно дело решать приходилось, а?

– Да, приводилось вместе разбирать и большие дела, и пустяки, – отвечал Симэнь. – Все бы ничего, если б не его алчность и лихоимство. Где ж такое видано?! В деле не разберется, деньги возьмет и хоть бы что! Сколько раз ему говорил – все нипочем. Да, говорю, мы с тобой военные,[503]Следует напомнить, что по традиции судебные чиновники относились в Китае к разряду военных, а не гражданских чинов. наша обязанность карать, но надо ж и совесть знать!

Не успел Симэнь закончить, как принесли вино и закуски. Сперва подали четыре блюда – овощные закуски и фрукты, потом – вино и еще четыре блюда: окрашенные в густой красный цвет свежие утиные яйца из Тайчжоу, ляодунские золотые креветки[504]Тайчжоу – здесь город в провинции Цзянсу. Ляодун – полуостров на северо-востоке Китая. с причудливо изогнутыми огурцами, приготовленное на душистом масле жаркое и вареные на сухом пару жирные куры. Вторая перемена тоже состояла из четырех блюд: жареная утка, окорок, белая жареная свинина и жареные почки. Наконец, на узорном фарфором блюде вынесли залитых красным маринадом вареных на пару пузанков, от которых исходил аппетитный аромат. Они так и таяли во рту! Какое удовольствие обсосать только косточку или жабры!

Симэнь Цин наполнил лотосовой настойкой небольшие золотые чарочки-хризантемы, и они принялись за еду.

Не будем говорить, о чем они беседовали за столом чуть ли не до второй ночной стражи, а расскажем пока о компании юнцов.

Посыльный нашел околоточного, и Ван была отпущена домой. Потом старшему полицейскому было велено выявить имена задержанных юнцов. На другой день они обязаны были явиться в уголовную управу. Юнцы переглянулись. Зная, что Хань Даого служит в приказчиках у Симэнь Цина, они сразу смекнули, кто вмешался в дело. В околотке задержали одного только Ханя Второго. Юнцы в страхе обсуждали случившееся, увидав, какой дурной оборот принимает вся эта история.

Хань Даого одарил посыльного пятью цянями, а позже, улучив момент, попросил околоточного переслать Симэнь Цину еще до судебного разбирательства список привлеченных к делу молокососов.

Прошел день. Симэнь Цин и надзиратель Ся Лунси заняли место в большой зале управы. Околоточный ввел группу задержанных. Первым вывели Ханя Второго. Он опустился на колени. Надзиратель Ся прочитал обвинение:

После переклички допрос начался с Ханя Второго.

– С чего все началось? – спросили его.

– Мой брат занимается торговлей, часто не бывает дома. И вот жена его с дочкой стали жертвами насмешек и подстрекательств этих бездельников. Они собирались целой толпой у ворот и распевали непристойные песенки. Не давали покою ни днем, ни ночью. Как только ни издевались! Я живу с братом поврозь, но бывал у него. Не стерпел я и отчитал бездельников как полагается, а они повалили меня и давай избивать ногами. Уповаю на защиту и покровительство вашего превосходительства и прошу разобраться в обстоятельствах дела.

– А вы что скажете? – обратился к молодым людям Ся Лунси.

– Не верьте ему, ваше превосходительство, – сказали хором парни. – Ловчит он, этот игрок и волокита. Пока брата нет дома, он с его женой, Ван, путается. А Ван так важничает, что всех соседей поносит. Когда мы их застали, мы ее одежду забрали в доказательство преступления.

– Околоточный Сяо Чэн! – крикнул Ся Лунси. – Почему нет Ван?

Сяо Чэн не посмел сказать, что ее отпустил посыльный Симэня.

– У Ван слишком малы ножки, – пролепетал он. – Она едва ходит. Скоро подойдет.

Стоящий на коленях Хань Второй глаз не спускал с Симэня. Наконец, наклонившись к Ся Лунси, Симэнь сказал:

– Милостивый государь, не стоит, по-моему, вызывать эту Ван. Женщина, должно быть, недурна собой, вот шалопаи и стали к ней приставать, а когда она их отвергла, они и затеяли всю историю.

Симэнь позвал старшего из группы, Чэ Даня.

– Где вы схватили Ханя Второго? – спросил его Симэнь.

– У нее дома, – ответили все.

– Хань Второй! Кем тебе доводится Ван?

– Невесткой, – был ответ околоточного.

– Околоточный! Как проникла в дом эта компания? – продолжал допрашивать Симэнь.

– Через стену, – ответил околоточный.

– Ах вы, бездельники! – закричал разгневанный Симэнь. – Если он ей деверь, значит они – родня. Неужели свой человек, по-вашему, и в гости прийти не может?! А вы ей кто такие, я вас спрашиваю! Да как вы, лоботрясы, посмели в чужой дом лезть, а? Что вам там понадобилось? Тем более в отсутствии хозяина, когда дома была дочь-барышня? Сомнения быть не может – либо с целью насилия, либо – грабежа. – Симэнь кликнул подручных: – Принесите тиски!

Юнцам надели на пальцы тиски и всыпали по двадцати палочных ударов, да таких, что у них из ран потекла кровь. Молодые люди отроду не ведывали пыток и теперь громко стонали на полу, вопли их потрясали небеса.

Симэнь, не давая Ся Лунси и рта раскрыть, велел отпустить Ханя Второго до особого распоряжения, а юнцов бросить в тюрьму, учинить в ближайший день допрос и передать на рассмотрение вышестоящих властей.

Брошенные в тюрьму молодые люди раскаивались, увидев, в какой переплет попали. Заключенные предрекали им каторгу, а в случае передачи дела в областное управление – и смерть в заточении. Перепуганные парни едва дождались, когда домашние пришли к ним с едой, и послали с ними потихоньку записки, в которых просили – кто отца, кто старшего брата – подкупить судей.

Один из отцов обратился к Ся Лунси.

– Видишь ли, муж Ван – приказчик у господина Симэня, – объяснил Ся, – а он требует осуждения. Мне, его сослуживцу, неудобно ему перечить. Попроси еще кого-нибудь, пусть поговорит с господином Симэнем.

Другой пошел к шурину Симэня – У Старшему. Однако всем было известно, как богат Симэнь, и никто не решался его подкупать. Родные юнцов, не зная, что предпринять, собрались на совет.

– Бесполезно просить тысяцкого У, – сказал один. – Он тоже ничего не сделает. Говорят, у торговца шелком Ина Старшего с Восточной улицы брат есть, Ин Боцзюэ, – закадычный друг Симэнь Цина. К нему бы обратиться. Давайте соберем серебра, с четверых не один десяток лянов соберется, да и вручим ему. Пусть поговорит. Так будет вернее.

Тогда отец Чэ Даня, владелец винной лавки, как старший собрал с каждого по десять лянов, и с сорока лянами все отправились к Ин Боцзюэ. Они изложили ему просьбу, и Боцзюэ принял серебро.

– Ты же за Хань Даого хлопотал, – сказала ему жена, когда ушли просители, – с юнцами хотел расправиться. Зачем же с них-то берешь серебро? Иль ты теперь их выгораживать взялся? Как же приказчику Ханю будешь в глаза смотреть?

– Думаешь, я сам не понимаю! – проговорил Ин Боцзюэ. – Я вот что сделаю: возьму пятнадцать лянов и поговорю, чтоб никто не видел, с Шутуном, слугой из кабинета. Пусть к хозяину подъедет. Он Шутуну важные дела поручает, большое доверие оказывает. Наверняка клюнет.

Ин Боцзюэ отвесил пятнадцать лянов, завернул их в узелок и, сунув в рукав, поспешил к Симэню.

Хозяин еще не вернулся. Ин Боцзюэ прошел в залу, откуда и заметил Шутуна, вышедшего из боковой пристройки кабинета. На голове у него красовалась многогранная шапочка из темного атласа. Пучок сдерживала золотая шпилька-лотос. Одет он был в длинный халат из сучжоуской тафты и бледно-зеленую легкую куртку, обут в летние туфли, поверх виднелись белые чулки.[505]Костюм Шутуна описывается в романе второй раз с явной целью показать, насколько преуспел Шутун в своей «карьере». Об этом свидетельствует, в частности, его головной убор – шапка со складным «навесом». До получения чиновничьего поста в такой шапке в романе ходил только сам Симэнь Цин как богатый торговец и горожанин.

– Прошу вас, батюшка, проходите в гостиную, присаживайтесь, – пригласил гостя Шутун и велел Хуатуну подать чай. – Я тебя, брат, за чаем посылаю, а ты ни с места? Опять шутки шутишь? Погоди, я вот батюшке пожалуюсь.

Хуатун побежал за чаем.

– Батюшка из управы не приходил? – спросил Ин Боцзюэ.

– Только что заходил посыльный, – отвечал Шутун. – Говорит: хозяин и господин Ся в гости отбыли. А у вас, батюшка, дело какое-нибудь?

– Нет, ничего.

– Вы, кажется, насчет приказчика Ханя говорили? – продолжал Шутун. – Так вот. Батюшка вчера велел избить бездельников и посадить под арест. Теперь, как только будет готово обвинение, их передадут вышестоящим властям.

Ин Боцзюэ отвел слугу в сторонку.

– Вот какое дело, – начал Ин. – Видишь ли, родственники этих юнцов, как узнали, перепугались. Ну, вчера вечером ко мне все четверо пришли. В ногах валялись, со слезами умоляли с батюшкой поговорить. А я, сам знаешь, за Хань Даого хлопотал. Неудобно мне теперь за них вступаться, правда? Хань обидится. Ломал я голову, ломал. Давайте, говорю, пятнадцать лянов. Может, думаю, ты как-нибудь ввернешь батюшке словцо, а? Глядишь, и выпустят их.

Ин Боцзюэ вынул из рукава серебро и протянул Шутуну. Тот развернул узелок. В нем лежало четыре крупных слитка и мелочь.

– Не посмею отказать вам, батюшка Ин, – говорил слуга. – Только велите им пяток лянов прибавить, тогда с батюшкой попробую поговорить. Правда, не знаю, согласится ли он. Вчера вот по тому же делу сам дядя У Старший приходил, а батюшка ему отказал. Так куда ж мне, козявке, с ним тягаться. Я вам честно говорю: серебро это не мне одному достанется. Придется с матушкой Шестой поделиться. Обходным путем надо действовать. У нее ведь сын родился. Если она слово замолвит, все будет в порядке.

– Коли так, я с ними поговорю, – сказал Ин. – Только ты не забудь, а то они вот-вот за ответом придут.

– Не знаю, когда батюшка возвратится, – отвечал Шутун. – Вели им завтра с утра приходить.

Ин Боцзюэ удалился. А Шутун отнес серебро в лавку, где отвесил полтора ляна. На них он купил кувшин цзиньхуаского вина, пару пареных уток и пару кур. Цянь ушел на свежую рыбу и окорок, два цяня – на печенье и пирожки с фруктовой начинкой и цянь – на сладкий слоеный пирог. Покупки он отнес к Лайсину и попросил его жену, Хуэйсю, приготовить как полагается. Цзиньлянь в тот день не оказалось дома. Она с утра отправилась в паланкине за город на день рождения матушки Пань. Шутун велел Хуатуну положить кушанья в квадратную коробку и отнести к Ли Пинъэр, а потом и сам пошел к ней с кувшином вина.

– От кого это? – спросила Пинъэр.

– От брата Шутуна, – отвечал Хуатун. – В знак его сыновнего к вам почтения, матушка.

– Вот арестант! – засмеялась Пинъэр. – С чего ж такое почтение?

Через некоторое время явился и Шутун. Пинъэр сидела на позолоченной кровати. На изваянной из нефрита белоснежной руке ее сверкали золотые браслеты. Она держала выточенную из черепашьего панциря кошечку, играя ею с ребенком.

– Кому это ты принес кушанья, арестант? – спросила она.

Шутун улыбался и молчал.

– Молчишь? Чего ж смеешься? – допытывалась Пинъэр.

– Кого мне почитать, как не вас, матушка! – проговорил слуга.

– Ни с того ни с сего – такие знаки внимания? – недоумевала Пинъэр. – И дотрагиваться не буду, пока не объяснишь. Говорят, благородный не коснется пищи от неизвестного.

Шутун открыл кувшин, расставил на маленьком столике закуски и попросил Инчунь подогреть вино. Наполнив чарку, он обеими руками поднес ее Пинъэр и опустился на колени.

– Выпейте, матушка, и я все вам объясню, – упрашивал Шутун.

– Нет, ты объясни, потом я выпью, – настаивала Пинъэр. – А нет – так стой хоть весь век. Встань и скажи, в чем дело.

И Шутун рассказал ей, как Ин Боцзюэ просил похлопотать за юнцов.

– Он хлопотал за Хань Даого, – объяснял Шутун, – и ему неудобно теперь за юнцов заступаться. Вот он меня и просил обратиться к вам, матушка. А батюшка спросит, не говорите, что я вам сказал. От деверя Хуа Старшего, мол, посыльный приходил. А я пойду в кабинет, напишу просьбу, а как вернется батюшка, ему и вручу. Вот, мол, матушка просила передать. А вас, матушка, я тоже попрошу замолвить словцо. Их и так вчера по приказу батюшки избили. Батюшка собирается судить их со всей строгостью. Если б удалось их освободить, это было бы с вашей стороны, матушка, великим благодеянием.

– Вот оно что! – сказала, улыбаясь, Пинъэр. – Ну, это пустяки! Обожди, я с батюшкой поговорю, и все уладится. И для чего ты только так старался? Ах, негодник! С них, наверно, вытянул?

– Не скрою, матушка, они мне пять лянов дали.

– Ах ты, ловкач! Тоже умеешь, оказывается, деньги зарабатывать, – заметила Пинъэр.

Она не захотела пить из маленьких чашек и велела Инчунь подать две больших серебряных чары в форме сплетенных цветов. Она выпила две чарки, а потом налила и Шутуну.

– Я не буду, – ответил слуга. – Зардеешься, еще батюшка заметит.

– Не бойся, я ж тебя угощаю, – сказала Пинъэр.

Шутун отвесил земной поклон и залпом осушил чарку. Пинъэр наложила целое блюдо всяких кушаний и поставила его перед слугой. С ней за компанию он выпил еще две чарки и, опасаясь, как бы не раскраснелось лицо, ушел. В лавке оставалась половина сладостей и кушанья. Шутун расставил их на буфете, достал кувшин вина и пригласил приказчика Фу, Бэнь Дичуаня, Чэнь Цзинцзи, Лайсина и Дайаня. Они, как вихрь, налетели, и скоро на буфете было пусто, хоть шаром покати. Только Пинъаня забыли позвать, и тот сидел у ворот, насупленный и злой.

После обеда от загородного друга возвратился домой Симэнь. Пинъань ничего ему не сказал, а Шутун, заслышав хозяина, кое-как собрал посуду и бросился в кабинет, чтобы помочь хозяину раздеться.

– Кто-нибудь был? – спросил Симэнь.

– Никого не было.

Симэнь разделся, снял шапку и, оставшись в головной повязке, проследовал в кабинет. Шутун подал ему чаю. Он отхлебнул глоток и отставил чай.

– Где ж это тебя угостили? – спросил он румяного Шутуна.

Тот пошел к письменному столу и, вынув из-под тушечницы бумагу, протянул ее Симэню.

– Вот матушка Шестая письмо мне передала, – сказал он. – Говорит, дядя Хуа Старший прислал, насчет тех молокососов. Матушка велела вам передать и поднесла мне чарку вина.

Симэнь распечатал письмо. В нем говорилось: «Чэ Дань и остальные преступники уповают на Вашу милость…». Симэнь пробежал письмо глазами и протянул Шутуну.

– Убери в ящик! – приказал он. – Вели посыльному, чтобы завтра подал мне в управе.

Шутун спрятал письмо и встал рядом с хозяином. На лице у него играл румянец, алели ароматные уста, сквозь которые проглядывали ровные белоснежные зубы. Симэнь не мог сдержаться и заключил его в объятья. Их уста сомкнулись в горячем поцелуе. Из уст Шутуна пахло душистым чаем и корицей, весь он благоухал ароматами. Симэнь расстегнул ему халат, снял штаны и обнял пониже талии.

– Поменьше пей! – наказывал он. – Как бы не поблекла твоя красота.

– Я больше не буду, батюшка, – прошептал Шутун.

Только они приступили к делу, как у ворот послышался шум. Прискакал всадник, одетый в синее платье слуги. Спешившись, он поклонился привратнику и спросил:

– Здесь проживает его превосходительство господин надзиратель Симэнь?

Пинъань был не в духе. Обиженный на Шутуна, он отвернулся и молчал. Прибывший ждал ответа.

– Я посыльный от столичного воеводы его превосходительства господина Чжоу, – пояснил он. – Велено передать пакет господину Симэню. Завтра состоятся проводы начальника крепости Синьпин его превосходительства господина Сюя. Угощение будет в монастыре Вечного блаженства. Участвуют инспектор пехоты и конницы Цзин, надзиратель Ся и господин Чжан из крепости, каждый вносит по ляну. С остальных деньги собраны. Прошу тебя, брат, доложи хозяину. Я жду ответ.

Пинъань взял, наконец, пакет и удалился. Узнав, что хозяин в кабинете в саду, Пинъань отправился туда. Только он миновал сосновую аллею, видит – под окном на веранде сидит Хуатун и подает ему знак рукой. Пинъань сразу смекнул, в чем дело, и, подойдя к окну, стал прислушиваться. Из комнаты доносились вздохи, скрипнула половица.

– Выпрямись немного, сынок, – говорил Симэнь. – Вот так, и не двигайся.

Потом в комнате стихло. Через некоторое время вышел Шутун полить Симэню на руки. Заметив под окном Пинъаня с Хуатуном, он весь вспыхнул и исчез в кабинете. Пинъань с пакетом направился вслед за ним. Симэнь взял кисть и расписался.

– Обратись к матушке Второй, – наказал он. – Пусть выдаст лян серебром. Вели зятю запечатать и передай посыльному.

Пинъань ушел. Шутун вынес воды, и Симэнь стал мыть руки, а потом пошел к Пинъэр.

– Вина не хочешь? – спросил он Пинъэр. – А то велю служанке подогреть.

Симэнь увидел под столом кувшин цзиньхуаского вина.[506]См. примеч. к гл. XXIII.

– А это откуда? – спросил он.

Пинъэр неудобно было говорить о Шутуне.

– Мне как-то захотелось, – сказала она, – я и послала слугу купить. Вот открыли, выпили несколько чарок, а остальное стоит.

– Ну, зачем так?! – досадовал Симэнь. – В передних покоях вон сколько вина стоит, а ты серебро тратишь. Я ж на днях у южанина Дина взял в долг целых сорок жбанов хэцинского вина.[507]Хэцинское вино – вино, вырабатываемое в уезде Хэцин провинции Юньнань. Вон, в западном флигеле стоит. Захочешь, вели слуге, он тебе принесет.

У Пинъэр после угощения остались нетронутыми жареная утка, курица и свежая рыба. Она велела Инчунь накрыть стол, подрезать на блюдо копченого мяса и села за компанию с Симэнем. Он даже не спросил, откуда взялись деликатесы, потому что они были обычны в доме. Яства подавали не только гостям, они же входили в повседневное питание.

– Мне Шутун письмо показывал, – вдруг вспомнил Симэнь. – Это ты ему передала?

– Да, мне от деверя Хуа вручили, – отвечала Пинъэр. – Просили юнцов помиловать.

– Шурин У тоже просил, – заметил Симэнь. – Если б не их просьбы, я бы засудил этих лоботрясов. А так, всыплю им завтра как следует, и пусть идут на все четыре стороны.

– Но зачем же бить? – возразила Пинъэр. – Чтоб от боли корчились, да? Смотреть тяжко!

– Управа есть управа, – молвил Симэнь. – Мне не до их страданий. Тут и особам понежнее да поблагороднее достается. Разбирали мы вчера дело. Жил у нас в уезде советник Чэнь. После его смерти жена, урожденная Чжан, до сих порой вдовой живет. У нее дочь-барышня. Так вот, шестнадцатого в первой луне дочь у ворот стояла, потешными огнями любовалась, а пускал их Жуань Третий – сосед напротив, молодой парень. Приглянулась ему красивая соседка, сердце забилось. И давай он перед ее домом играть да песни распевать, барышню совращать. Услыхала она, и одолела ее похоть. Подзывает служанку и велит парня незаметно в дом провести. Только поцеловаться и успели, а потом им свидеться так и не удалось. И вот с тоски слег парень в постель и пролежал целых пять месяцев. Родители денег не жалели – каких только врачей не звали. А он того и гляди отойдет, ноги протянет. Нашелся тогда друг его, Чжоу Второй, мысль подал: барышня, мол, с матерью каждый год в праздник Летнего солнцестояния,[508]Праздник летнего солнцестояния приходится на пятнадцатый день седьмой луны, справляется у буддистов. отправляются заказывать молебен в монастырь Дицзана[509]См. примеч. к гл. XXVI. где настоятельницей мать Сюэ. Ты, говорит, дай настоятельнице десять лянов, и пусть она тебя в своей келье спрячет. С барышней и увидишься. Весь недуг как рукой снимет. Обрадовался Жуань Третий и последовал его совету. Мать Сюэ серебро приняла. И вот, во время полуденного отдыха, встретился Жуань с барышней. Он и от недуга-то еще в себя прийти не успел, перетомился малый, а тут сразу сбылось его желание, ну, от избытка чувств и дух испустил прямо у нее в объятьях. Перепугалась тогда мать барышни, забрала ее поскорее домой. А родители парня так дело не оставили – жалобу в управу подали. И настоятельницу Сюэ, и мать с дочерью обвинили. Чэни – люди состоятельные, потому Ся Лунси и решил всю вину на барышню свалить, но я с ним не согласился. Верно, говорю, она в преступную связь вступила, а Жуань? Ведь сколько ему пришлось томиться да страдать? В постели пролежал. А тут сразу вдруг свидание. Кто ж, говорю, такое вынесет? А вот настоятельница Сюэ, действительно, виновна, потому что вместо отправления служб занималась сводничеством, любовникам приют за взятки давала. Она-то, говорю, и стала причиной гибели человека. Однако, учитывая ходатайство, наказали ее, можно сказать, не слишком строго – раздели, всыпали двадцать палок и постановили лишить монашеского сана. Чжан же, говорю, виновна в том, что дочь-барышню с собой в монастырь брала, чем нарушала моральные устои. Матери и дочери пальцы тисками зажимали и тоже по двадцати палочных ударов дали, а после снятия показаний их обеих освободили. Не заступись я, им бы Дунпина не миновать, а в областной управе барышня, вне всякого сомнений, с жизнью бы распрощалась.

– Ты сделал доброе дело, не отрицаю, – проговорила Пинъэр. – Но даже и карая, следовало бы проявлять хоть какое-то снисхождение. Твори добро ради ребенка, вот о ком я только и беспокоюсь.

– Что ты хочешь этим сказать? – спросил Симэнь.

– А то, что истязал ты эту барышню, – сказала Пинъэр. – Как только ее нежные пальчики вынесли этакие пытки?! Ведь больно, небось, было?

– Не только больно, от тисков по пальцам кровь ручьем течет.

– Ну вот! Ты уж брось этими ужасными тисками людей пытать, – упрашивала Пинъэр. – Будь помягче, поснисходительнее! Жестокость к добру не приведет.

– На службе нет места жалости! – отвечал Симэнь.

Пока они сидели за столом, в комнату, отдернув занавеску, вошла Чуньмэй.

– Вам и заботы мало! – сказала она, заметив Симэня, который, закинув ногу на ногу, сидел рядом с Пинъэр и потягивал вино. – Время позднее, а вы и не догадались послать слуг за моей матушкой. Человек далеко за городом, а вам хоть бы что!

Прическа у нее сбилась, пучок развалился.

– Ишь ты, болтушка! – засмеялся, глядя на нее, Симэнь. – Сладко тебе, видно, спалось, а?

– Гляди, у тебя сетка головная съехала. Поправь! – заметила Пинъэр. – У нас цзиньхуаское вино, очень приятное. Выпей чарочку!

– Выпей! – поддержал Симэнь. – А слуг за твоей матушкой я сейчас пошлю. Чуньмэй оперлась рукой о стол и поправила туфельку.

– Я только встала, – сказала она. – Не хочу я ничего. Мне что-то не по себе.

– Да выпей же, болтушка, попробуй, какое вино! – настаивал Симэнь.

– Ведь матушки твоей сейчас нет дома, что ж ты боишься чарку выпить? – говорила Пинъэр.

– Пейте, матушка, если хотите, – отвечала Чуньмэй, – а я не хочу, и моя матушка тут не при чем. Когда у меня нет желания, меня никто не заставит, даже моя матушка.

– Не желаешь вина, выпей чаю! – предложил Симэнь. – Я велю Инчунь послать слугу за твоей матушкой.

Симэнь протянул ей свою чашку ароматного чаю, заваренного с корицей, кунжутом и ростками бамбука. Чуньмэй с полным безразличием взяла ее, отпила глоток и отставила.

– Я попросила Пинъаня встретить матушку, – сказала она. – Он посолиднее других.

Симэнь подошел к окну и окликнул Пинъаня.

– Я вас слушаю, батюшка, – крикнул привратник.

– Кто у ворот будет стоять? – спросил хозяин.

– Шутуна попросил поглядеть.

– Тогда бери фонарь и поторапливайся!

Пинъань взял фонарь и удалился. На полдороге ему повстречался Дайань, который сопровождал двигавшийся с южной стороны паланкин. Его несли двое носильщиков. Одного звали Чжан Чуань, другого – Вэй Цун.

– Иду матушку встретить, – сказал Пинъань, поравнявшись с носилками, и взялся за оглобли.

– Пинъань! – позвала его Цзиньлянь. – Батюшка дома и кто тебя послал? Батюшка?

– Да, батюшка, а еще больше сестрица Чуньмэй, – ответил Пинъань.

– Батюшка, наверно, еще в управе, да?

– В управе… – протянул Пинъань. – Да он с обеда дома, у матушки Шестой вино попивает. Если б не сестрица настояла… Смотрю, один Лайань вас сопровождает, а дорога плохая, допоздна, себе думаю, не вернутся. Надо кому покрепче встретить. Ну и попросил Шутуна у ворот подежурить, а сам за вами.

– Где ж сейчас батюшка? – поинтересовалась Цзиньлянь.

– До сих пор у матушки Шестой угощается. Сестрица упросила, он меня и отпустил.

Цзиньлянь сразу умолкла.

– Насильник проклятый! – заругалась она, немного придя в себя. – Ему можно с потаскухой в постели нежиться, сколько душе его угодно, а меня бросил на произвол судьбы. Что ж я, не живой человек, что ли? А эта далекие планы строит, все на своего выблядка надеется. Гляди, на ту ли лошадку ставишь? Вон Чжан Чуань. Кто-кто, а уж он-то на своем веку в каких только домах не побывал. Где, у кого, скажи мне, ты видал, чтобы месячному младенцу от целых кусков парчу да атлас отрезали и одежду шили, а? Ведь такого и Ван Миллионщик не допустил бы!

– Не говорите, почтенная сударыня! – проговорил Чжан Чуань. – Не мне судить господ, но такого я не видывал. Жаль не шелков, ребенка – как бы ему не было худо. Пока сыпь да оспу не перенесет, нельзя наперед загадывать. Такой, припоминается, был в прошлом году случай. За Восточными воротами в поместье знатный богач живет. Самому лет шестьдесят, а состояние еще дед наживал. У них понятия не имеют серебро считать. Как говорится, лошади табунами ходят, быки стадами пасутся, а рису в амбарах… Служанок да наложниц – целые гаремы. Чуть не все домашние в узорных халатах ходят. А вот не было у них детей. Они и обителям жертвовали, и монастырям отказывали, священные книги распространяли и статуи будд сооружали – ничего не помогало! И вдруг у седьмой жены сын на свет появился. Как они радовались, как ликовали! Такие вот слуги, вроде меня, младенца на руках своих пестовали, как сокровище. В узорную парчу и атлас завертывали. Мамок купили не то четверых, не то целый пяток, им пять комнат отвели – чистота, аж в глазах рябит. День-деньской с младенца глаз не спускали – как бы ветерок, боялись, не дунул. Но сравнялось ему три годика, оспа его и унесла. Не будет вам в упрек сказано, попроще надо ребятишек растить, так-то лучше будет.

– Конечно, попроще, а я о чем говорю! – поддержала Цзиньлянь. – А то берегут, заворачивают, как золото.

– А я вам, матушка, вот что еще скажу, – начал Пинъань. – А то дойдет до вас слух, будете на меня сердиться. Я о тех юнцах, которые замешаны в деле приказчика Ханя. Их ведь батюшка приказал избить и под арестом держать, чтобы высшим властям передать. Так сегодня утром батюшка Ин приходил, с Шутуном разговаривал. Серебра ему, должно быть, сунул, потому что Шутун с большим пакетом в лавку заявился, ляна на два или на три накупил всяких яств – и к Лайсину, жене его велел приготовить, а потом к матушке Шестой понес, да еще два кувшина цзиньхуаского вина купил. Сперва матушку Шестую угощал, а потом в лавке дядю Фу, Бэнь Дичуаня, зятюшку, Дайаня и Лайсина. С ними пил вплоть до прихода батюшки.

– А тебя не позвал? – спросила Цзиньлянь.

– Так он меня и позовет, чужак, рабское отродье! Он и на вас, хозяек, внимания не обращает, будет он меня звать! Это батюшка его так распустил! Они то и дело с ним в кабинете грязными делами занимаются. А ведь он до этого в управе отирался. Там чему не научат! Если батюшка оставит его в доме, он скоро нашему брату житья не даст.

– И долго он с матушкой Ли выпивал? – спросила Цзиньлянь.

– Да почитай целый день просидели, – отвечал Пинъань. – Сам видел, вышел весь красный.

– И батюшка ничего ему не сказал?

– Он ведь и батюшке рот медом смазал, чего он ему скажет?!

– Вот бесстыжая рожа! – заругалась Цзиньлянь. – Он и ему голову заморочил. Он уже, оказывается, во все влез. У них рука руку моет. Гляди, пока тебя вонючий зад прельщает, как бы пронырливые слуги не стали с твоей зазнобой развлекаться! – Она обернулась к Пинъаню: – Я тебя об одном попрошу: как только заметишь его с этим пакостником, дай мне знать.

– Обязательно! – заверил ее Пинъань. – Чжан Чуань, небось, все слыхал, но он не проговорится – не первый год прислуживает. Свой человек. А на меня, матушка, можете как на каменную стену положиться. Вы у меня, матушка, единственная хозяйка. Будьте покойны, что узнаю, все вам доложу. Только про меня не говорите.

Так, с разговорами, подошли к воротам. Цзиньлянь вышла из паланкина. На ней была узорная кофта из сиреневого нанкинского шелка с отделкой, отороченная длинной бахромой белая с отливом юбка. Грудь украшало ожерелье с нефритовыми подвесками, талию стягивал бархатный пояс. Она проследовала прямо к Юэнян и приветствовала ее поклоном.

– Так скоро? Что же не осталась у матушки? – удивилась Юэнян.

– Матушка оставляла на ночь, – отвечала Цзиньлянь. – Но у нее гостит свояченица да девочка лет двенадцати воспитывается. И всем пришлось бы спать на одной кровати. Где там? Да и от дому далеко, я и решила вернуться. Матушка просила кланяться и благодарила за щедрые подарки.

От Юэнян она пошла к Цзяоэр, Юйлоу и остальным, а оттуда проследовала в передние покои. Прослышав, что Симэнь у Пинъэр, она зашла к ней.

Завидев Цзиньлянь, Пинъэр поспешно поднялась и, улыбаясь, поклонилась одновременно с вошедшей.

– Так рано, сестрица? – спросила Пинъэр. – Присаживайся, выпей чарочку.

Хозяйка велела Инчунь подать стул.

– Ох, я и так сегодня выпила немало, – отказывалась Цзиньлянь. – Нет, спасибо, я-то двух приемов не выдержу.

Она горделиво вздернула рукав и пошла к двери.

– Ишь, как осмелела, рабское отродье! – воскликнул Симэнь. – Меня даже поклоном не удостоила.

– А что проку тебе кланяться-то? – обернулась она. – Счастья не прибудет. Кому ж и смелости набираться, как не рабскому отродью?

Своими репликами, дорогой читатель, Цзиньлянь недвусмысленно поддела Пинъэр, поскольку та принимала сперва Шутуна, а потом Симэня. Разве не два приема?! Но Симэнь этих ее намеков не понял.

Да,

Если хотите узнать, что случилось потом, приходите в следующий раз.