Онлайн чтение книги Жизнеописания наиболее знаменитых живописцев, ваятелей и зодчих Le Vite de’piu eccelenti Pittori, Scultori e Architetti
ЖИЗНЕОПИСАНИЕ ГУЛЬЕЛЬМО ДА МАРЧИЛЛА ФРАНЦУЗСКОГО ЖИВОПИСЦА И МАСТЕРА ВИТРАЖЕЙ

В те самые времена, когда Бог наградил искусства наши величайшим счастьем, каким только могли они обладать, процветал и француз Гульельмо да Марчилла, который за постоянное проживание в Ареццо и за приверженность к этому городу, который он, можно сказать, избрал своей родиной, всеми почитался и назывался аретинцем. Ведь, в самом деле, из всех преимуществ, даруемых талантом, есть и такое, что любому человеку, будь он родом из чужих и далеких краев и сыном, пусть даже варварского и неведомого народа, но лишь бы дух его обладал талантом, а руки ловкостью в каком-нибудь хитроумном деле, стоит ему только появиться в любом городе, куда он забрел и где он как новинку показал свое мастерство, как тотчас же плоды его таланта возымеют силу такую, что, передаваясь из уст в уста, в короткое время имя его становится известным и качества его приобретают величайшую ценность и признание. И с очень многими, покинувшими свою далекую родину, чтобы попытать счастья у народов, ценителей талантов и чужеземцев, случается часто, что за их добрые нравы их так обласкают и признают, что, позабыв свое родное гнездо, они выбирают себе новое и другое для последнего отдохновения.

Так избрал Ареццо последним своим гнездом Гульельмо, который в юности своей обучался во Франции искусству рисунка, а вместе с тем занимался и оконными витражами, где в цветных его фигурах единства было не меньше, чем если бы они были исполнены самой что ни на есть красивой и пригодной для этого масляной живописью. У себя на родине он, поддавшись уговорам некоторых своих друзей, оказался замешанным в смерти одного их врага и потому принужден был во Франции надеть монашескую рясу ордена св. Доминика, дабы избежать суда и наказания. И хотя он и оставался в ордене, он все же никогда не бросал занятий искусством, а, наоборот, продолжая их, достиг высшего совершенства.

По приказанию папы Юлия II Браманте Урбинскому было поручено в одном из дворцов вставить большое число витражей. Наведя справки о наиболее выдающихся мастерах, в числе прочих, занимавшихся этим делом, он узнал, что во Франции некоторые создавали чудные вещи, образец которых он увидел у французского посла, ведшего тогда переговоры при дворе его святейшества и имевшего в оконной ставне своего кабинета фигуру, сделанную из куска белого стекла с бесчисленным множеством разных красок, вставленных в самое стекло. Тогда по распоряжению Браманте написали во Францию, чтобы эти мастера явились в Рим, причем им были предложены хорошие условия. И когда французский мастер Клавдий, возглавлявший это искусство, узнал об этом, он, зная превосходство Гульельмо, хорошими обещаниями и деньгами без труда уговорил его уйти от монахов, так как из-за испытанных неприятностей и из-за обычного между монахами завистничества он ушел бы от них по собственной воле раньше, чем мастеру Клавдию пришлось бы его оттуда вытягивать. И вот приехали они в Рим, сменив ризы св. Доминика на ризы св. Петра.

Браманте сделал тогда два окна из травертина в папском дворце, в зале, что перед капеллой, украшенной ныне сводами Антонио да Сангалло и чудесной лепниной, выполненной руками флорентийца Перино дель Вага. Витражи для этих окон и были сделаны мастером Клавдием и Гульельмо, но позднее, при осаде Рима, они были разбиты для использования свинцовых оправ на пули для аркебузов, а были они несомненно дивными. Помимо этого бесчисленное их множество сделали они для папских покоев, но и с ними стряслось то же, что и с двумя первыми, и ныне только и можно увидеть один-единственный в зале с рафаэлевским пожаром, что под башней Борджа; на этом витраже изображены ангелы, несущие герб Льва X. Два витража сделали они и в церкви Санта Мариа дель Пополо в задней капелле Богоматери, с историями из ее жизни, – работы этого мастера, удостоившиеся величайшего одобрения и доставившие ему не только известность и славу, но и жизненное благополучие.

Однако мастер Клавдий был весьма беспорядочен в еде и питье, как у этого народа принято (а в римском воздухе это вещь губительная), и занемог он горячкой такой жестокой, что через шесть дней отошел к иной жизни. Оставшись, таким образом, одиноким и как бы покинутым своим товарищем, Гульельмо уже самостоятельно расписал витраж Санта Мариа дель Анима, немецкой церкви в Риме. И это стало причиной того, что Сильвио, кардинал кортонский, предложил ему заказ и договорился с ним, чтобы он на его родине в Кортоне выполнил несколько витражей и других работ. И потому он увез его с собой на жительство в Кортону, и первой его там работой был фасад его дома, выходивший на площадь и расписанный им светотенью с изображениями Кортона и других первых основателей города. После чего кардинал, убедившись в том, что Гульельмо и мастер в своем деле наилучший, и человек не в меньшей степени хороший, заказал ему в кортонской приходской церкви витраж для главной капеллы, где тот изобразил Рождество Христово и Поклонение волхвов.

Гульельмо был остроумен, талантлив и весьма опытен в изготовлении витражей, в особенности же в распределении красок таким образом, чтобы передние фигуры были светлыми, а более дальние становились постепенно более темными, и в этом отношении был он редкостным и поистине превосходным мастером.

При расцветке же их он проявлял самый лучший вкус, и фигуры у него были настолько подчинены целому, что они постепенно удалялись так, что не сливались ни с архитектурой, ни с пейзажем и казались написанными на доске или же, скорее, казались рельефными. При выполнении историй с богатыми и удачно распределенными композициями он обнаруживал изобретательность и разнообразие и так упростил способ выполнения картин из кусков стекла, что людям, не владевшим его опытом и сноровкой, оно казалось, да и в самом деле было, делом труднейшим.

Рисунки для своих росписей по стеклу он изготовлял с таким правильным расчетом и в таком порядке, что свинцовые и железные спайки, пересекавшие их в тех или иных местах, приходились у него на сочленения фигур и на складки тканей и были не только незаметны, но придавали всему такое изящество, что не сделаешь и кистью – так умел он обращать нужду в добродетель. Для наложения теней на стекла перед обработкой их огнем Гульельмо пользовался всего двумя сортами красок: одной – из железных стружек и другой – из медных. Первой, железной и черной, он оттенял одежду, волосы и архитектуру, а второй (а именно медной, дающей каштановый цвет) – тела. Часто пользовался он и твердым камнем, который выписывают из Фландрии и Франции и называют ныне аматитный камень. Он красного цвета и часто применяется для полировки золота: сначала его толкут в бронзовой ступке, а затем растирают железом на медном или латунном листе; смешанный с камедью, он на стекле выглядит божественно.

Когда Гульельмо впервые приехал в Рим, он, будучи опытным в других вещах, рисунком хорошо не владел. Но, почувствовав в нем необходимость, он, хоть и был уже в летах, начал учиться рисовать и постепенно делал в этом успехи, что видно и по его витражам во дворце упоминавшегося кортонского кардинала, и в другом загородном дворце, а также по глазку с изображением герба папы Льва X в упоминавшейся приходской церкви, на переднем фасаде по правую руку, как войдешь в церковь, а равным образом и по двум окошечкам в монастыре сообщества Иисуса, где на одном – Христос, а на другом – св. Онуфрий: работы эти сильно отличаются от первых и гораздо их лучше.

И вот, когда он, как было рассказано, жил в Кортоне, в Ареццо умер некий Фабиано, сын аретинца Стаджо Сассоли, отличнейший мастер крупных витражей. И потому попечителям кафедрального собора пришлось три витража в главной капелле, в двадцать локтей каждый, заказать Стаджо, сыну названного Фабиано, и живописцу Доменико Пекори. Когда же витражи эти были закончены и поставлены на место, аретинцам они не очень понравились, хотя и были сделаны хорошо и заслуживали скорее одобрения, чем порицания. И случилось так, что как раз в это время мастер Лодовико Беллини, превосходный врач и один из первых управителей города Ареццо, отправился в Кортону лечить мать упоминавшегося кардинала. Там он весьма сблизился с упоминавшимся Гульельмо, с которым он в свободное время с большим удовольствием вел беседы, равным же образом полюбил названного врача и Гульельмо, именовавшийся тогда приором, так как ему только что был пожалован доход с одного приората. И вот как-то задал он вопрос Гульельмо, не поехал бы он с благословения кардинала в Ареццо, чтобы сделать там кое-какие витражи; тот обещал ему приехать и с разрешения и благословения кардинала туда отправился. И там Стаджо, о котором говорилось выше, расставшись со своим напарником Доменико, взял Гульельмо к себе в дом, и тот, для почину, в витраже капеллы Альберготти, посвященной св. Люции, в аретинском епископстве изобразил эту самую святую и св. Сильвестра столь отменно, что работу эту поистине можно принять за сделанную не из цветных и прозрачных стекол, а из наиживейших фигур или по крайней мере за дивную и достойную похвал живопись, ибо, не говоря о мастерской передаче тела, стекло там расслоено, то есть снят верхний слой и окрашен в другой цвет, как, например, на красное стесанное стекло наложен желтый слой, а на голубое – белый и зеленый; таким трудным способом в этом деле можно творить чудеса.

Итак, первый и основной цвет наносится целиком с одной стороны, скажем, красный, голубой или зеленый, а другой слой толщиной в лезвие ножа или чуть больше пока остается белый. Многие, боясь расколоть стекло и не имея большого опыта в обхождении с ним, для расслоения не пользуются железными орудиями, а вместо них, для большей безопасности, процарапывают стекло железным орудием с медным колесиком на конце, а потом мало-помалу обрабатывают его наждаком, пока не останется единственный слой белого стекла, который получается очень гладким. Когда же затем это белое стекло хотят сделать желтым, его прокрывают, перед тем как разогреть на огне, при помощи кисти, пережженным известковым серебром, цвет которого напоминает болус, но погрубее, а на огне краска эта тает и, расплываясь по стеклу, прилипает к нему и в него всасывается, образуя прекрасный желтый цвет. И такие способы никто не применял лучше, искуснее и остроумнее приора Гульельмо. И в этом-то трудность и заключается, ибо красить масляными красками или как-нибудь иначе ничего или почти что ничего не стоит; сделать их сквозными или прозрачными – вещь немудреная, а вот разогревать их на огне да так, чтобы они не боялись воды и сохранились вечно, – это труд, достойный восхваления. И потому этот превосходный мастер заслуживает похвалы величайшей, ибо никто из занимавшихся этим делом не превзошел его ни рисунком, ни выдумкой, ни красками, ни качеством.

После этого он сделал и большой глазок названной церкви с Нисхождением Святого Духа и с Крещением Христа св. Иоанном, где он изобразил Христа в Иордане, ожидающим св. Иоанна, который держит сосуд для крещения, в то время как некий обнаженный старец разувается и несколько ангелов готовят для Христа одежды, а наверху Бог Отец ниспосылает сыну Святого Духа. Витраж этот расположен над крещальней в названном соборе, в котором он сделал также витраж с воскрешением Лазаря четырехдневного, где, казалось бы, невозможно было на пространстве столь малом разместить столько фигур, в которых видны и страх, и ужас, и чувствуется донесшийся до этих людей смрад тела Лазаря, при виде воскрешения которого обе его сестры и плачут, и в то же время радуются. И в этой работе на стекле – бесчисленное множество наслоений краски на краску, и каждая мелочь кажется в своем роде наиживейшей.

Тот же, кому желательно убедиться своими глазами, чего достигла рука приора в этом искусстве, пусть взглянет на витраж св. Матфея над капеллой этого апостола и в чудесном замысле этой истории он увидит живого Христа, призывающего Матфея оставить свою лавку и следовать за ним, а тот, приемля Спасителя с распростертыми объятиями, покидает все нажитые им богатства и сокровища, между тем как одного из апостолов, заснувшего внизу у лестницы, с величайшей живостью будит другой, и подобным же образом можно там увидеть и св. Петра, беседующего со св. Иоанном, причем тот и другой так прекрасны, что кажутся поистине божественными. В том же окне и храмы, изображенные в перспективе, и лестницы и фигуры так хорошо скомпонованы, а пейзажи выполнены так удачно, что можно подумать, что это не стекла, а нечто ниспосланное с неба людям на утешение. Там же сделал он прекраснейший витраж со св. Антонием и св. Николаем и еще два: в одном из них Христос изгоняет торгующих из храма, в другом же грешница; все эти работы справедливо почитаются превосходными и дивными. И труды, и таланты приора получили от аретинцев столь высокое признание и сам он удостоился стольких похвал, ласк и наград, испытав от этого такую радость и такое удовлетворение, что решил избрать этот город своей родиной и стать из француза, каким был прежде, аретинцем.

Вскоре после этого, поразмыслив о том, что витражное искусство далеко не вечно, так как работы подобного рода постоянно портятся, у него возникло желание заняться живописью. И потому он взял заказ у попечителей этого епископства расписать фресками три огромнейших свода, полагая, что оставит этим по себе память. Аретинцы же в награду подарили ему для прожития именье с очень хорошими постройками, принадлежавшее раньше братству Санта Мариа делла Мизерикордиа и расположенное неподалеку от города, и постановили по окончании названной работы произвести ее оценку каким-либо уважаемым художником, чтобы попечители с ним должным образом за все расплатились. И потому собрался он с духом показать себя в этом наподобие того, что Микеланджело сделал в капелле, и начал писать фигуры огромнейшего роста. И желание добиться в этом искусстве превосходства охватило его с такой силой, что, хотя было ему уже пятьдесят лет, он стал писать с каждой вещью все лучше и лучше, показав, что знает и понимает, что такое красота, а не только забавляется тем, что подражает хорошим образцам. Он изобразил там также и начальные сцены Нового Завета, подобно тому как раньше на трех больших сводах он изобразил начало Ветхого Завета, и потому мне хочется думать, что всякий талант, стремящийся достичь совершенства, может (если только он не пожалеет трудов) дойти до пределов, положенных каждой науке.

Правда, работа эта сначала его испугала как своими размерами, так и потому, что раньше он таких вещей не делал, что и заставило его вызвать из Рима мастера Иоанна, французского миниатюриста, который, приехав в Ареццо, под руководством приора очень тщательно расписал фреской одну из верхних люнет в церкви Сант Антонио, изобразив там Христа, а для того же сообщества – хоругвь, которую носят в процессиях. И то и другое было исполнено им с большим старанием. В это же самое время приор сделал глазок в церкви Сан Франческо на ее переднем фасаде. В этой большой работе он изобразил папу в консистории и собрание кардиналов, куда св. Франциск приносит в январе розы, отправившись в Рим для утверждения устава; он показал в ней большое понимание композиции, ибо поистине можно сказать, что для этого он был и создан, и пусть ни один художник и не помышляет о том, чтобы с ним сравниться в обилии изображенных им фигур или в изяществе их исполнения.

Для этого же города им было выполнено бесчисленное множество прекраснейших витражей, как то: в церкви Мадонна делле Лагриме большой глазок с Успением Богоматери и апостолами, другой прекраснейший витраж с Благовещением, глазок с Обручением и еще один со св. Иеронимом для шпажных мастеров. Равным образом и в нижней церкви еще три окна, а в церкви Сан Джироламо очень красивый глазок с Рождеством Христовым, и еще один в церкви Сан Рокко.

Он их рассылал и в другие места, как, например, в Кастильон дель Лаго и во Флоренцию по заказу Лодовико Каппони для церкви Санта Феличита, там, где находится образ, написанный на дереве превосходнейшим живописцем Якопо Понтормо, а в капелле его же работы маслом по стене, фреской, а также по дереву. Один витраж попал в руки братьев во Христе, занимавшихся во Флоренции этим делом, и они разобрали его на части, чтобы посмотреть, как это делается, а многие кусочки стали вынимать для образца и снова вставлять и в конце же концов все перепутали.

Но ему хотелось писать и маслом, и в аретинской церкви Сан Франческо он для капеллы Зачатия написал образ, где очень хорошо исполнены одежды, а многие лица так живы и прекрасны, что он приобрел за это вечную славу, так как это была первая его работа, написанная маслом.

Пьер был лицом весьма почтенным и любил заниматься садовым и домашним хозяйством. Купив себе красивейшую усадьбу, он произвел в ней бесчисленное множество улучшений. А будучи человеком набожным, он вел всегда примернейший образ жизни, но из-за того, что он ушел из монахов, его сильно мучили угрызения совести. Вот почему он сделал прекраснейший витраж для капеллы главного алтаря аретинской церкви Сан Доменико в монастыре своего ордена, где изобразил лозу, произраставшую из тела св. Доминика с бесконечным множеством святых монахов, образующих древо ордена, наверху же Богоматерь и Христа, обручающегося со св. Екатериной Сиенской. За творение это, получившее большое одобрение и выполненное с большим мастерством, он не хотел взять никакого вознаграждения, так как, по его мнению, он этому ордену был очень многим обязан.

Прекраснейший витраж он отослал в Перуджу для церкви Сан Лоренцо и бесчисленное множество других во многие места в округе Ареццо. А так как он очень увлекался архитектурой, он для граждан той же области составил много проектов городских зданий и городского благоустройства, двух каменных дверей в церкви Сан Рокко и обрамления из мачиньо для образа, написанного на дереве мастером Лукой и в церкви Сан Джироламо. Еще одну раму сделал он для аббатства в Чиприано д'Ангьяри и другую для сообщества Троицы в капелле Распятия, а в ризнице богатейший рукомойник со святыми, в совершенстве высеченными им резаком. А так как работать ему всегда была охота и он не переставал расписывать стены ни зимой, ни летом, а такая работа и здорового с ног свалит, то простыл он так, что вся мошонка у него была полна воды. Когда же врачи ему ее прокололи, он через несколько дней отдал душу тому, кто ему ее даровал, причастившись и составив завещание, как подобает доброму христианину.

А так как он особенно уважал камальдульских отшельников, конгрегация которых находилась в двадцати милях от Ареццо в Апеннинских горах, он завещал им и

прах свой, и свое имущество. Подмастерью же своему Пасторино из Сиены, проработавшему с ним много лет, он оставил витражи, рабочую обстановку и свои рисунки, один из которых, с фараоном, тонущим в Черном море, есть и в нашей Книге. Пасторино занялся после этого многими другими вещами, но также в области искусства, и в том числе и витражами, но сделал в этой области мало. Его старательным последователем был и некий кортонец Мазо Порро, который лучше умел составлять и сплавлять стекла, чем их расписывать. Его учеником был и аретинец Баттиста Борро, сильно подражающий ему в витражах и преподавший первоосновы этого искусства Бенедетто Спадари, а также Джорджо Вазари, аретинцу.

Прожил приор шестьдесят два года и умер в 1537 году. Он заслуживает восхвалений бесконечных, ибо через него вся Тоскана приобщилась искусству обрабатывать стекло с тем мастерством и с той тонкостью, какие только можно пожелать. И потому за подобные благодеяния мы будем почитать и помнить его вовеки, непрестанно прославляя и жизнь его, и деяния.