Онлайн чтение книги Мари Marie: An Episode in the Life of the Late Allan Quatermain
ГЛАВА X. Фру Принслоо высказывает свое мнение

Теперь, когда история готтентота была закончена, возник спор. Марэ сказал, что кто-нибудь должен пойти посмотреть, жив ли его племянник, на что все буры ответили равнодушными голосами: «Я-а». Тогда фру Принслоо начала рассуждать…

Она подчеркнула, как делала это и раньше, что по ее суждению Эрнан Перейра — «вонючий кот и трус», который подло покинул их в тяжелую минуту и теперь по приговору всемогущего сам попал в трудное положение. Лично она желала бы, чтобы лев схватил его вместо достойного готтентота, хотя это дает ей право лучше думать о львах, ибо, сожри лев Перейру, он наверняка отравился бы. Ладно, ее мнение таково, что этому предателю лучше всего продолжать лежать на той постели, какую он себе приготовил. Кроме того, до этого момента он уже безусловно окочурился, так что какой смысл беспокоиться о нем?

Эти высказывания фру Принслоо, видно, повлияли на буров, так как они сказали: «Я-а, какой смысл?».

— Разве это правильно? — спросил Марэ. — Покинуть товарища в несчастье, человека нашей крови?..

— Майн Готт! — ответила фру Принслоо. — Он совсем не моей крови, этот — зловонный португалец. Но я признаю, что он ваш соплеменник, хеер Марэ, являясь сыном вашей сестры, так что это как раз такой случай, что вам единственному следует пойти поискать его.

— И это, кажется, так и будет, фру Принслоо, — сказал Марэ в своей задумчивой манере, — однако, я должен помнить, что у меня есть дочь, за которой я должен присматривать…

— Ах! Вот так же было и с ним, который помнил лишь о своей собственной шкуре и уехал на единственной лошади со всем запасом пороха, оставив Мари и остальных нас умирать с голоду. Хорошо, вы не пойдете, и Принслоо не пойдет, и мой сын тоже, ибо я уж присмотрю за этим, так что, выходит, остается пойти за Перейрой только Мейеру.

— Найн, найн, добрая фру, — поспешно возразил Мейер, — ведь у меня дети такие, что их не оставишь без наблюдения…

— Тогда, — торжествующе воскликнула фру Принслоо, — не пойдет никто, так что давайте забудем об этом вонючем коте, как и он забыл о нас.

— И вы считаете, что это правильно? — снова спросил Марэ. — Что христианин должен быть брошен умирать с голоду в диких джунглях? — и он весьма многозначительно посмотрел на меня.

— Скажите, хеер Марэ, — вмешался в спор я, как бы отвечая на этот его взгляд, — чего бы это мне, да и любому из нас, идти искать Перейру, того, кто не слишком хорошо относился ко мне?

— Я не знаю, Аллан… Однако Библия говорит нам, что следует подставлять другую щеку и вообще забывать всякие обиды…

Тем не менее, тебе решать, а не мне, помня, что мы будем отвечать за все в наш последний час… Я только знаю, что будь я твоего возраста и не обременен… дочерью, за которой необходимо присматривать, я бы пошел искать Эрнана…

— И почему это вы говорите со мной в таком тоне? — спросил я возмущенно. — Почему же вы не идете сами, зная, что я всегда готов присмотреть за Мари? (Здесь фру Принслоо да и другие буры с ехидцей захихикали). И почему вы не адресуете свои привычки к этим, другим хеерам, зная; что они являются компаньонами вашего племянника по переселению?

В этом месте моей взволнованной речи мужчины Принслоо и Мейер сделали вид, что они не расслышали мои слова…

— Что ж, тебе решать, Аллан, однако, помни, как страшно будет для тебя предстать перед Создателем с кровью товарища на руках… Но если ты и эти другие мужчины с черствыми сердцами не пойдут, то я, в своем возрасте, да еще и такой слабый после всех пережитых страданий, пойду сам!

— И прекрасно, — сказала фру Принслоо, — это самый лучший выход. Вы скоро утомитесь от этого путешествия, хеер Марэ, и мы больше не увидим вонючего кота!

Марэ вскочил с оскорбленным видом, но не снизошел до спора с фру Принслоо, а только сказал:

— Прощай, Мари! Если я не вернусь, помни о моих желаниях, а мою волю найдешь между первыми листами нашей Святой Библии. Поднимайся, Клаус, и веди меня к своему хозяину, — и он отпустил довольно злобный пинок жадно насыщавшемуся изнеможенному готтентоту.

Теперь Мари, стоявшая все время молча, прикоснулась к моему плечу и сказала:

— Аллан, хорошо ли это, что мой бедный отец должен идти один? Разве ты не будешь сопровождать его?

— Конечно, — ответил я, изображая веселое настроение, — в таком деле должны участвовать двое, а также несколько кафров, чтобы тащить человека, если он еще жив.

Ну, а теперь об окончании этой истории. Поскольку Клаус был слишком измучен, чтобы идти сейчас, было решено отправиться на рассвете. Поэтому я проснулся еще до зорьки и уже заканчивал завтрак, когда у фургона появилась Мари. Я вскочил, чтобы поздороваться с нею, и будучи вне поля зрения посторонних глаз, мы несколько раз поцеловались.

— О, мое сердце, — сказала она, немного отстраняясь, — я пришла к тебе от отца. У него что-то заболел желудок и он хочет увидеть тебя.

— Что, по-видимому, означает, что я должен буду идти один за твоим кузеном, — с негодованием ответил я.

Она неопределенно покачала головой и повела меня к маленькой лачуге, в которой они жили. Здесь, при разгорающемся свете, проходившем сквозь дверной проем, ибо окна там не было, я рассмотрел Анри Марэ, сидевшего на деревянной табуретке с прижатыми к животу руками и громко стонавшего.

— Доброе утро, Аллан, — сказал он меланхоличным голосом, — я болен, очень болен, видно съел что-то или простудил желудок. Болит так, как бывает при лихорадке или дизентерии.

— Быть может, вам будет лучше, если вы пройдетесь, минхеер, — предложил я, ибо говоря по правде, я не поверил в эту «простуду» и знал, что он не ел ничего, чего не ели бы все остальные.

— Пройтись?.. Один Бог знает, как только смог бы я идти с чем-то, сжимающим меня внутри, подобно тискам фургонного мастера. Однако, я попытаюсь, ибо ведь совершенно невозможно бросить бедного Эрнана умирать в одиночестве.

— А почему бы не пойти кому-нибудь из моих кафров с Клаусом? — спросил я.

— Аллан, — торжественно ответил он, — если бы ты умирал в пещере вдали от людей, что бы ты подумал о тех, кто послал бы на помощь неопытных кафров, которые наверняка позволили бы тебе умереть и вернулись бы с какой-нибудь лживой историей?

— Я не знаю, что подумал бы я, хеер Марэ. Но я знаю точно, что если бы мы с Перейрой поменялись местами, он бы и сам не пошел ко мне на помощь и не послал бы ни одного дикаря…

— Возможно, и так, Аллан. Но, даже если сердце другого черно, разве и твое должно быть черным? О! Я пойду туда, хоть это и будет означать для меня смерть!..

И с еще более ужасным стоном встав с табуретки, он начал сбрасывать с себя разорванное до лохмотьев одеяло, в которое был завернут…

— О! Аллан, мой отец не должен идти, это убьет его, — воскликнула Мари, которая смотрела более серьезно, чем я, на инцидент с ее отцом.

— Что ж, очень хорошо, если ты так думаешь, — ответил я. — А теперь, раз подошло для меня время отправляться, до свидания…

— У тебя доброе сердце, Аллан, — сказал Марэ, опускаясь на табуретку и снова заворачиваясь в одеяло, в то время как Мари безнадежно смотрела на нас.

Через полчаса, в самом отвратительном настроении, я уже был в пути.

— Подумай только, что ты делаешь! — крикнула фру Принслоо вдогонку. — Это не велика удача — спасти врага и, если я знаю кое-что об этом вонючем коте, то он в благодарность больно укусит тебя за палец… Ба! Была бы я на твоем месте, я бы ушла из лагеря на несколько дней в буш, затем возвратилась назад и сказала бы, что не смогла ничего найти от Перейры, кроме дохлых гиен, которые отравились, сожрав эту падаль. Счастливого тебе пути все же, Аллан, может быть, и я найду такого друга, как ты, в беде. Мне кажется, что ты рожден для того, чтобы помогать другим!

Кроме готтентота Клауса, моими спутниками в этом неприятном путешествии были еще трое зулусов, так как Ханса я вынужден был оставить в лагере, чтобы охранять мой скот и товары от других людей. Также я взял с собой вьючного быка, которого я приучил к перетаскиванию грузов, а если понадобится, то и человека.

Весь этот день мы маршировали по исключительно пересеченной местности, пока в последних сумерках не очутились в горном ущелье, где и переночевали, окруженные сторожевыми кострами от возможного нападения львов. На следующее утро при первых лучах света мы снова двинулись в путь и около десяти часов перешли вброд через реку к маленькой естественной пещере, где, как сказал Клаус, он оставил своего хозяина.

Пещера казалась безмолвной, и пока я колебался некоторое время у входа, у меня промелькнула мысль, что если Перейра еще здесь, он должен быть мертв. И хоть подобную мысль следовало подавить, надо сказать, что вместе с нею в меня вошло чувство некоторого облегчения и даже удовлетворения… Ибо я точно знал, что живой Перейра для меня более опасен, нежели все дикие люди и звери Африки вместе взятые. Однако, отбросив эти недостойные мысли, я один вошел в пещеру, так как туземцы, боявшиеся оскверниться от прикосновения к трупу, оставались снаружи.

Это была всего лишь мелкая впадина, вымытая водой из-под нависавшей скалы, и как только мои глаза привыкли к мраку, я увидел, что в конце пещеры лежит человек. И он лежал настолько тихо, что теперь я был почти уверен, что все его тревоги навсегда закончились. Я подошел к нему и дотронулся до его лица, которое было холодным и влажным наощупь, и затем, совершенно убежденный в свершившемся, обернулся, чтобы покинуть это место, которое, подумал я, если скатить несколько камней на вход в пещеру, явится замечательной гробницей для Перейры.

И именно тогда, когда я вышел на свет и уже готов был позвать людей, чтобы подобрать подходящие для этого «погребения» скалы, вдруг показалось, что я услышал очень слабый стон за моей спиной, стон, который в первый момент я принял за плод своего воображения. Все же я возвратился, стал на колени возле тела и положил руку на его сердце. В течение пяти минут я оставался в этом положении, а затем, окончательно убедившись в смерти Перейры, хотел уйти отсюда, когда во второй раз услышал этот слабый стон. Перейра не был мертв, он только находился на самом краю смерти!

Я подбежал ко входу, призывая людей, и мы вместе вынесли Перейру на воздух. Он являл собой ужасное зрелище: только кости, обтянутые желтой кожей, покрытой грязью и засохшей кровью из нескольких ран… У меня была бутылка бренди и я влил немного ему в горло, в результате чего его сердце начало слабо биться. Затем мы приготовили бульон и влили ему в рот с порядочным количеством бренди, вследствие чего он снова вернулся к жизни.

На протяжении трех дней я был доктором этого человека и если бы я ослабил свое внимание к нему хоть на час-два, он выскользнул бы сквозь мои пальцы на тот свет, ибо Клаус и остальные были в этом деле совершеннейшими профанами. Но я настойчиво лечил его и на третье утро он пришел в сознание. Долгое время он пристально смотрел на меня, потом сказал:

— Всемогущий! Вы напоминаете мне кое-кого, молодой человек… О, я знаю! Это того проклятого мальчишку англичанина, который побил меня в стрельбе по гусям и поссорил меня с дядей Ретифом, того выскочку, которого так любит Мари. Прекрасно… кто бы ты ни был, благодарение Богу, именно тем англичанином ты быть не можешь!

— Вы ошибаетесь, хеер Перейра, — холодно ответил я, — я именно тот самый проклятый англичанин-выскочка по имени Аллан Квотермейн, который побил вас в стрельбе. Но, если вы примете мой совет, поблагодарите Бога за то, что ваша жизнь спасена…

— И кто же спас ее? — спросил он.

— Если хотите знать, это сделал я. Это я нянчусь с вами все три дня.

— Вы, Аллан Квотермейн? Да, это действительно странно, потому что я-то уж, конечно, не спасал бы вашу жизнь, — и он тихо рассмеялся, затем перевернулся на другой бок и крепко уснул.

С этого времени его выздоровление пошло так быстро, что через два дня мы начали обратное путешествие, причем Перейру несли на носилках несколько туземцев. Из-за этого они сильно ворчали, так как груз был очень тяжелым для такой пересеченной местности, и где бы они только ни оступались, встряхивая его, как он отчаянно ругал их. Наконец один из зулусов сказал, что если бы это делалось не для Инкооси, т. е. меня, он пронзил бы его ассегаем и пусть его тащили бы грифы… После этого Перейра притих.

Когда носильщики совсем утомлялись, мы укладывали его на быка, которого вели двое из нас, в то время как двое других поддерживали Перейру по сторонам. Вот таким манером в один прекрасный вечер мы и прибыли в лагерь.

Здесь фру Принслоо была первой, кто приветствовал нас. Мы увидели ее стоявшей на звериной тропе, по которой мы двигались, в какой-нибудь четверти мили от фургонов, с упершимися в широкие бедра руками и расставленными ногами. Ее поза была столь вызывающей и носила характер такой преднамеренности, что я невольно подумал, что она заранее почуяла наше возвращение, возможно, заметив дым нашего последнего костра. Короче говоря, она совершенно уверенно выглядывала нас. Так что ее приветствие было весьма теплым:

— О! Так это ты прибыл, Эрнан Перейра! — воскликнула она. — Прибыл на быке, в то время как более достойные люди идут пешком! Ладно, теперь мне хочется поболтать с тобой. Как это получилось, что ты удрал ночью, забрав единственную лошадь и весь порох?

— Я ушел, чтобы найти для вас помощь, — ответил он угрюмо.

— Правда, правда! Пожалуй, только ты был тем, кто искренне хотел нам помочь. А ты чем думаешь заплатить хееру Квотермейну за спасение твоей жизни, ибо я уверена, что он это сделал? Ты не оставил никаких товаров, хотя всегда и хвастал своими богатствами, а они — эти богатства — сейчас лежат на дне реки, вот так же получится и с твоей любовью и службой…

Перейра пробормотал что-то о моем нежелании получить вознаграждение за обычный акт христианского милосердия.

— Да, он не хочет от тебя никакого вознаграждения, Эрнан Перейра, ибо Аллан один из людей верного сорта, но ты… ты все равно отплатишь ему самой плохой монетой, если только будешь иметь к этому подходящий случай. О! Я вышла сюда… чтобы сказать тебе, что я о тебе думаю. Ты — вонючий кот, ты слышишь это? Ты — тварь, которую ни одна собака не укусила бы, если бы даже могла сделать это! Ты также и предатель! Ты бросил нас в этой проклятой стране, где, говорил ты, твои родственники дадут нам богатство и землю, а когда на нас навалились голод и лихорадка, ты ускакал и оставил нас умирать, чтобы спасти свою грязную шкуру. А теперь ты возвратился сюда назад за помощью, спасенный тем, кого ты обманул в Гусином Ущелье, у которого пытался украсть его истинную любовь! О, майн Готт! Почему Всемогущий оставляет таких типов живыми, в то время как столько хороших и невинных людей лежат под землей из-за вонючих котов, подобных тебе?..

В такой же манере она продолжала свою речь, шагая огромными шагами рядом с быком и обливая Перейру неиссякаемыми оскорблениями, пока, наконец, он не заткнул уши большими пальцами и молча глядел на нее в безысходной ярости…

Вот так, наконец-то, мы и прибыли в лагерь, где, увидев наше приближение, собрались все буры. Они в общем-то не особенно склонны к юмору, но зрелище сидящего на быке Перейры и разъяренной дородной фру Принслоо, шагающей рядом с ним и орущей проклятья в его адрес, вызвало у них бурю смеха. Тогда, наконец, взорвался Перейра и стал ругаться еще забористей, чем фру Принслоо.

— Так вот как вы принимаете меня, вы… вельдские свиньи, грубые буры, недостойные общения с человеком такого положения, как мое? — начал он.

— Тогда, во имя Бога, почему же ты общаешься с нами, Эрнан Перейра? — мрачно спросил Мейер, выдвигая вперед свое лицо так, что его бородка, казалось, завернулась вверх от ярости. — Когда мы голодали, ты улизнул, забрав весь порох. Но теперь, когда мы опять сыты, благодаря этому маленькому англичанину, а ты голоден, ты возвратился. Да если бы я решал это дело, я дал бы тебе ружье и недельный рацион и отправил самого изворачиваться, как только ты захочешь.

— Не бойся, Ян Мейер! — крикнул Перейра. — Как только я стану достаточно крепким, я сам покину вас с вашим английским капитаном во главе, — и он с пренебрежительной миной ткнул пальцем в мою сторону, — я уйду, чтобы сказать нашим людям, что за подлый вы народ!

— Вот это хорошая новость, — оборвал его речь Принслоо, флегматичный старый бур, стоявший рядом, посасывая трубку. — Убирайся по-хорошему как можно скорее, Эрнан Перейра!

Вот в такой ситуации сюда подошел Анри Марэ, сопровождаемый Мари. Откуда он взялся, я не знаю, но думаю, что он держался где-то невдалеке с целью сориентироваться, каков будет прием Перейры.

— Помолчите, братья, — сказал он. — Так вот какой прием вы устроили моему племяннику, который прибыл от самих врат смерти, а вам следовало бы на коленях благодарить Бога за его спасение?

— Тогда валяйте сами на свои колени и сами благодарите Его, Анри Марэ, — пронзительно закричала неугомонная фру Принслоо. — Я приношу благодарение за возвращение Аллана, хотя скажу откровенно, что эти благодарения были бы теплее, если бы он бросил этого вонючего кота там, откуда привез его. Всемогущий! Анри Марэ, почему это вы делаете так много для этого португальского парня? Что он, заколдовал вас? Или это все потому, что он сын вашей сестры и вы хотите заставить Мари выйти за него замуж? А, быть может, он знает что-то плохое в вашей прошлой жизни и вы вынуждены дать ему взятку, чтобы он держал пасть закрытой?

Очевидно, это последнее неприятное предположение явилось удачной стрелой, пущенной из богатого колчана фру Принслоо. Многие люди совершили в своей юности такие деяния, о которых им не хотелось бы вспоминать на склоне лет. А Перейра мог узнать какую-нибудь семейную тайну от своей матери.

Во всяком случае действие слов старой леди на Марэ было совершенно удивительным. Внезапно его охватил приступ самой неистовой ярости. Он проклинал фру Принслоо. Он проклинал остальных, уверяя каждого в отдельности и всех вместе, что небеса обязательно обрушатся на них… Он говорил, что это заговор против него и его племянника, и что зачинщиком этого заговора являюсь я, который заставил его дочь полюбить мою безобразную физиономию… Такими неистовыми были его слова, из которых многие я теперь позабыл, что в конце концов Мари начала плакать и убежала. Теперь уже и буры зашумели и начали расходиться, пожимая плечами, а один из них громко заявил, что Марэ уже окончательно сошел с ума, хоть он и всегда казался ненормальным.

Тогда Марэ последовал за ними, подняв руки вверх и продолжал проклинать их… Соскользнув по хвосту быка, Перейра заковылял следом за ним. Таким образом мы с фру Принслоо остались одни, так как цветные люди разошлись, как они делают всегда, когда белые начинают ссориться.

— Так вот, Аллан, мой мальчик, — сказала фру с триумфом, — выходит, что я нашла болезненное место на спине мула, и не подними он вопли и брыканье, ибо большинство дней недели он кажется таким добрым и спокойным мулом, мы бы ничего не узнали…

— Я опасаюсь, что вы действительно нашли это болезненное место, фру, — сказал я гневно, — но я желал бы, чтобы вы оставили это больное место минхеера Марэ в покое, видя, что вопли достались вам, а брыканье — мне.

— В чем дело, Аллан? — спросила она. — Марэ всегда являлся твоим врагом, так что это как раз хорошо, что ты сможешь видеть его копыта, когда тебе понадобится приблизиться к нему. Мой бедный мальчик, я думаю, что тебе предстоит плохое время в соседстве с вонючим котом и мулом, хотя ты и сделал так много для них обоих… Ладно, хорошо, что есть одна важная вещь — верное сердце Мари. Она никогда не выйдет замуж ни за одного мужчину, исключая тебя, Аллан, даже если тебя не будет тут, чтобы жениться.

Старая леди немного помолчала, уставившись глазами в землю. Затем посмотрела вверх и сказала:

— Аллан, дорогой мой (а она, действительно, любила меня и называла так временами), ты не принял совет, который я тебе дала, а именно: поехать искать Перейру и не найти его. Что ж, я дам тебе еще некоторые советы, которые ты примешь, если мудрый.

— А что именно? — спросил я с колебанием, ибо, хоть она и бывала достаточно честна на свой, особый, манер, фру Принслоо умела видеть вещи в странном свете. Как и многие другие женщины, она решала моральные законы по импульсам своего сердца и всегда была готова к тому, чтобы оттянуть их до подходящих обстоятельств, или, если нужно, положить им конец…

— Как раз то, парень. Сделай двухдневный марш с Мари в дебри буша. Мне нужна небольшая перемена обстановки, так что я тоже приду туда и обвенчаю вас… Ведь я достала молитвенник и могу читать по складам божью службу, если мы еще разок-другой сначала порепетируем это.

Образ Мари и мой, соединенных узами брака фру Принслоо в безбрежном и неисхоженном вельде, хоть и был привлекательным, но показался мне настолько нелепым, что я рассмеялся.

— А почему ты смеешься, Аллан? Кто угодно может поженить людей, если нет никого другого… Я и вправду верю, что любой человек может сделать это!

— Я охотно вам верю, — ответил я, не желая вступать в открытый спор с фру, — но вы знаете, тетушка, я торжественно обещал ее отцу, что не женюсь на ней, пока она не достигнет совершеннолетия, и, если я нарушу свое слово, я уже не буду честным человеком.

— Честным человеком! — воскликнула она с величайшим презрением. — Честным человеком! Ладно, а Марэ и Перейра разве честные люди? Почему ты боишься применить их же оружие, Аллан Квотермейн? Я говорю тебе, что твоя проклятая честность явится твоим крахом! Ты припомнишь мои слова позднее, — и она зашагала прочь в состоянии крайнего возбуждения.

Когда фру Принслоо ушла, я направился к своим фургонам, где меня ожидал Ханс с детальным и бесконечным рапортом обо всем, что произошло за время моего отсутствия. Я был рад обнаружить, что, за исключением смерти одного быка, заболевшего уже перед моим отъездом, ничего плохого больше не случилось. Когда, наконец, Ханс закончил свою длинную историю, я немного поел того, что прислала мне Мари, так как я был слишком утомлен, чтобы присоединиться к кому-нибудь из буров в этот вечер. Только я покончил с едой и подумывал о том, чтобы пойти на боковую, в круге лагерных костров появилась сама Мари.

Я вскочил и помчался к ней, говоря, что не ожидал увидеть ее в этот вечер и не хотел идти к ним домой.

— Да, — ответила она, потянув меня в тень, — я поняла. Мой отец, кажется, очень расстроен, почти безумен. Если бы язык фру Принслоо был ядовитым зубом змеи, он не мог бы злее ужалить его.

— А где Перейра? — спросил я.

— О! Мой кузен спит в другой комнате. Он слаб и истощен… Но все равно, Аллан, он пытался поцеловать меня. Тогда я сразу рассказала ему, как обстоят дела между тобою и мною, и что через шесть месяцев мы должны будем пожениться.

— И что он ответил на это? — спросил я.

— Он повернулся к моему отцу и сказал: «Это правда, дядя?». И отец ответил: «Да, это лучшая сделка, какую я смог заключить с англичанином, видя, что тебя здесь нет…».

— И что произошло потом, Мари?

— О! Тогда Эрнан думал некоторое время. Наконец он сказал: «Я понимаю. Дела сложились плохо. Я действовал с лучшими намерениями и потом уехал, чтобы попытаться найти помощь для всех вас… Я потерпел неудачу. А в это время прибыл англичанин и спас вас. После этого он спас также и меня. Дядя, во всем этом я вижу руку Бога: не направь он сюда Аллана, никто из нас не жил бы. Ладно, он пообещал, что не женится на Мари в течение шести месяцев. И ты ведь знаешь, дядя, что кое-кто из этих англичан бывают большими дураками: они придерживаются своих обещаний даже себе в убыток. Ну, что ж, за шесть месяцев многое может произойти, кто только знает, что произойдет?..».

— Ты была при этом разговоре, Мари?

— Нет, Аллан, я стояла по другую сторону тростниковой перегородки. Но при этих словах я вошла и сказала: «Отец мой и кузен Эрнан, пожалуйста, поймите, что есть одна вещь, которая никогда не случится».

— И что это такое? — спросил мой кузен.

— Никогда не случится то, что я выйду замуж за тебя, Эрнан! — ответила я.

— Кто знает, Мари, кто знает? — сказал он.

— Я знаю, Эрнан, — ответила я. — Даже если бы Аллан должен был завтра умереть, я не вышла бы за тебя замуж и через двадцать лет. Я рада, что он спас твою жизнь, но с этого времени мы всего лишь двоюродные брат и сестра и ничего больше.

— Ты слышишь, что эта девчонка говорит нам, — сказал мой отец, — почему же ты не отказываешься от этого дела?.. Что за смысл лезть на рожон?

— Смысл есть, — сказал Эрнан, — шесть месяцев, это длинный отрезок времени, дядя!

— Возможно, кузен, — сказала я, — но помни, что ни шесть месяцев, ни шесть лет, ни шесть тысяч лет не будут достаточно длинными, чтобы заставить меня выйти замуж за другого. Ты хоть понимаешь это?

— Да, — ответил Перейра, — я понимаю, что ты не выйдешь за меня замуж. Только тогда я торжественно обещаю, что ты не выйдешь ни за Аллана, ни за кого другого.

— Бог решит это, — ответила я и ушла, оставив его с отцом. А теперь, Аллан, расскажи мне обо всем, что произошло с тех пор, как мы расстались.

Тогда я рассказал ей все, включая совет фру Принслоо.

— Конечно, Аллан, ты был совершенно прав, — заметила она, когда я закончил рассказ, — но я не уверена, что фру Принслоо не права… Я боюсь кузена Эрнана, который крепко держит в руках моего отца, крепко-крепко… Однако, мы дали обещание и должны сдержать свое слово…