Онлайн чтение книги Сан-Феличе
XCIV. ЧИТАТЕЛЬ ВОЗВРАЩАЕТСЯ В ДОМ-ПОД-ПАЛЬМОЙ

Необходимость неотступно следовать за политическими и военными событиями, в результате которых Неаполь попал под власть французов, заставила нас удалиться от романтической части нашего повествования, оставив в стороне персонажей пассивных, подчинявшихся обстоятельствам, чтобы, напротив, заняться персонажами деятельными, которые этими обстоятельствами управляли. Теперь, когда мы воздали должное всем эпизодическим лицам этой истории, да будет нам позволено вернуться к главным героям, на которых должен сосредоточиться основной интерес нашей книги.

Среди этих персонажей, которых читатель считает, быть может, несправедливо забытыми, прежде всего надо упомянуть бедную Луизу Сан Феличе, которую мы, наперекор возможным нареканиям, не теряли из вида ни на мгновение.

Оставшись без чувств на руках своего молочного брата Микеле на набережной Витториа, тогда как ее муж, верный своей службе принцу и обещаниям, данным когда-то умирающему другу, с риском для жизни последовал за герцогом Калабрийским, оставив нашу героиню в Неаполе с риском для своего счастья, Луиза, перенесенная в карету, была доставлена обратно в Дом-под-пальмой, к великому удивлению Джованнины.

Микеле, не знавший истинных причин этого удивления, которому нахмуренные брови и почти угрожающий взгляд придавали совсем особый характер, рассказал о том, что произошло на набережной Витториа.

Луизу уложили в постель в сильнейшей лихорадке. Микеле провел в доме целую ночь и, так как к утру состояние больной нисколько не улучшилось, побежал за доктором Чирилло.

В это время почтальон принес письмо, адресованное Луизе. Нина узнала штемпель Портичи. Она заметила, что всякий раз, когда приносили письмо с таким штемпелем, ее госпожу охватывало сильное волнение; она уходила с письмом в комнату Сальвато, закрывалась там и выходила всегда с красными от слез глазами.

Джованнина поняла, что оно от Сальвато, и на всякий случай, еще не зная, удастся ли ей прочесть его, спрятала письмо, решив, что, если его у нее потребуют, нетрудно будет объяснить: она не передала его раньше из-за тяжелого состояния, в котором находилась тогда Луиза.

Чирилло поспешил прийти на зов. Он считал, что Луиза уехала; но, выслушав простодушный рассказ Микеле, который привез ее обратно, понял все.

Мы уже говорили о том, что добрый доктор испытывал к Луизе отеческую нежность. Он нашел у нее все симптомы воспаления мозга, и, не задавая вопросов, которые могли бы только усилить нравственные страдания пациентки, занялся излечением ее физического недуга.

Слишком искусный, чтобы не справиться с известной ему болезнью, к тому же распознанной в самом начале, он повел с ней энергичную борьбу, и к концу третьих суток Луиза была если не вполне исцелена, то, по крайней мере, вне опасности.

На четвертый день дверь отворилась и в комнату вошла особа, при виде которой Луиза радостно вскрикнула и протянула к ней руки. Это была ее задушевная подруга, герцогиня Фуско. Как и предсказывал кавалер Сан Феличе, после отъезда королевы опальная герцогиня вернулась в Неаполь. За несколько минут она уже успела разузнать обо всех событиях. В течение трех месяцев Луиза была вынуждена скрывать все в своем сердце. За четыре последних дня оно настолько переполнилось, что, вопреки максиме одного великого моралиста, будто мужчины лучше хранят чужие тайны, а женщины — свои, через четверть часа у Луизы уже не было секретов от подруги.

Нет нужды говорить, что дверь, соединяющая их покои, открывалась как никогда часто и что в любой час дня и ночи Луиза имела доступ в заветную комнату.

В тот день, когда Луиза встала с постели, она получила еще одно послание из Портичи. Джованнина видела, с каким волнением ее госпожа взяла письмо. Она ждала, что скажет Луиза после его прочтения. Если бы в этом письме было упоминание о предыдущем и Луиза о нем спросила, Джованнина поискала бы письмо и вернула его нераспечатанным, объяснив свою забывчивость хлопотами, вызванными болезнью госпожи. Однако если Луиза его не потребует, то Джованнина сохранит письмо на всякий случай, в помощь тому мрачному замыслу, который еще не созрел, но зерно которого уже зародилось в ее мозгу.

События между тем шли своим чередом. Они известны: мы уже подробно рассказали о них. Герцогиня Фуско, принадлежавшая к партии патриотов, возобновила свои приемы и принимала в своем салоне всех выдающихся патриотов-мужчин и знаменитых женщин. В числе последних была Элеонора Фонсека Пиментель, с которой нам вскоре предстоит встретиться; женственная душой, она обладала мужеством мужчины и принимала участие в политических делах своей родины.

Эти политические события приобрели сейчас для Луизы, которая до сего времени никогда ими не интересовалась, первостепенное значение. Так что, сколь хорошо ни были осведомлены завсегдатаи салона герцогини Фуско, существовало одно обстоятельство, о котором Луиза была осведомлена лучше всех: о приближении французов к Неаполю. И действительно, каждые три или четыре дня она получала письма от Сальвато и из них точно узнавала, где находятся республиканцы.

Она получила также два письма от кавалера Сан Феличе. В первом, сообщая о своем благополучном прибытии в порт Палермо, он выражал сожаление, что бурное море помешало ему взять ее с собой; но он ни словом не обмолвился о какой-либо иной помехе и о том, чтобы она приехала к нему. Письмо было спокойное и, как всегда, по-отечески нежное. Вероятно, кавалер не слышал последнего, отчаянного крика Луизы.

Второе послание содержало рассказ о положении двора в Палермо, подробности, которые читатель узнает впоследствии из нашего повествования. Но еще меньше, чем в первом, в этом письме выражалось желание, чтобы она покинула Неаполь. Напротив, в нем давались советы, как ей вести себя среди политических потрясений, неизбежных в ближайшее время в столице, и сообщалось, что этой же почтой дом Беккеров получит уведомление о передаче в распоряжение Луизы Сан Феличе суммы, которая ей может понадобиться.

Вскоре с письмом кавалера в руках в Дом-под-пальмой явился Андреа Беккер, которого Луиза не видела со дня его посещения Казерты.

Луиза встретила его с присущей ей спокойной доброжелательностью, поблагодарила за такую любезную обязательность, но предупредила, что, живя в полном уединении, в отсутствие мужа она решила не принимать ничьих визитов. Если случится, что ей понадобятся деньги, она сама придет в банк или пошлет за ними Микеле с распиской.

Это был отказ по всей форме. Андреа понял это и со вздохом удалился. Луиза проводила его до подъезда и сказала Джованнине, которая пришла закрыть за гостем дверь:

— Если когда-нибудь господин Андреа Беккер явится к нам и спросит меня, скажите ему, что меня нет дома.

Известна фамильярность, с какой неаполитанские слуги относятся к своим хозяевам.

— Ах, Боже мой! — воскликнула Джованнина. — Чем только такой красивый молодой человек мог прогневить госпожу?

— Он ничем меня не прогневил, — холодно ответила Луиза. — Но пока мужа нет дома, я не буду принимать никого.

Джованнина, которую не переставала терзать ревность, чуть не возразила: «За исключением господина Сальвато», — но вовремя удержалась, и двусмысленная улыбка была ее единственным ответом.

Последнее письмо, которое Луиза получила от Сальвато, было из Беневенто; помеченное 19 января, оно пришло 20-го.

Весь день 20 января Неаполь провел в тоскливом ожидании, но тоска Луизы была особенно мучительной. От Микеле она знала о грозных приготовлениях к обороне; от Сальвато ей было известно, что французский главнокомандующий поклялся взять город любой ценой.

Сальвато умолял Луизу, если будут бомбардировать Неаполь, спуститься в самые глубокие подвалы дома, чтобы найти там убежище.

Эта опасность могла возникнуть главным образом в том случае, если замок Сант'Эльмо, вопреки обещаниям, будет сражаться против французов и патриотов. Утром 21 января лихорадочное волнение охватило Неаполь. Замок Сант'Эльмо, как мы помним, поднял трехцветное знамя; итак, он сдержал обещание и выступил на стороне патриотов и французов.

Луиза почувствовала радость, но не за патриотов и не за французов — у нее никогда не было никаких политических предпочтений, — однако ей казалось, что эта поддержка, оказанная французам и патриотам, уменьшит опасность, грозящую ее возлюбленному, ибо, будучи патриотом в душе, Сальвато стал французом по убеждению.

В тот же день к ней пришел Микеле. Один из народных вождей, решившийся бороться до конца задело, не вполне ему понятное, он, тем не менее, был предан ему всей душой: то было дело его среды, к тому же он был захвачен общим вихрем. Микеле пришел проститься с Луизой на случай несчастья и поручить ее заботам свою мать.

Луиза горько плакала, прощаясь со своим молочным братом, но оплакивала не только Микеле: добрую половину слез она пролила, страшась опасностей, которые подстерегали Сальвато.

Микеле, сам то плача, то смеясь и относя все слезы Луизы на свой счет, старался успокоить ее в отношении своей судьбы, напомнив ей предсказание Нанно. Ведь, по словам албанской колдуньи, Микеле должен был умереть полковником и на виселице. А он всего лишь капитан, и если ему и угрожает гибель, то от ножа или пули, но никак не от веревки.

В самом деле, если предсказание Нанно сбудется для Микеле, оно должно будет сбыться и для Луизы, и если Микеле умрет на виселице, Луизе суждено умереть на эшафоте.

Альтернатива была неутешительной.

Молодые люди расстались.

В ту минуту, когда Микеле уже уходил, рука Луизы задержала его, и слова, которые давно уже просились на ее уста, наконец сорвались:

— Если ты встретишь Сальвато…

— О сестрица! — вскричал Микеле. Оба они прекрасно поняли друг друга. Через час после того, как они расстались, послышались первые пушечные залпы.

Большая часть неаполитанских патриотов, те, кто из-за преклонного возраста или мирных занятий не призывались к оружию, собрались у герцогини Фуско. В ее салон каждый час приходили известия о боях. Но для Луизы эти известия значили слишком много, чтобы ожидать их в гостиной, в обществе тех, кто собирался обычно у герцогини. В одиночестве она молилась, стоя на коленях перед распятием в комнате Сальвато.

Каждый пушечный залп отзывался в ее сердце. Время от времени герцогиня Фуско приходила к своей подруге и сообщала ей сведения о продвижении французов, но в то же время с патриотической гордостью рассказывала о чудесах мужества, проявляемых лаццарони при защите города.

Луиза отвечала стоном. Ей казалось, что каждое ядро, каждая пуля угрожали сердцу любимого. Неужели эта ужасная борьба будет длиться вечно? Во время ночей 21 и 22 января Луиза, не раздеваясь, лежала на постели Сальвато. Несколько раз поднималась тревога, вызванная криками лаццарони: положение герцогини как сторонницы патриотов было небезопасно. Но Луизу не занимало ничто из того, что беспокоило других: она думала только о Сальвато, тревожилась только о нем.

Утром третьего дня осады стрельба прекратилась. Пришла весть, что французы одержали победу на всех направлениях; но они еще не стали хозяевами города.

Чем же закончилось это кровавое побоище? Жив ли Сальвато?

После трех пушечных выстрелов с высоты замка Сант'Эльмо по грабителям королевского дворца шум битвы совсем утих.

Она скоро увидит Микеле или Сальвато, если не случилось беды, и Микеле, очевидно, первого, потому что он может прийти в любой час дня повидать ее, тогда как Сальвато, не зная, что она одна, едва ли осмелится явиться к ней иначе, чем ночью и условленным путем.

Луиза стояла у окна, устремив взгляд в сторону Кьяни: отсюда она ожидала вестей.

Часы проходили. Она видела, как сдали город, слышала приветственные крики толпы, сопровождавшей Шампионне к могиле Вергилия, узнала, что на следующий день ожидается чудо с благословенной кровью святого Януария, но все это прошло мимо ее сознания, как призраки проходят мимо изголовья спящего.

Все это не имело никакого отношения к тому, чего она ждала, чего хотела, на что надеялась.

Но оставим нашу героиню у окна, сами же вернемся в город и станем свидетелями страданий другой души, не менее взволнованной, чем душа Луизы.

О ком мы собираемся говорить, догадаться нетрудно.

Если только нам удался внешний и нравственный портрет Сальвато, то наши читатели понимают, с каким пылким нетерпением молодой офицер жаждал встречи с Луизой и как долг солдата при всех обстоятельствах брал верх над желанием влюбленного. Итак, он действовал отдельно от всей армии; итак, он был удален от Неаполя; итак, он принял это без единой жалобы, без малейшего возражения, хотя прекрасно знал, что достаточно было бы одного слова о магните, притягивающем его в Неаполь, и Шампионне, который испытывал к нему нежность, смешанную с восхищением, быть может самую глубокую из всех видов нежности, тотчас послал бы его вперед и предоставил ему все возможности первым войти в столицу.

В ту минуту, когда, примчавшись на площадь Пинье как раз вовремя, чтобы спасти жизнь Микеле, он прижимал молодого лаццароне к груди, его сердце билось двойной радостью — прежде всего потому, что он мог в полной мере расплатиться за услугу, которую тот ему оказал, но еще и потому, что, оставшись с ним наедине, он мог получить вести о Луизе и побыть в обществе друга, с кем можно говорить о ней.

Но и на этот раз он ошибся в ожиданиях. Живое воображение Шампионне сразу увидело в дружбе лаццароне и Сальвато нечто, из чего можно извлечь пользу. Зерно зародившейся в нем идеи — заставить святого Януария совершить чудо — мгновенно укоренилось в его сознании, и он решил поручить Сальвато охрану собора и назначить Микеле сопровождающим почетной стражи.

Очевидно, этот двойной выбор был правильным, потому что он имел успех. Однако теперь Сальвато не мог отлучиться до завтрашнего дня, ведь он возглавлял караул, за который нес ответственность.

Но едва его гренадеры достигли Метрополии, едва они разместились под ее порталом и на маленькой площади, выходящей на улицу Трибунали, как Сальвато обнял Микеле за шею и увлек его в храм, произнеся всего лишь два слова, заключавшие в себе целый мир вопросов:

— Как она?

И Микеле с глубоким пониманием, проистекающим из тройного чувства — почитания, нежности и признательности, которые он испытывал к Луизе, рассказал ему все, начиная с тщетной попытки молодой женщины уехать со своим мужем и до последних слов, вырвавшихся три дня тому назад из глубины ее сердца: «Если ты встретишь Сальвато…»

Последние слова Луизы и первые слова Сальвато могли бы быть истолкованы так: «Я люблю его вечно!», «Я боготворю ее больше, чем когда-либо!»

Хотя чувство Микеле к Ассунте не достигало силы любви Сальвато и Луизы, молодой лаццароне мог измерить высоты, которые были ему самому недоступны, и в избытке благодарности, охваченный той бурной радостью жизни, какую молодость испытывает, избавившись от великой опасности, Микеле живописал чувства Луизы с глубокой правдивостью и таким красноречием, на какое сама она никогда не осмелилась бы, причем от ее имени, хотя она и не поручала ему этого, он раз двадцать повторил — а Сальвато не уставал слушать, — что Луиза любит его.

Микеле говорил, а Сальвато слушал — так проводили они время, меж тем как Луиза, подобно сестрице Анне, в тревоге всматривалась в дорогу, идущую от Кьяйи, в надежде кого-нибудь увидеть.