Онлайн чтение книги Сан-Феличе
CXV. СОМНЕНИЯ МИКЕЛЕ

Выйдя из городской гостиницы, Микеле вскочил в первую проезжавшую мимо коляску, пообещав вознице дукат, если тот за три четверти часа доставит его в Кастелламмаре.

Возница пустил лошадь в галоп.

В свое время я уже рассказывал об этих несчастных лошадях-призраках, которые едва дышат, но летят как ветер.

За сорок минут они покрыли расстояние от Салерно до Кастелламмаре. Микеле вначале думал доехать до порта, найти там Джам-барделлу и, воспользовавшись попутным ветром, доплыть в его лодке до Неаполя. Но ветер, который в тот день уже спадал, мог вновь утихнуть или, сменив сначала направление с юго-восточного на северо-восточное, поменять его затем на какое-нибудь другое. Он мог вообще подуть в противоположную сторону, и тогда пришлось бы вести лодку на веслах. Все это было бы превосходно для дурачка, но для мудреца было слишком рискованно.

Он решил отправиться сухим путем и, чтобы доехать быстрее, взять две смены лошадей: одну от Кастелламмаре до Портичи, другую от Портичи до Неаполя.

Таким образом, потратив на каждый перегон по дукату, он мог меньше чем за два часа прибыть во дворец Ангри.

Мы говорим «во дворец Ангри» потому, что прежде всего Микеле решил переговорить с генералом Шампионне.

Пока лошадь мчала его во весь опор, Микеле, словно бороня землю, отчаянно скреб ногтями голову, будто хотел заставить ее родить мысли. И вдруг он почувствовал, что в нем пробуждаются сомнения.

Честный парень, верное сердце, он при всем том решился на предательство!

Да, это так. Но, становясь предателем, он спасал Республику!

Итак, он уже почти… нет, он окончательно решил раскрыть заговор. Он колебался только, не зная, как это лучше сделать.

Быть может, найти генерала Шампионне и посоветоваться с ним как с духовником, коль скоро речь идет о деле совести? Таким образом он узнает мнение человека, даже в глазах врагов слывущего образцом благородства.

Вот почему мы сказали, что меньше чем за два часа он собирался успеть во дворец Ангри, вместо того чтобы за то же время очутиться в министерстве полиции.

И действительно, благодаря смене лошадей в Портичи и дукату, обещанному и заплаченному за каждый перегон, через час и пятьдесят минут после отъезда из Кастелламмаре Микеле достиг первой ступеньки лестницы дворца Ангри.

Лаццароне осведомился, у себя ли генерал Шампионне, и часовой ответил утвердительно.

Но в передней ему сказали, что генерал не может его принять, потому что он очень занят с архитекторами, представившими ему проекты памятника Вергилию.

Микеле отвечал, что он приехал сюда по причине гораздо более важной, чем памятник Вергилию, и ему необходимо тотчас же поговорить с генералом во избежание величайших бед.

Здесь каждый знал Микеле-дурачка. Все знали, как благодаря Сальвато он избежал смерти, как генерал произвел его в полковники и какую услугу Микеле оказал французам в том, чтобы почетная стража добралась до святого Януария целой и невредимой. Было известно также, что получить доступ к генералу нетрудно, и поэтому ему передали просьбу новоявленного полковника.

В привычках главнокомандующего Неаполитанской армии было никогда не пренебрегать ни одной просьбой.

Генерал извинился перед архитекторами, что оставляет их одних в салоне, и пообещал вернуться тотчас же, как только переговорит с Микеле: это едва ли займет много времени.

Затем он прошел в свой кабинет и приказал пропустить к нему посетителя. Микеле отдал честь и отрекомендовался по всей форме; но при всей своей напускной самоуверенности, бедняга, который отнюдь не был оратором, казался до крайности смущенным.

Шампионне угадал его состояние и с присущей ему добротой решил прийти на помощь.

— А, это ты, ragazzo 30Парень (ит.), — сказал он на неаполитанском наречии. — Знаешь, я тобой доволен: ты ведешь себя молодцом — проповедуешь, как дон Микеланджело Чикконе.

Микеле пришел в восторг, услышав из уст генерала свою родную речь да еще узнав, что такой человек, как Шампионне, удостаивает его столь высокой похвалы.

— Мой генерал, — ответил он, — я горд и счастлив тем, что вы мною довольны. Но этого еще недостаточно!

— Как это недостаточно?

— А так. Надо еще, чтобы я сам был собой доволен.

— Черт возьми, бедняга, уж слишком многого ты хочешь! Нравственное самоудовлетворение — это небесное благо, дарованное нам на земле! Какой человек, строго вопросив свою совесть, останется доволен собой?

— Я, мой генерал, если вы пожелаете взять на себя труд развеять мои сомнения и наставить меня.

— Дружище, — сказал Шампионне, смеясь, — по-моему, ты ошибся дверью. Ты подумал, что пришел к монсиньору Капече Дзурло, архиепископу Неаполитанскому, а ведь ты пришел к Жану Этьенну Шампионне, главнокомандующему французской армией.

— Ах нет, мой генерал, — отвечал Микеле. — Я хорошо знаю, к кому пришел: к самому честному, самому храброму и благородному солдату армии, которой он командует.

— Ну-ну! Вот это уже лесть. Может быть, ты хочешь попросить меня о какой-нибудь милости?

— Вовсе нет. Напротив. Это я хочу оказать вам услугу.

— Оказать услугу мне?

— Да, и большую.

— Мне?

— Вам, французской армии, всей стране… Только мне нужно знать, могу ли я оказать эту услугу и остаться честным человеком и, если я это сделаю, подадите ли вы мне снова свою руку, как минуту назад?

— Мне кажется, что в таком деле ты должен положиться на наставника получше, чем я, — на свою совесть.

— А вот как раз моя совесть и не знает, чью сторону ей держать!

— Ты знаешь пословицу, — сказал генерал, который уже забыл о своих архитекторах и забавлялся разговором с лаццароне, — «Если сомневаешься — воздержись».

— А что, если я воздержусь и от этого случится большая беда?

— И потому-то, как ты только что сказал, ты сомневаешься?

— Да, мой генерал, сомневаюсь, — ответил Микеле, — и боюсь воздержаться. Видите ли, к несчастью, в нашей стране, по милости наших монархов, у людей нет больше ни нравственных чувств, ни гражданской совести. Вы никогда не услышите, чтобы говорили: «Господин такой-то — честный человек», или «Господин такой-то — мерзавец»; вам просто скажут: «Господин такой-то богат» или «Господин такой-то беден». Если он богат, это значит, что он честен, а если беден — то негодяй. Предположим, вам необходимо убить кого-то; вы идете к священнику и спрашиваете его: «Отец мой, преступление ли отнять жизнь у своего ближнего?» — а священник вам отвечает: «Смотря по обстоятельствам, сын мой. Если твой ближний — якобинец, убей его со спокойной совестью; если он роялист — берегись убийства! Убить якобинца так же почетно в глазах религии, как преступно убить роялиста в глазах Господа Бога». «Шпионьте, доносите, — говорила нам королева. — Я осыплю шпионов такими милостями, я вознагражу доносчиков такими щедротами, что первые люди в королевстве станут доносчиками и шпионами». Так как же вы хотите, мой генерал, чтобы мы что-нибудь тут понимали, если все вокруг в один голос твердят: «Каждый богач — честный человек, каждых бедняк — мерзавец»; если религия учит, что убивать якобинцев хорошо, а роялистов — плохо; наконец, если сами короли утверждают, что шпионаж — это заслуга, а донос — добродетель. Вот нам и остается только одно: обратиться к чужеземцу и сказать ему: «Вы воспитаны в правилах иных, чем наши; как вы считаете, что должен сделать честный человек в таких обстоятельствах?»

— А каковы эти обстоятельства?

— Серьезные, мой генерал. Представьте себе, что, сам того не желая, я услышал рассказ со всеми подробностями об одном заговоре, который предполагает уничтожить в Неаполе тридцать тысяч человек — кто бы они ни были, патриоты или роялисты, — скажите, что должен я сделать?

— Помешать совершиться этому замыслу, тут нет никакого сомнения, и, обезвредив заговорщиков, спасти жизнь тридцати тысячам человек.

— Даже если этот заговор угрожал бы нашим врагам?

— Особенно, если бы он угрожал нашим врагам.

— Если вы думаете так, мой генерал, то как же вы ведете войну?

— Я веду войну, сражаясь при свете дня, а не убивая ночью. Сражаться — это почетно; убивать — низко.

— Но я могу разрушить заговор, только если я его разоблачу.

— Так разоблачи.

— Но тогда я становлюсь…

— Кем?

— Доносчиком.

— Доносчик тот, кто раскрывает доверенную ему тайну и, надеясь на награду, предает своих соучастников. Ты же не из их числа?

— Нет, мой генерал.

— И разоблачаешь ты не в надежде на выгоду?

— Нет, мой генерал.

— Тогда ты не доносчик, а честный человек, который, не желая, чтобы свершилось зло, подсекает это зло в корне.

— Но если, вместо того чтобы угрожать роялистам, этот заговор угрожает вам, именно вам, мой генерал, угрожает французским солдатам, патриотам, — как тогда должен я поступить?

— Я указал тебе твой долг в отношении врагов. Он останется тем же в отношении наших друзей. Спасая врагов, ты окажешь важную услугу человечеству, спасая друзей, окажешь важную услугу родине.

— И вы будете по-прежнему подавать мне руку?

— Вот тебе моя рука.

— Хорошо, тогда слушайте, генерал. Сейчас я расскажу вам то, что известно мне. Все остальное оставлю досказать другому лицу.

— Я слушаю тебя.

— В ночь с пятницы на субботу должен вспыхнуть мятеж. Десять тысяч дезертиров Макка и Назелли, соединившись с двадцатью тысячами лаццарони, должны перерезать французов и всех патриотов; двери домов, жители которых обречены на смерть, будут помечены крестом, и в полночь начнется резня.

— Ты в этом уверен?

— Как в том, что живу на белом свете.

— Но ведь они рискуют вместе с якобинцами убить и роялистов?

— Нет; роялистам надо только показать охранную карточку и сделать условный знак — и они будут спасены.

— Знаешь ли ты этот знак? Известно тебе, что это за охранная карточка?

— На карточке изображена королевская лилия, а знак состоит в том, что надо укусить первую фалангу своего большого пальца.

— А как можно помешать этому заговору?

— Арестовав его руководителей.

— Ты их знаешь?

— Да.

— Кто же они?

— Ах, вот тут-то…

— Что ты хочешь сказать этим «вот тут-то»? Тебя что-то смущает?

— Я хочу сказать, что вот тут-то мои сомнения не только начинаются, но и удваиваются.

— О-о!

— Что сделают с главарями заговора?

— Их подвергнут суду.

— И если они будут виновны?..

— Их приговорят.

— К чему?

— К смерти.

— Не знаю, правильно это или нет, но совесть меня мучит. Меня зовут Микеле-дурачок, но я никогда не причинил никакого зла ни человеку, ни собаке, ни кошке, ни даже птице. Я не хотел бы быть причиной ничьей смерти. Я согласен, чтобы меня продолжали называть Микеле-дурачок, но очень хотел бы, чтобы меня никогда не называли ни Микеле-доносчик, ни Микеле-предатель, ни Микеле-душегуб.

Шампионне посмотрел на лаццароне с чувством невольного уважения.

— А если я тебя окрещу «Микеле-честный», ты согласился бы на такое имя?

— О! Я никогда не пожелаю себе другого, я скорее забуду о своем первом, данном при крещении, лишь бы всегда помнить о втором.

— Хорошо, тогда именем Французской республики и республики Неаполитанской я нарекаю тебя «Микеле-честный».

Микеле схватил руку генерала и хотел прижать ее к губам.

— А ты забыл, — остановил его Шампионне, — что я отменил целование руки у мужчин?

— Что же тогда делать? — спросил Микеле, почесывая себе ухо. — Мне все-таки страсть как хотелось бы выразить вам свою благодарность!

— Тогда обними меня! — сказал Шампионне, открывая ему объятия.

Микеле обнял генерала, рыдая от радости.

— Теперь, — сказал ему тот, — поговорим о деле, ragazzo.

— Я большего и не хочу, мой генерал.

— Ты знаешь вожаков заговора?

— Да, мой генерал.

— Что ж, предположи на минуту, будто разоблачение пришло не от тебя, а от другого человека.

— Допустим.

— Что этот другой сказал бы мне: «Прикажите арестовать Микеле: он знает имена вожаков заговора».

— Хорошо.

— Что я велел бы тебя арестовать.

— Очень хорошо.

— И что я говорю: «Микеле, ты знаешь имена вожаков заговора, ты их мне сейчас назовешь, или я прикажу тебя расстрелять». Что бы ты сделал?

— Я сказал бы: «Прикажите расстрелять меня, мой генерал, я предпочитаю умереть, чем быть причиной смерти другого человека».

— Поскольку ты понадеялся бы, что я не дам такого приказа?

— Нет. Просто я бы понадеялся, что Провидение, которое уже спасло меня однажды, спасет меня и во второй раз.

— Черт возьми! Так вот кто становится нам помехой! — сказал Шампионне, смеясь. — Однако я действительно не могу расстрелять тебя: ведь мне надо знать, правду ли ты говоришь.

Микеле с минуту размышлял.

— Значит, вам и в самом деле так необходимо знать имя вожака или вожаков этого заговора?

— Абсолютно необходимо. Разве ты не знаешь, что избавиться от цепня можно, только оторвав ему голову?

— Можете вы обещать мне, что их не расстреляют?

— Пока я буду в Неаполе, да.

— А если вы покинете Неаполь?

— Тогда я больше ни за что не отвечаю.

— Мадонна! Что делать?

— Подумай! Не найдешь ли какое-нибудь средство, чтобы вывести нас обоих из затруднения?

— Да, мой генерал, одно я знаю.

— Говори.

— Значит, покуда вы в Неаполе, никто не будет казнен из-за того, что я открыл вам этот заговор?

— Никто.

— Ну, так, кроме меня, есть еще одно лицо, которому известно имя вождя заговора; только о самом заговоре она ничего не знает.

— Кто это «она»?

— Горничная моей молочной сестры синьоры Сан Феличе.

— А как зовут эту горничную?

— Джованнина.

— Где она живет?

— В Мерджеллине, в Доме-под-пальмой.

— А как мы узнаем от нее что-либо, если ей ничего не известно о заговоре?

— Заставьте ее явиться к начальнику полиции, гражданину Никола Фазуло, и пусть гражданин Фазуло пригрозит ей тюрьмой, если она не скажет, кто ожидал ее госпожу прошлой ночью у нее в доме до двух часов ночи и ушел от нее только в три.

— И человек, которого она назовет, — глава заговора?

— В особенности, если его имя начинается на букву А и фамилия на букву Б. А сейчас, мой генерал, верьте Микеле-честному: я вам сказал не все, что должен был, но больше я вам сказать ничего не могу.

— И ты не просишь у меня ничего за услугу, которую только что оказал Неаполю?

— Я прошу, чтобы вы никогда не забывали, что вы мой крестный.

И, на этот раз насильно поцеловав протянутую руку, Микеле бросился вон, предоставив генералу свободу действий.