Онлайн чтение книги Ньюкомы The Newcomes
Глава XVII. Школа живописи

Не потому ли британская живопись избирает своим обиталищем разные задворки, что имеет особое пристрастие к мрачным сюжетам? Или, быть может, скудость средств заставляет ее мириться с условиями, которые отвергли более процветающие ремесла? Самые унылые уголки города заселены обычно художниками и их учениками. Пройдитесь по улицам, что, наверное, были приличными и веселыми во времена, когда на мостовых толкались носильщики портшезов, а факельщики освещали щеголям путь по грязи, и вы заметите, что эти кварталы, некогда модные и веселые, наводнены нынче художниками. Средние окна гостиной вытянулись теперь на два этажа, вплоть до спальни, где когда-то камеристка пудрила букли леди Бетти; художник в поисках нужного освещения расположился там, где сто лет назад стоял ее туалетный столик. Улицы эти приходили в упадок постепенно; когда высший свет перебрался из Сохо и Блумсбери, ну, скажем, на Кэвендиш-сквер, и в опустевших домах поселились медики, эти жилища еще сохраняли приличный вид — окна часто мыли, дверные молотки и дощечки натирали до блеска, и лекарский экипаж, громыхавший по площади, мало чем уступал графской карете, умчавшей ее сиятельство в другую часть города. Когда же эскулап перебрался поближе к своим пациентам, в доме какое-то время, наверное, был пансион, и только потом пришел Дик Тинто со своей потускневшей медной дощечкой, прорубил окно на север и установил перед ним трон для натурщиков. Мне по сердцу его пышные усы, его свободная бархатная блуза, его необычный вид и необычайное тщеславие, его открытое сердце. Почему ему не носить рыжие кудри до плеч? Почему не одеваться в бархат? Ведь это всего лишь плис по восемнадцать пенсов за ярд. Уж таков этот Дик от природы, и ему так же свойственно рядиться, как птичке издавать трели, а луковице превращаться в тюльпан. Под этой зловещей внешностью — развевающийся плащ, всклокоченная борода, широкополая шляпа — скрывается простой и добродушный человек, вырядившийся по дешевке, и вся его жизнь под стать его платью. Он старается придать своему таланту эффектную мрачность, облечь его в романтические одежды, но снимите с него все это, и перед вами окажется не разбойник, а благодушный весельчак, не меланхолик-поэт, бегущий людского общества, дабы предаться возвышенным мыслям, а компанейский малый, умеющий рисовать парчовые одеянья и кое-что из доспехов (на кого-то надетых), деревья, скотину, дома, гондолы и тому подобное. Тяга к живописному проявляется в его картинах и в его облике: в остальном же он — миляга, преданный друзьям, охочий до бутылки и прочих радостей жизни. Каких только редкостных добряков не встречал я среди этих угрюмых "бородандо". Своими ятаганами они открывают устриц, на рапирах поджаривают хлеб, а из венецианских бокалов пьют виски пополам с содовой. Стоит в их тощих кошельках завестись монете, как сразу же находится друг, с которым можно поделиться. А веселые ужины за столом, крытым ветхой скатертью, а чудесные застольные песни, а невинные шалости, смех, шутки, возвышенные речи, — где, как не в кругу художников, насладитесь вы этим? И сейчас, много лет спустя, сбрив бороду, обзаведясь семьей и познав жизнь во всей ее сложности, мистер Клайв Ньюком утверждает, что время, когда он обучался живописи дома и за границей, было для него самым счастливым. Конечно, рассказ о житье художников может оказаться таким же невыразительным, как канцелярское описание какой-нибудь пирушки или запись беседы двух влюбленных, но поскольку летописец уже привел своего героя к этой поре его жизни, придется рассказать и о ней, прежде чем перейти к дальнейшим событиям настоящей хроники. Само собой разумеется, что наш юноша не раз советовался со своим любящим батюшкой о том, какую ему избрать профессию. Ньюком-старший вынужден был признать, что по части математики, латыни и греческого из любой сотни мальчиков — пятьдесят не уступали его сыну в способностях и, по крайней мере, столько же были прилежнее его; военная служба, по мнению полковника, была в мирные дни неподходящей профессией для юноши, склонного к безделию и забавам. Пристрастие же мальчика к рисованию было всем очевидно. Его учебники были испещрены карикатурами на учителей, пока Грайндли объяснял ему урок, он, сам того не замечая, успевал прямо у него под носом набросать его портрет. Словом, Клайв решил, что он будет художником — и больше никем, и вот в возрасте шестнадцати лет приступил к регулярным занятиям живописью под руководством знаменитого мистера Гэндиша, проживавшего в Сохо.

Гэндиша рекомендовал полковнику Эндрю Сми, эсквайр, член Королевской Академии и видный портретист, которого он однажды встретил на обеде у леди Анны Ньюком. Мистеру Сми довелось видеть кое-что из рисунков Клайва, сделанных им для кузин. Рисовать для них было его любимым занятием, и он охотно проводил за ним целые вечера. За год он нарисовал сотни маленьких Этель, а тем временем это прелестное юное создание с каждым днем становилось все привлекательней, и фигура маленькой нимфы казалась все женственней, все грациозней. Рисовал он, разумеется, и Элфреда, и всех обитателей детской, тетю Анну с ее бленгеймскими спаньелями, мистера Куна с серьгами в ушах, величавого Джона с ведерком угля и вообще все, что видел в этом доме.

— У мальчика огромный талант, — льстиво утверждал мистер Сми. — Какая сила и самобытность в каждом рисунке! Взгляните на этих лошадей — великолепно, ей-богу!.. А Элфред верхом на пони, а мисс Этель в испанской шляпе с развевающимися по ветру волосами!.. Надо обязательно взять этот рисунок и показать Лендсиру.

И обходительный живописец изящно заворачивал рисунок в лист бумаги, прятал его на дно шляпы и потом клялся, что великий художник пришел в восторг от произведения юноши. Сми привлекали не только способности Клайва к рисованию; он считал его заманчивой моделью для портрета. Что за цвет лица!.. Какие изящные завитки волос, какие глаза!.. Такие голубые глаза не часто нынче встретишь! А полковник!.. Вот если б он согласился позировать ему несколько сеансов в мундире бенгальской кавалерии — серым с серебряным шитьем, а на нем кусочек алой ленты, чтоб чуть подтеплить тона! Художнику теперь редко представляется возможность изобразить подобную цветовую гамму, говорил мистер Сми. Попробуйте что-нибудь сделать с нашей убийственной алой формой! Даже Рубенсу редко удавался багрянец! Возьмите всадника на знаменитой картине Кейпа, что висит в Лувре, — красные тона, положительно, портят все полотно! Нет, дымчатый цвет и серебро, что может быть лучше?! Все это не помешало мистеру Сми написать портрет сэра Брайена в огненно-красном мундире помощника наместника графства и одолевать просьбами каждого знакомого офицера, чтоб тот согласился позировать ему при полном параде. Клайва Ньюкома академику написать удалось, — разумеется, из чистой дружбы и еще потому, что ему нравился сюжет, хотя, конечно, он не мог отказаться от чека, присланного ему полковником за раму и портрет. Сам же старый воин не поддавался ни на какие уговоры и не хотел позировать никому, кроме сына. Он говорил, что ему совесть не позволяет истратить пятьдесят гиней на изображение своей заурядной физиономии. Шутки ради он предложил Бинни запечатлеть свой лик на холсте, в чем его рьяно поддержал Сми, однако честный Джеймс, хитро подмигнув, объявил, что он и без того красавец и ему нет надобности прибегать к краскам. Когда, отобедав на Фицрой-сквер, где происходила беседа, мистер Сми удалился, Джеймс Бинни высказался в том смысле, что академик сей не более, как старый шарлатан, и возможно, что суждение это было не столь уж далеко от истины. Приблизительно того же мнения держались и некоторые молодые друзья доброго полковника, от души потешавшиеся над маститым живописцем.

Хитрый Сми так же ловко пользовался лестью, как кистью и красками. Он ловил джентльменов на званых обедах, заманивал наивных к себе в студию и, прежде чем те успевали опомниться, "снимал с них головы". Однажды, идя по Хауленд-стрит, от Темпла к дому полковника, мы увидели, как из подъезда мистера Сми выскочил его превосходительство сэр Томас де Бутс в полной генеральской форме и мгновение спустя очутился в своем экипаже. Кучер как раз ушел подкрепиться в соседний кабачок, и сэр Томас сидел в фаэтоне, облаченный в пурпур и злато, а кругом восторженно скакали уличные мальчишки и кричали "ура!". Заметив нас, он весь побагровел — какой живописец передал бы эти малиновые тона?! Он был одной из многочисленных жертв мистера Сми.

И вот в один прекрасный день, достойный быть отмеченным белым камешком, полковник Ньюком вышел из дому с сыном и достославным мистером Сми, членом Королевской Академии, и направился к мистеру Гэндишу, жившему неподалеку. Юный Клайв, наделенный редким даром подражания и, как всегда, пояснявший рассказ рисунками, изобразил друзьям свое свидание с профессором.

— Ей-богу, Пен, ты должен на него взглянуть, — говорил Клайв. — Этот Гэндиш — невероятная личность! Иди к нему в ученики; таких веселых ребят в целом свете не встретишь. Гэндиш называет их штудентами и при этом цитирует: "Hars est celare Hartem" [48]"Искусство в том, чтобы скрывать искусство" (искаж. лат.)., ей-богу! Гэндиш угостил нас бутылкой вина с пирожным и еще кухонной латынью в придачу. А родитель мой был великолепен, сэр. Перчатки надел, — он их, ты знаешь, надевает по самым торжественным случаям, — ну прямо щеголь-щеголем. Ему бы в генералах ходить; вид у него самый фельдмаршальский, верно? А ты бы посмотрел, как он расшаркивался перед миссис Гэндиш и ее разряженными дочками, сидевшими вокруг подноса с пирожным. Поднял стакан, отвесил им низкий поклон и говорит: "Надеюсь, милые барышни, вы нечасто заглядываете в мастерскую? Ведь при вашем появлении молодые джентльмены, без сомнения, перестают смотреть на статуи". А они, между прочим, редкостные пугала! Но мой милый старикан считает каждую женщину красавицей.

— Рассматриваете мою Боадисею, мистер Сми? — спрашивает Гэндиш. И досталось бы ему у Серых Монахов за такое произношение!

— А?.. Да-да, — отвечает мистер Сми; он останавливается перед картиной и всматривается в нее эдак, из-под ладони, точно ищет, куда бы лучше ударить эту Боадицею.

— Я написал ее, когда вы были еще юношей, Сми, за четыре года до вашего избрания в Академию. В свое время имела успех — в картине немало удач, — рассказывал Гэндиш. — Впрочем, настоящей цены мне за нее не дали, вот она и висит здесь. Не ценят у нас высокого искусства, полковник, грустно, но факт.

— И верно, что "высокого"! — шепчет язвительный Сми. — Как-никак четырнадцать футов высоты. — И тут же добавляет во всеуслышанье: — В картине много удач, как вы говорите, Гзндиш. Например, ракурс, в котором подана эта рука, — блестяще!.. И красная драпировка, собранная в правом углу, выполнена очень искусно!

— Да, высокое искусство!.. Это вам, Сми, не портреты писать, — говорит Гэндиш. — Одни натурщики для древних бриттов обошлись мне в тридцать фунтов, а я только начинал выходить в люди и незадолго перед тем женился на моей Бетси. Узнаете Боадицею, полковник? В римском шлеме, панцире и с древним копьем в руке. Все подлинное, сэр, все писано по образцам самой что ни на есть настоящей античности.

— Все, кроме самой Боадицеи. Она остается вечно юной, — ответствовал мой родитель и, помахивая в такт тростью, прочел несколько строк из Купера:

— Прелесть что за стихи!.. — восклицает Клайв. — Я, помнится, когда-то переводил их алкеевой строфой. — И, весело рассмеявшись, он вернулся к своему рассказу.

— Ах, надо непременно записать эти стихи в альбом! — вскричала одна из девиц. — Это вашего сочинения, полковник?

А Гэндиш — тот ведь интересуется лишь собственными творениями — не унимался:

— Моя старшая дочь, эскиз портрета, выставлявшегося в тысяча восемьсот шестнадцатом году.

— И вовсе не в шестнадцатом, папа!.. — возражает мисс Гэндиш. А она, надо сказать, совсем не птенчик на вид.

— Вызвал восторг, — продолжал Гэндиш, не обращая ни на что внимания. — Могу показать, что тогда писали о нем в газетах; особенно нахваливали его "Морнинг кроникл" и "Экземинер". Мой сын в образе младенца Геркулеса, удушающего змея, над фортепьяно. Первый вариант моей картины "Non Hangli, said Hangeli" [49]Искаженное "Non Angli, sed Angeli" — "Не англы, но ангелы" (лат.)..

— Угадываю, кто послужил моделью для ангелов, — вмешался мой батюшка. Каков старик-то! Но это он чересчур!.. Впрочем, Гэндиш слушал его не больше, чем мистера Сми, и продолжал умащать себя маслом, как, я читал, то в обычае у готтентотов.

— Я сам тридцати трех лет от роду! — объявил он, указывая на портрет джентльмена в лосинах и сапогах, по всему судя, из красного дерева. — Я мог стать и портретистом, мистер Сми!

— Да, кое-кому из нас повезло, что вы занялись высоким искусством, Гэндиш, — ответил мистер Сми; он отхлебнул из бокала и, поморщившись, поставил его на стол: вино, и вправду, было не из лучших.

— "Две девочки", — продолжал неукротимый мистер Гэндиш. — Мотив для картины "Дети в лесу". Вид на Пестум; писан мной с натуры во время путешествия с покойным графом Кью. Доблесть, Свобода, Красота и Коммерция оплакивают вместе с Британией кончину адмирала виконта Нельсона — аллегория, созданная мной в юности, вскоре после Трафальгарской битвы. Мистер Фьюзели, увидев ее, сэр, сказал мне, тогда еще штуденту Академии: "Держитесь античности, юноша. Нет ничего выше ее". Так и сказал. Соблаговолите пройти со мной в мой атриум, и вы увидите мои величайшие полотна, тоже из английской истории. Английский живописец, работающий в историческом жанре, должен брать сюжеты по преимуществу из отечественной истории, сэр. К этому я и стремился. Отчего не строят у нас храмов, где даже неграмотный мог бы воочию познакомиться со своей историей? Отчего мой Альфред висит здесь, в сенях? Все потому, что нет у нас заботы о людях, посвятивших себя высокому искусству. Известен вам этот эпизод, полковник? Король Альфред, спасаясь бегством от датчан, укрылся в пастушьей хижине. Хозяйка, женщина простая и грубая, приказала ему испечь лепешку, и бежавший монарх взялся за сей низкий труд, но в мыслях о судьбе государства совсем позабыл про лепешку и дал ей подгореть, за что был побит женой пастуха. Мной взят момент, когда женщина замахивается на короля, а он принимает удар, величественно и в то же время смиренно. На заднем плане в дверь хижины входят королевские военачальники, чтоб возвестить о победе над датчанами. В отворенную дверь глядит заря, символизирующая рождение надежды. Легенду эту я обнаружил во время своих исторических изысканий, и сотни, да, сотни художников с тех пор воспользовались ею, сэр, — настолько она всем понравилась. А я, открывший ее, по-прежнему остаюсь владельцем своей картины! А теперь, полковник, — не унимался зазывала, — посмотрим коллекцию моих скульптур. Вот, это — Аполлон. Это — знаменитая Венера Анадиомена, украшение Лувра. Я лицезрел ее во всей красе в тысяча восемьсот четырнадцатом году. Лаокоон. Нимфа работы моего друга Гибсона. Как видите, это единственная статуя современного автора, допущенная мной в мир античности. А сейчас поднимемся по этой лестнице в мастерскую, где, надеюсь, будет прилежно трудиться мой юный друг, — мистер Ньюком. Ars longa est, мистер Ньюком, a vita… [50]Искусство — вечно… Жизнь… (лат.).

— Я в страхе ждал, — рассказывал Клайв, — что тут мой папенька процитирует свое любимое изречение, начинающееся словами "ingenas didicisse…" — но он удержался, и мы вошли в комнату, где сидело два десятка учеников, которые при нашем появлении подняли головы от рисовальных досок.

— Здесь ваше место, мистер Ньюком, — сообщил живописец, — а здесь — вашего юного друга… Как его, вы сказали?.. — Я еще раз назвал ему Ридли. Ведь мой добрый старик, как ты знаешь, обещал платить и за него. — Это — мистер Чиверс, мой старший ученик, а в отсутствие моего сына и здешний староста. Мистер Чиверс — мистер Ньюком. Джентльмены, это мистер Ньюком, ваш новый соученик. Мой сын, Чарльз Гэндиш — мистер Ньюком. Усердие, джентльмены, усердие! Ars longa. Vita bre-vis, et linea recta brevissima est [51]Искусство — вечно. Жизнь — коротка, а прямая линия — наикратчайшая (лат.).. Сюда, полковник, вниз по лесенке, через дворик в мою штудию. Итак, джентльмены… Вот!.. — объявил Гэндиш и отдернул занавеску.

Вволю нахохотавшись над этим рассказом в лицах, мы спросили Клайва, что за шедевр был там в студии.

— Шапку по кругу, Джей Джей! — крикнул Клайв. — Леди и джентльмены, платите! А теперь входите, представление начинается… — Но мошенник так и не сказал нам, какое творение Гэндиша скрывалось за занавеской.

Не слишком удачливый живописец, мистер Гэндиш был превосходным учителем и хорошим судьей чужих работ. Вслед за описанным визитом Клайв явился к нему со своим другом, Джей Джеем, уже в качестве ученика. Один — почти горбатый, невзрачный, плохо одетый и понурый — скромно примостился за своей рисовальной доской; другой, — сияя красотой и здоровьем и одетый у лучшего портного, — вошел в мастерскую в сопутствии двух адъютантов — отца и мистера Сми, заранее расхваленный на все лады почтенным Гэндишем.

— Спорю, что ему давали вино с пирожным! — объявил один из учеников, эпикуреец с саркастическим складом ума. — И каждый день будут давать, коли он захочет.

И в самом деле, Гэндиш щедро потчевал Клайва сладкой лестью и пьянящими восхвалениями. Рукава у Клайва были на шелковой подкладке, рубашка — с запонками, ни цветом, ни тонкостью полотна не походившая на тот сомнительный предмет туалета, который являл миру Боб Граймз, когда снимал сюртук, чтобы переодеться в рабочую блузу. Клайву подавали лошадь к самому крыльцу Гэндиша, выходившему на одну из верхних улиц Сохо. Когда же он садился на коня и лихо отъезжал прочь, вслед ему из окна гостиной улыбались девицы Гэндиш, а из дома напротив бросали нежные взгляды их соперницы, черноокие дочки танцмейстера Левисона. Простодушные ученики Гэндиша единогласно высказались в том смысле, что Клайв — "молодчага" и к тому же — "франт и хват". Притом он еще и рисовал прекрасно. Тут не могло быть двух мнений. У Гэндиша, конечно, все рисовали друг на друга карикатуры, но когда рыжеволосый верзила-шотландец мистер Сэнди Макколлоп, изобразил в смешном виде Джона Джеймса, Клайв в отместку нарисовал такой портрет Сэнди, что вся комната покатилась со смеху. Тут каледонский великан принялся осыпать товарищей язвительными упреками, называя их скопищем трусов и подхалимов и присовокупляя к этому другие более грубые эпитеты, и тогда Клайв скинул свой щегольской сюртук и пригласил мистера Макколлопа на задний двор, где и преподнес ему урок, им самим полученный когда-то в школе Серых Монахов, — точнее, подставил Сэнди такие два фонаря, что на время лишил беднягу возможности видеть голову Лаокоона, каковую ему надлежало скопировать. Продлись поединок еще хоть немного после блестящих выпадов Клайва правой и левой, превосходство шотландца в летах и весе могло бы привести к иному исходу; однако на шум битвы из своей мастерской появился профессор Гэндиш и глазам своим не поверил, увидев, что сталось с глазами бедного Макколлопа. Шотландец, надо отдать ему должное, не затаил против Клайва злобы. Они подружились и оставались друзьями не только у Гэндиша, но и в Риме, куда оба потом отправились продолжать образование. Мистер Макколлоп давно уже стал знаменитостью; его картины — "Лорд Ловат в темнице" (на ней также изображен рисующий Ловата Хогарт), "Взрыв часовни в Филде" (написана для Макколлопа из Макколлопа), "Истязание ковенанторов", "Убиение регента", "Умерщвление Риччо" и прочие исторические вещи, все, разумеется, из истории Шотландии, — доставили ему известность как в северных, так и в южных графствах; глядя на мрачные эти полотна, трудно было поверить, что Сэнди Макколлоп — редкостный весельчак. Не прошло и полугода после упомянутой стычки, как они с Клай-вом стали закадычными друзьями, и это по ходатайству Клайва мистер Джеймс Бинни заказал Сэнди первую картину, для которой тот избрал веселый сюжетец: юный герцог Ротсей умирает в подземелье голодной смертью.

Тем временем мистер Клайв облачился в toga virilis [52]Мужскую тогу (лат.). Иносказательно: стал взрослым мужчиной., и с несказанной радостью обнаружил первые признаки усов, позднее придавших такое своеобразие его внешности. Школа эндиша находилась в столь близком соседстве с обителью Терпсихоры, что Клайв, естественно, приобщился и к танцевальному искусству и вскоре стал таким же любимцем танцующей, как и малюющей братии и душой общества у тех и других. Он задавал пиры однокашникам в отведенных ему верхних комнатах дома на Фицрой-сквер, приглашая на них время от времени и мистера Бинни с отцом. Там пели песни и курили, там сладко ели, сладко пили. И царила там щедрость, но не разнузданность. И ни один из гостей, покидая этот дом, не бывал особенно пьян. Даже Фред Бейхем, уходя от полковника, был не менее благоприличен, чем его дядюшка-епископ, ибо полковник разрешил сыну принимать у себя гостей с условием, чтобы никто не напивался допьяна. Сам хозяин дома не часто посещал общество молодежи. Он чувствовал, что стесняет их своим присутствием, и, доверясь обещанию Клайва, оставлял друзей и уходил в клуб сыграть роббер-другой в вист. А сколько раз бывало и так, что, ложа без сна в постели, он слышал за дверью осторожные шаги сына и был счастлив тем, что его мальчику хорошо.