Онлайн чтение книги Ньюкомы The Newcomes
Глава XXVII. Юность и сияние солнца

Хотя нужда в деньгах заставила Томаса Ньюкома вернуться в Индию, — в родных краях он, как выяснилось, не мог прожить на свои доходы, — тем не менее он был человеком вполне состоятельным и к моменту вторичного отъезда из Европы имел в Индии двести тысяч рупий в различных ценных бумагах. "Тысяча в год, — размышляя он, — да еще проценты с моих двухсот тысяч рупий позволят нам безбедно жить на родине. Когда Клайв женится, я смогу дать ему десять тысяч фунтов да еще выделять пятьсот фунтов в год из моего содержания. Если жена ему попадется с деньгами, то они будут жить припеваючи, а что до его картин, то пусть себе рисует для удовольствия, сколько вздумает". Ньюком, как видно, не брал серьезно в расчет, что сын его может зарабатывать продажей картин, и Клайв казался ему юным принцем, избравшим себе забавой живопись. Муза изящных искусств пока что не пользуется в нашем обществе полным признанием. Светскому джентльмену позволительно поразвлечься с ней, но чтобы взять ее на горе и радость, отказаться от лучших партий и прилепиться к ней душой! Припять ее имя!.. Иных респектабельных господ это так же шокировало бы, как если бы их сын женился на танцовщице.

Ньюком оставил в Англии ренту на сто фунтов в год, основная часть которой должна была перейти его мальчику после совершеннолетия. Кроме того, он поручил своим лондонским банкирам выплачивать Клайву приличное годовое содержание.

— А если этого не достанет, — заботливо добавил он, — выпиши чек господам Фрэнксу и Мерривезеру, моим калькуттским агентам; для них твоя подпись будет все равно что моя.

Перед отъездом он привел Клайва в контору господ Джолли и Бейнза (на Фог-Корт, пройти с Леденхолла), лондонских представителей господ Фрэнкса и Мерривезера. Мистер Джолли — лицо почти мифическое для всей конторы — с недавнего времени женат на леди Джулии Джолли, владеет поместьем в Кенте, евангелист и деятельный участник молитвенных собраний в Эксетер-Холле, знал бабушку Клайва, — как же, как же, миссис Ньюком, замечательная была женщина. Бейнз имеет дом близ Риджентс-парка, но мечтает при случае перебраться в Бел-грэйвию; у него музицирующие дочки, за столом, что ни день, бывают герр Мошелес, Бенедикт, Элла, Осборн; а мисс Юфимии Бейнз посвящена си-бемольная соната (опус девятьсот тридцать шестой), специально для нее написанная ее покорным и преданным слугой Фердинандо Блитцем. Бейнз надеется, что его юный друг станет частым гостем на Йорк-Террас, где девочки будут просто счастливы его видеть. Дома он рассказывает о странной причуде полковника Ньюкома, который дает сыну тысячу двести или даже полторы тысячи в год и хочет сделать из него художника. Флора и Юфимия обожают художников, а посему полны интереса к юноше.

— Пока мы с его отцом толковали о делах в приемной, он сидел и рисовал карикатуры, — говорит мистер Бейнз и показывает рисунок, изображающий торговку апельсинами, которую Клайв приметил возле банка и запечатлел у них в конторе на промокательном листе. — Зарабатывать ему не нужно, — добродушно прибавляет мистер Бейнз. — К тому же он своими картинами, по-моему, много не заработает.

— А любит он музыку, папочка? — спрашивает одна из дочек. — Как жаль, что его не было на нашем последнем вечере. А нынче сезон уже кончился!..

— Да и молодой мистер Ньюком уезжает. Он приходил ко мне сегодня за аккредитивом; рассказывал, что едет через Швейцарию в Италию. Его адрес — Шарлотт-стрит, Фицрой-сквер. Престранное местожительство, не правда ли? Занесите мистера Ньюкома в адресную книжечку и пригласите в следующий сезон к обеду.

Готовясь к отъезду, Клайв запасся целым арсеналом мольбертов, складных стульчиков, зонтов и альбомов, самых добротных и красивых, какие только могли предложить господа Соуп и Айзик. У Джей Джея прямо глаза заблестели при виде этих восхитительных принадлежностей искусства — листов гладкого картона, полированных этюдников и блестящих, уложенных рядами в коробку тюбиков с красками, которые, казалось, так и звали — "выдави меня!". Когда бы краски делали художника, а этюдник открывал секрет писания этюдов, я бы тут же кинулся к господам Соупу и Айзику, но — увы! — эти милые игрушки не больше способны создать живописца, чем клобук инока.

В доказательство того, что он всерьез считает искусство своей профессией и даже намерен зарабатывать им на жизнь, Клайв отнес продавцу эстампов на Хэймаркет четыре рисунка на спортивные темы и продал их по семь шиллингов шесть пенсов за штуку. Когда он получил от мистера Джонса полтора соверена, восторгу его не было границ.

— За одно утро я шутя могу сделать полдюжины таких картинок, — прикидывал он. — Итого, по две гинеи в день, это выходит двенадцать, ну, скажем, десять гиней в неделю, — ведь в воскресенье я не буду работать, да и на неделе вдруг захочется передохнуть. А десять гиней в неделю — это пятьсот фунтов в год, то есть почти столько, сколько мне нужно. Мне даже не придется трогать денег моего милого старика.

Он написал своему доброму батюшке пылкое послание, полное счастливых и нежных слов, которое тот получит через месяц после прибытия в Индию и будет читать своим друзьям в Калькутте и Барракпуре. А Клайв созвал друзей-художников и устроил пирушку в честь этих тридцати шиллингов, избрав для сей цели трактир "Королевский Герб" в Кенсингтоне, столь чтимый многими поколениями живописцев. Тут был Гэндиш и гэндишиты и лучшие представители натурного класса с Клипстоун-стрит, а вице-председателем был Джей Джей, возле которого восседал Фред Бейхем, в чью обязанность входило произносить речи и резать баранину. И уж поверьте мне, столько здесь было спето веселых песен и осушено заздравных кубков, что, верно, в целом Лондоне не сыскалось бы в те дни такой веселой компании. Высший свет разъехался; Парк, когда мы шли через него, был пуст, и листья Кенсингтонского сада падали от усталости после столичного сезона. А мы всю дорогу, пока шли по Найтс-бриджу и вдоль ограды Парка, горланили песни, и возчики, ехавшие на Ковент-Гарденский рынок и остановившиеся передохнуть в трактире "На Полдороге", с удивлением внимали нашему хору. Теперь уже нет этого трактира, и веселые полуночники не оглашают больше округу своим пением.

Затем Клайв и Джей Джей сели на пароход и поплыли в Антверпен. Любителям живописи легко представить себе, какое наслаждение испытали наши друзья, попав в живописнейший из всех городов мира, где они сразу очутились в шестнадцатом веке; где гостиница, давшая им кров (старый мой знакомец — "Великий Пахарь", больше мне не вкусить твоего гостеприимства и уюта — тебя сровняли с землей!), так походила на придорожную таверну, в стенах которой Квентин Дорвард впервые повстречал свою возлюбленную; где из окон домов под островерхими крышами и с диковинных крылечек словно бы глядят рыцари Веласкеса и бургомистры Рубенса; где стоит все та же Биржа, что и триста лет назад, и для полноты картины остается лишь облачить толпящихся здесь людей в короткие панталоны и широкие фрезы и примыслить им бороды и шпаги; где по утрам просыпаешься под перезвон колоколов с восхитительным ощущением жизни и счастья; где по улицам бродят настоящие монахини, а каждая фигура на площади Мэр, каждая прихожанка в черной одежде, преклонившая колени в церкви или входящая в исповедальню (в настоящую исповедальню!), так и просится в новенький альбом. Если бы Клайв везде рисовал столько же, сколько в Антверпене, господа Соуп и Айзик составили бы себе недурной капиталец, снабжая его необходимыми принадлежностями.

После Антверпена адресат Клайва получил письмо, помеченное: "Hotel de Sede [92]Гостиница "Швеция" (франц.)., Брюссель" и содержащее пространный панегирик удобству и кухне этого заведения, где вино, по словам пишущего, не знает себе равных в Европе. Затем следовало описание Ватерлоо, к коему прилагался набросок замка Угумон, где Джей Джей был изображен в виде бегущего французского гренадера, а Клайв преследовал его в мундире лейб-гвардейца верхом на огромном скакуне.

Следующее письмо — из Бонна; в нем имеются довольно посредственные стихи о горе Драхенфельз, рассказ о нашем бывшем товарище по школе Серых Монахов Край-тоне, теперь студенте университета, о так называемой "коммерц" — веселой попойке и о студенческой дуэли в Бонне. "Кого бы ты думал, я здесь встретил? — пишет далее Клайв. — Тетушку Анну, Этель, мисс Куигли и малышей, — весь полк под командованием Куна! Дядюшка Брайен остался в Ахенс, где оправляется от приступа. А моя прелестная кузина, ей-богу, хорошеет с каждым днем".

"Когда они вне Лондона, — пишет он далее, — а вернее сказать, когда за ними не приглядывает Барнс или старая леди Кью, они кажутся мне совсем иными людьми. Тебе известно, как холодны они были с нами последнее время и как огорчали тем моего славного старика. А тут, как повстречались со мной — милее некуда. Произошло это на горе близ Годсберга. Мы с Джей Джеем поднимались к развалинам замка, а за нами тянулась толпа нищих, которые подстерегают вас здесь вместо прежних разбойников. Вдруг, видим, — спускается сверху караван осликов, и детский голосок кричит: "Смотрите, Клайв! Ура, наш Клайв!" Один ослик, стуча копытами, устремляется к нам но склону; на спине у него торчат растопыренные ноги в белых штанишках, и я узнаю крошку Элфреда, который сияет — рот до ушей.

Потом он стал поворачивать своего скакуна — хотел, видно, поехать назад, чтобы уведомить остальных, но ослик как заупрямится, как начнет брыкаться — и скинул мальчишку наземь. Пока мы отряхивали его, подъехало остальное семейство. Мисс Куигли выглядела зловеще на стареньком белом пони; тетушка восседала на вороной лошади которая от старости сделалась сивой; затем шли два осла, груженные детьми, под присмотром Куна, а, наконец, ехала Этель, тоже верхом на осле; на ней была темная юбка и белая муслиновая блуза, перетянутая в талии малиновой лентой; на голове большущая соломенная шляпа, украшенная лентой того же цвета, а в руках букет полевых цветов; ноги ее были скрыты под шалью, прилаженной заботливым Куном. Когда она остановилась и ослик принялся ощипывать кусты, на лицо ее и белую кофточку упала ажурная тень листвы. Лоб, глаза и волосы оставались в тени, зато на правой щеке играл луч света; он сбегал по плечу и руке, тоже белой, но более теплого тона, и зажигался огнем на алых маках и еще каких-то синих и желтых цветах в ее букете. "Даже птицы, кажется, запели громче с ее появлением", — сказал Джей Джей, и оба мы решили, что Этель — первая красавица Англии. Фигура ее, как она ни хороша, пожалуй, пока еще слишком гонка и несколько угловата, но краски бесподобны. Без красок нет для меня ни женщины, ни картины. О, эти нежные оттенки кожи! О! Lilia mixta rosis! [93]О, лилия в сочетании с розами (лат.). О, чернота волос и строгих бровей! По-моему, розы и гвоздики на ее щеках расцвели ярче с тех пор, как мы любовались ими в жарких бальных залах Лондона, где они вяли, задыхаясь в ночной духоте и свечной гари.

И вот я стою посреди целой толпы родственников, сидящих на целом стаде ослов; на заднем плане скромно дожидается Джей Джей, а завершают композицию нищие, с которыми Кун расправляется языком и руками, бранью и хлыстом. Представь себе еще Рейн, который серебрится в отдалении между Семью Горами, но помни, что главной в картине все-таки будет Этель; она непременно окажется главной, если верно нарисовать ее, и прочие огни померкнут в ее сиянии. Можно воспроизвести ее линии, но как передать ее краски? Тут мы не властны над природой. Можно овладеть линией, заставить ее лечь на место, но как изобразить "воздух"?! Я не знаю такой желтой краски, чтоб передавала солнечный свет, такой синевы, которая хоть сколько-нибудь походила бы на синеву неба. Мне думается, мы получаем на картинах только подобие тонов, какие-то намеки на них. Взять хотя бы сурик, посредством которого мы вынуждены изображать румянец, — разве скажешь, что он хоть сколько-нибудь походит на то сияние, которое разливается и трепещет на щеке, подобно солнечным лучам, играющим на лужайке? Вглядись, и ты увидишь, какое тут разнообразие нежнейших переливов, — ведь каждый оттенок это целое соцветие. Бросим же палитру и будем добиваться чистой линии: она осязаема и уловима — прочее нам недоступно и неподвластно".

Все эти рассуждения я привожу здесь не по причине их ценности (в последующих письмах ко мне Клайв то оспаривал их, то подтверждал), а потому что в них раскрывается порывистый и пылкий нрав юноши, у которого прелести искусства и природы, одушевленные и неодушевленные (в особенности первые), вызывали восторг, не знакомый натурам более рассудочным. Стоило этому невинному молодому эпикурейцу увидеть прекрасный ландшафт, прекрасную картину или красивую женщину, как он прямо пьянел от восхищения. Взор его упивался этим зрелищем, а душа, казалось, пела и ликовала. И хотя Он придерживался того правила, что всякий обед хорош, и готов был довольствоваться куском хлеба с сыром и кружкой пива, редко кому бутылка кларета доставляла такое наслаждение.

На заре жизни мы особенно любим писать письма. Юноша в расцвете сил и здоровья, чья кровь бурлит в молодых жилах, кому жизнь улыбается, а природа и люди выказывают свою благосклонность, ищет человека, с которым мог бы поделиться этой радостью жизни, поскольку иначе она остается неполной. Я оказался в этом отношении самым подходящим для Клайва лицом. Он возвел меня в сан друга и назначил наперсником; наделил означенного наперсника бесчисленными добродетелями и достоинствами, существующими, главным образом, в его собственном воображении; сетовал, что нет у наперсника сестры, на которой бы он, Клайв, не задумываясь, женился; и на тысячу ладов изъявлял мне свою искреннюю любовь и восхищение, о чем я упоминаю здесь лишь для того, чтобы познакомить вас с характером юноши, а вовсе не в подтверждение своих добродетелей. Книги, подаренные автору этой хроники "…преданным его другом Клайвом Ньюкомом", и по сей день хранят на титульном листе следы его юношеских чувств и детского почерка. Свой экземпляр "Уолтера Лорэна" он богато переплел и заказал ему золотой обрез, заставив автора краснеть за свой труд, который давно уже стал продаваться по цене, доступной самому тощему кошельку. Повстречав однажды в "Пристанище" газетчика, посмевшего своей статьей возвесть хулу на это произведение, Клайв так распалился, что затеял с ним драку. И хотя потом пора восторгов, как и положено всему на свете, миновала, чувства двух старых друзей, утратив былую романтичность, надеюсь, ничуть не ослабли, когда кончилось время веленевой бумаги и золотых обрезов. Груда писем, написанных восторженным юношей в тот период, послужит материалом для следующей части его биографии. Людям опытным, если им случится перелистать эти страницы, наверно, припомнится кое-что из их прошлого, а молодым, когда прочтут они эту летопись, придут на ум их собственные увлечения, провинности, оплошности и проступки.

Поскольку здесь не было старой графини, а также и Барнса, между Клайвом и его родственниками словно бы убрали какую-то преграду. Детишкам, любившим его, не возбранялось видеться с ним, когда бы он ни пришел. Они едут в Баден-Баден; может быть, и он с ними поедет? Ведь Баден-Баден как раз на пути в Швейцарию, и он побывал бы в Страсбурге, Базеле и других городах. Клайву весьма улыбалось отправиться со своими кузенами и попутешествовать в обществе такой прелестной девушки, как Этель Ньюком, а Джей Джей всегда играл при Клайве вторую скрипку. И вот они вместе отправились по проторенному пути — Кобленц, Майнц и Франкфурт, рисуя дорогой горы и замки, которые все мы рисовали. Пассажиры пароходов с восторгом оглядывались на красавицу Этель, и Клайв был горд тем, что состоит в свите столь очаровательной особы. А по суше семейство путешествовало в двух колымагах, из тех, что еще лет десять назад громыхали по дорогам Европы, у ворот гостиниц вдруг высаживая из своего чрева, с козел и с запяток человек по десять англичан сразу.

Небо всю дорогу было безоблачное, и путешествие доставляло им много радостей и новых впечатлений. Аккредитив, выписанный Клайву Ньюкому, эсквайру, мистером Бейнзом из Фог-Корта, позволял нашему юному джентльмену путешествовать с полным комфортом и без всяких забот. Он пока еще не отважился нанять себе камердинера, поскольку у них с Джей Джеем было решено, что странствующим художникам не к лицу такое аристократическое баловство; однако во Франкфурте приобрел хорошенькую бричку (вкус у мальчика весьма изысканный, он уже тонкий знаток вин и в каждой гостинице без колебаний заказывает наилучшее); и вот они едут: либо в кильватере рыдвана леди Анны — чуть на расстоянии, чтобы избежать пыли, либо, чаще, впереди этого огромного фургона с прицепом, в котором путешествовали маленькие Ньюкомы с гувернанткой под охраной их лондонского лакея, меланхоличного верзилы, взиравшего одинаково угрюмо и равнодушно на Рейн и Неккар, горы и долы, села и развалины. Малютки Элфред и Эгберт рады всякому случаю ускользнуть от мисс Куигли и проехать перегон-другой не в прицепе с детьми, а в бричке Клайва. Порой и младшим девочкам удается вымолить себе это удовольствие. Думаю, что и Этель охотно покинула бы рыдван, где она сидит, зажатая между мамиными собачками, книгами, саквояжами, сундуками и ларчиками — этого непременного снаряжения иных знатных английских путешественниц; но мисс Этель уже взрослая, она выезжает в свет и представлена ко двору, а столь важной особе приличествует чинно сидеть в углу кареты и нигде больше. Я же со своей стороны охотно думаю об этом красивом и любезном юноше, от души наслаждающемся своими вакациями, ибо нет, кажется, ничего приятнее, чем видеть бодрого и веселого молодого англичанина, — как он щедр и великодушен, приветлив и мил, оживлен и любознателен, как сияет довольством и дружелюбием его открытое лицо, как он всегда признателен за любую услугу и вольготно пользуется благородным правом юности — быть счастливым и радоваться жизни. Так пой, веселая душа, покуда весна; расцветайте милые цветы юности, пока греет солнце! Ты не станешь завтра хуже оттого, что сегодня был счастлив, если только де совершил в этот день ничего постыдного. У Джей Джея тоже были свои радости; от его ясного взора не ускользала ни одна из возникавших перед ним прелестных картин; он, по обыкновению, молча упивался этим счастьем и, поднимаясь с восходом, не уставал трудиться, коль не руками, то глазами и сердцем. Да им и самим стоило полюбоваться, — такое* это было прекрасное, нежное и тонкое существо, с девичьи чистой и мягкой душой; благочестивый, скромный, застенчивый, он готов был, однако, на смерть стоять за правду и справедливость, был исполнен благодарности богу и людям и наделен терпением, верностью и постоянством. Клайв по-прежнему оставался для него героем и покровителем, прекрасным молодым принцем или сказочным рыцарем. Есть ли кто храбрее, красивее, великодушнее и остроумнее Клайва? Слушать его пение, когда они вместе сидели за работой или катили на лошадях во время этого счастливого путешествия по залитым солнцем живописным местам, было для Джей Джея величайшим удовольствием. Ум его был несколько медлителен, но глаза зажигались от каждой шутки Клайва; потом, поразмыслив и поняв ее, он разражался хохотом, чем, в свою очередь, смешил наших веселых путешественников, и крошка Элфред готов был без конца смеяться над тем, как смеется Джей Джей. Так они развлекались безобидными шутками, природа улыбалась им своими вечно новыми, но всегда пленительными улыбками, а тем временем их счастливое странствие подходило к концу.

И вот давно проторенным путем они прибыли в прелестнейший из всех городов, где только раскидывало свои шатры Веселье и куда весельчаки и меланхолики, бездельники и дельцы, распутники и отцы семейств съезжаются в поисках забавы, отдыха или наживы; где лондонские красавицы, протанцевав и профлиртовав дома весь сезон, могут еще немного потанцевать и пофлиртовать; где собираются расфуфыренные прощелыги со всего света, а суровые лондонские стряпчие, как я видел собственными глазами, позабыв и Темпл, и свои парики, пытают счастья вопреки Фортуне и мосье Беназе; где алчные прожектеры вынашивают свои планы, метят карты, обдумывают беспроигрышный ход, а сделав его, проигрывают и занимают сто франков, чтобы вернуться на родину; где даже добродетельные британские леди рискуют по маленькой и загребают выигрыши трясущимися руками, сидя бок о бок с другими дамами, совсем не добродетельными и отнюдь не притязающими на это; где порой какой-нибудь юный повеса сорвет банк и уйдет с добычей из мест, откуда сам Геркулес, пожалуй, ушел бы ни с чем; где вы встретите диковинных графинь и принцесс, чьи мужья почти всегда не здесь, а в своих обширных поместьях — в Италии, Испании, Пьемонте и бог знает в каких еще землях, — меж тем как вокруг этих странствующих Пенелоп, их достойных супруг, толпой увиваются поклонники; где всегда полно русских бояр, испанских грандов, кавалеров ордена Золотого Руна, французских графов, польских и — несть им числа — итальянских князей, что дымят в раззолоченных залах и на всех языках проклинают красное и черное. И, уж конечно, в этом Вавилоне то и дело раздается известное английское словцо, — где только его не услышишь?! — посредством коего предметы, люди, их неудачи и самые их глаза передаются во власть преисподней.

— Вот, чертова незадача! — произносит лорд Кью, когда крупье сгребает стопки его золотых.

— Эх, чертово невезенье! — вздыхает комиссионер Браун, который тоже ставил по пяти франков вслед за его сиятельством.

— О, кости Бахуса! — сокрушается граф Фелис, коего мы еще помним посольским курьером.

— Ах, sacre cop! [94]Ах, чертова незадача! (франц.). — восклицает виконт де Флорак, простившись с последним своим луидором. Так всякий клянется на своем языке. О, этот сладостный хор!

Что лорд Кью оказался в Баден-Бадене, нисколько не удивительно. Его можно встретить где угодно: на празднике по случаю завершения лисьей охоты, на балу в Букингемском дворце, в дворцовой кордегардии, у Третьего водопада или на скачках в Ньюмаркете. Он бывает везде, делает все от души и знает всех и каждого. Только на прошлой неделе он выиграл в рулетку несколько тысяч луидоров (вот бы когда Брауну повторять ставки его сиятельства!). Он с одинаковым спокойствием съедает свой ужин и после славной победы, и после отчаянного поражения, а быть стойким при выигрыше, как известно, куда труднее, чем при проигрыше. И сна он тоже не теряет ни в том, ни в другом случае; по утрам с упоением играет в кегли, до полудня возится с детворой (он дружит с половиной здешних детишек) и легко покидает зеленые столы с их треволненьем и азартом, чтобы сыграть роббер в вист из шести пенсов с генералом Старчером или потанцевать на балу с каждой из шести его дочек. Со всеми, начиная от его высочества, принца такого-то… — главного гостя Баден-Бадена, — до комиссионера Брауна, отнюдь не считающего себя здесь последним, лорд Кью держится дружелюбно и просто и к себе встречает то же отношение.