Онлайн чтение книги Ньюкомы The Newcomes
Глава IV, в которой автор возобновляет знакомство со своим героем

Так как нам приходится рассказывать историю детства не только героя, но и его родителя, нам грозит опасность никогда не выйти из детской. Бабушки любят вспоминать о шалостях и талантах своих маленьких любимцев, однако смеем ли мы докучать детским лепетом снисходительному читателю и усыплять старушечьими россказнями почтенную английскую публику? Воспоминания о годах детства интересны лишь для двух-трех людей на свете — для родителей, взрастивших героя, для его любящей жены, а со временем, быть может, для его любящих отпрысков, но всегда и прежде всего для него самого; стар он сейчас или молод, преуспел в жизни или кончает ее неудачником, обременен заботами и невзгодами, добился признания или остался в безвестности, — прошлое неизменно влечет его к себе, и детские горести, радости и привязанности сохраняют над ним свою власть и по-прежнему дороги его сердцу. Поэтому, повествуя о юности Клайва Ньюкома, чьим биографом я являюсь, я позволю себе остановиться лишь на тех обстоятельствах, без которых непонятны иные его душевные свойства и его дальнейшая жизнь.

Правда, мы впервые встретились с молодым Ньюкомом в школе, где вместе учились, но тогдашнее наше знакомство было случайным и мимолетным. Клайву посчастливилось быть на шесть лет моложе своего биографа, а подобная разница в годах исключает дружбу между воспитанниками пансиона: какой-нибудь прапорщик не больше может притязать на близость с начальником генерального штаба или адвокат-новичок с лордом Главным Судьей, чем приготовишка, впервые надевший длинные брючки, на дружбу облаченного во фрак старшеклассника. Поскольку мы были немного знакомы семьями — "знались еще дома", как говорили у Серых Монахов, — то дядюшка Ньюкома со стороны матери, преподобный Чарльз Ханимен (талантливый проповедник и настоятель часовни леди Уиттлси, что на Денмарк-стрит в Мэйфэре), доставивший мальчика в школу вскоре после рождественских каникул 182… года, поручил его моим заботам и покровительству, произнеся по сему поводу изящную и весьма лестную для меня речь. Мой дядя, майор Пенденнис, имел одно время постоянное место в часовне этого красноречивого и популярного проповедника и отзывался о нем, как и весь почти свет, с неизменным восхищением, каковое я вполне разделял в юности, хотя с возрастом научился более здравому суждению и слегка поостыл.

Мистер Ханимен с весьма важным видом сообщил мне, что отец его маленького племянника, доблестный и прославленный полковник Томас Ньюком, кавалер ордена Бани, служит в частях Бенгальской армии знаменитой Ост-Индской компании, а дядья (сводные братья полковника) — Хобсон Ньюком, эсквайр, проживающий на Брайенстоун-сквер, а также в Марблхеде, графство Сассекс, и сэр Брайен Ньюком из Ньюкома и с Парк-Лейн, — известные банкиры, владельцы фирмы "Братья Хобсон и Ньюком". "Назвать их имена, — продолжал мистер Ханимен с тем непринужденным красноречием, которым расцвечивал даже самые обыденные явления, — значит упомянуть двух князей торговли богатейшего в мире города и одного, если не двух, первейших аристократов, окружающих трон просвещеннейшего и утонченнейшего монарха Европы". Я пообещал мистеру Ханимену сделать для мальчика все возможное, и он стал тут же при мне прощаться со своим маленьким племянником, произнося по этому случаю не менее красноречивую тираду, после чего вытащил из кармана длинный зеленый кошелек весьма тощего вида, достал оттуда два шиллинга и шесть пенсов и протянул их мальчику, в чьих голубых глазах блеснул при этом какой-то странный огонек.

По окончании школьного дня я встретил своего маленького протеже близ кондитерской, где он лакомился пирожками с малиновым вареньем.

— Этак вы истратите на пирожные и имбирный лимонад все деньги, подаренные вам дядюшкой, сэр, — сказал я (очевидно, уже в те далекие годы у меня были задатки сатирика).

— Пустяки, сэр, у меня их тьма-тьмущая, — ответил постреленок, утерев со рта остатки малинового варенья.

— А сколько? — спросил Великий Инквизитор; ибо такова была форма допроса, которому подвергался в школе всякий новичок: "Как тебя звать? Кто твой отец? Сколько у тебя денег?"

Малыш вытащил из кармана такую большую пригоршню соверенов, что любой верзила старшеклассник позавидовал бы ему.

— Дядя Хобсон дал мне два фунта, — считал он. — Тетя Хобсон дала фунт, нет, полтора. Дядя Ньюком дал три фунта, а тетя Анна фунт пять шиллингов. Еще тетя Ханимен прислала мне в письме десять шиллингов. Этель тоже хотела подарить мне фунт, только я, знаете ли, не взял. Этель ведь моложе меня, а у меня и без того куча денег.

— А кто такая Этель? — спросил старший, улыбаясь его простодушной откровенности.

— Моя кузина, — отвечал маленький Ньюком, — дочка тети Анны. У них есть Этель и Элис, а маленькую тетя хотела назвать Боадицеей, только дядя не позволил. И еще у них есть мальчики — Барнс, Эгберт и крошка Элфред, но его можно не считать, он, знаете, совсем крохотный. Мы с Эгбертом учились вместе у Тимпани, а теперь он пойдет в Итон — со следующего семестра. Он старше меня, но я сильнее.

— А сколько лет этому Эгберту? — смеясь, спросил его новый покровитель.

— Эгберту десять, мне — девять, а Этель семь, — отвечал круглолицый герой, засовывая руки в карманы штанишек и позвякивая там своими соверенами.

Я предложил ему быть его банкиром, и он, взяв себе один золотой, тут же вручил мне все остальные, однако в последующие дни так щедро черпал из своих запасов, что вскоре они растаяли как дым. В то время расписание уроков у старших и младших было разное; маленькие кончали свои занятия на целых полчаса раньше учеников пятых и шестых классов, и я привык видеть дожидавшегося меня белокурого мальчика в синей курточке, с честным, открытым лицом и ясными голубыми глазами, который, как я знал, пришел за своими деньгами. Вскоре один его глаз, такой голубой и красивый, совсем закрылся, и на его месте появился огромный синяк. Как выяснилось, он дрался на кулачках с одним верзилой из своего класса и положил его на обе лопатки. "Ничего, я ему всыпал!" — говорил он с достоинством победителя; когда же я стал выпытывать у него, из-за чего произошла ссора, он с возмущением объявил, что Уолф-младший, его противник, обижал маленького и он (силач Ньюком) не мог этого стерпеть.

Покидая школу Серых Монахов, я на прощанье от души пожелал счастья смелому мальчугану, для которого в этих стенах еще только начиналась пора трудностей и успехов. Лишь через много лет, когда я, уже молодым человеком, снимал квартиру в Темпле, мы вновь встретились с ним при обстоятельствах, известных читателю.

Непристойная выходка бедняги Костигана столь неожиданным и неприятным образом прервала мое свидание с другом школьных лет, что я почти не рассчитывал снова увидеть Клайва и уж, во всяком случае, возобновить знакомство с разгневанным ост-индским воином, в такой ярости покинувшим наше общество. Однако на следующее утро, едва я позавтракал, в дверь моей квартиры постучались, и мальчишка-слуга доложил:

— Полковник Ньюком с мистером Ньюкомом.

Возможно, съемщик (вернее, один из двух съемщиков) квартиры в Лемб-Корт, что в Темпле, был несколько смущен, услышав имена посетителей, ибо, по правде говоря, занят был примерно тем же, чем накануне вечером — читал "Таймс" и курил сигару. Много ли юных обитателей Темпла читают после завтрака "Таймс" и курят сигары?

Мой друг, мистер Джордж Уорингтон, живший со мной в то время и навсегда оставшийся моим другом, был поглощен своей короткой трубкой и нисколько не смутился появлением гостей, как, впрочем, не смутился бы и в том случае, если б к нам пожаловал сам архиепископ Кентер-берийский.

Пока полковник сердечно тряс мне руку, юный Клайв с любопытством оглядывал наше странное жилище. Ни следа вчерашнего раздражения не видно было на загорелом, открытом лице полковника, только дружелюбная улыбка засияла на нем, когда он, в свою очередь, обвел глазами нашу обшарпанную комнату с закопченными занавесками и литографиями и книжными шкафами, и разбросанные всюду корректурные листы, перемаранные рукописи, книги, присланные на отзыв, бутылки из-под содовой, сигарные коробки и бог весть что еще.

— Вчера вечером я удалился, меча громы и молнии, — заговорил полковник, — а нынче утром, поостыв, счел своим долгом навестить вас, мистер Пенденнис, и извиниться за свой внезапный уход. Этот старый забулдыга, капитан — забыл его имя! — вел себя так мерзко, что я не мог позволить Клайву оставаться в его обществе и ушел, не поблагодарив давнего друга моего сына и даже не попрощавшись с ним. Позвольте же мне исправить свою вчерашнюю ошибку и пожать вам руку, мистер Пенденнис, — с этими словами он еще раз любезно подал мне руку. — Так вот она, значит, обитель муз, сэр! — продолжал мой гость. — Я ведь не пропускаю ни одной вашей вещи. Клайв каждый месяц присылал мне в Индию вашу газету "Пэл-Мэл".

— Мы там в Смиффли регулярно покупали ее, — вставил Клайв, — поддерживали своих однокашников.

"Смиффли", чтоб вам было ясно, это уменьшительное название Смитфилдского рынка, где торгуют скотом; наша школа помещалась как раз возле него, и бывшие "цистерцианцы" частенько в шутку величали место своего обучения по имени соседнего рынка.

— Клайв каждый месяц присылал мне эту газету. А ваш роман "Уолтер Лорэн" я читал, когда плыл по реке в Калькутту.

— Значит, бессмертные творения Пена уже читают на борту бенгальских баркасов и листы их летают над прибрежными песками Джамны? — удивился Уорингтон, этот скептик, не признающий современных авторов.

— Я давал вашу книгу миссис Тимминс, — простодушно объявил полковник. — Она живет в Калькутте, вы, наверно, слышали о ней. Это одна из самых выдающихся женщин во всей Индии. Она пришла в восторг от вашего сочинения — да будет вам известно, мало кому из писателей удается заслужить похвалу миссис Тимминс, — заключил он с видом человека, который знает, что говорит.

— Отличная вещь! — подхватил Клайв. — Особенно та часть, где описывается, как Уолтер похитил Неэру, а генерал не мог пуститься за ними в погоню, хоть почтовая карета и стояла у порога: ведь Тим О'Тул спрятал его деревянную ногу! Великолепно, ей-богу! Все смешное получилось здорово! А вот сентиментальщину всякую я не люблю и поэзию тоже — терпеть ее не могу.

— Пен отнюдь не первоклассный писатель, — заметил Уорингтон, — и мне, полковник Ньюком, приходится время от времени втолковывать ему это. Иначе он вовсе зазнается и станет просто невыносимым.

— Но… — начал было Клайв.

— Вы хотели что-то сказать? — участливо спросил у него Уорингтон.

— Я думал, что ты знаменитость, Пенденнис, — объяснил наивный юноша. — Когда мы читали в "Пэл-Мэл" про всякие там балы, ребята всегда говорили, что без тебя, небось, ни один не обходится, и я был уверен, что ты снимаешь квартиру в Олбени, держишь камердинера, грума, верховых лошадей или, уж по крайней мере, собственный выезд.

— Надеюсь, сэр, — вмешался полковник, — вы не имеете обыкновения столь поверхностно судить о людях. Сочинительство — самое благородное занятие в мире. По мне, автор какого-нибудь великого произведения выше генерал-губернатора Индии. Я преклоняюсь перед талантом и воздаю ему почет, где бы его ни встретил. Мне, например, больше всего по душе моя профессия, но ведь я ни к чему другому не способен. Даже под угрозой расстрела я не сочинил бы и четверостишия. Всего не охватишь. И, однако, сэр, кто бы не согласился на бедность, лишь бы обладать талантом, достичь славы и бессмертия? Вспомните доктора Джонсона, какой это был талант, а ведь жил как? Его обиталище, смею сказать, было ничем не лучше вашего, хотя, право, джентльмены, квартира у вас светлая и приятная, — добавил полковник, боясь нас обидеть. — Возвращаясь на родину, я больше всего мечтал, коли повезет, удостоиться общества людей ученых, талантливых и остроумных, поэтов и историков, и набраться от них ума-разума. В свое время мне это не удалось — я покинул Англию еще мальчиком. К тому же, пожалуй, в доме моего отца больше думали о деньгах, чем о вещах умственных. Разве у нас с отцом были твои возможности? И как мог ты заговорить о бедности мистера Пенденниса, когда единственное чувство, возникающее в жилище поэта или писателя, это — восторг и уважение? Мне не случалось прежде бывать у литераторов, — заметил полковник, обернувшись к нам, — так что простите мое невежество и скажите — это и есть гранки?

Мы протянули их ему, посмеиваясь восторженности доброго джентльмена, которого умиляло то, что нам приелось, как торт кондитеру.

Он полагал, что с литераторами следует говорить только о литературе, и, как я потом убедился за годы нашей дружбы, его было невозможно заставить говорить о своих военных делах и подвигах, хоть он, по моим сведеньям, отличился в двадцати сражениях; он обходил этот предмет как совершенно не стоящий внимания.

Как выяснилось, величайшим из людей он считал доктора Джонсона; по любому поводу приводил его изречения и, отправляясь в путешествие, всегда брал с собой его жизнеописание, сочиненное Босуэллом. Еще он читал Цезаря в Тацита, "разумеется, поглядывая в перевод, сэр. Хорошо, что я в школе хоть что-то усвоил из латыни", — и он с простодушным удовольствием принялся сыпать фразами на все случаи жизни из латинской грамматики. Кроме упомянутых книг, его походную библиотечку составляли: "Дон Кихот", "Сэр Чарльз Грандисон" и полный "Зритель". Он всегда говорил, что читает эти книги, "потому что ценит общество джентльменов, а где вы еще сыщете столь безупречных джентльменов, как сэр Роджер де Коверли, сэр Чарльз Грандисон и Дон Кихот Ламанчский?". Когда же мы спросили, что он думает о Фильдинге, он ответил нам, покручивая усы:

— Как же, сэр, как же — "Том Джонс", "Джозеф Эндрюс"! Я читал их в юности, когда водил компанию с кем попало и совершал иные скверные и недостойные поступки, о чем нынче глубоко сожалею. Я случайно нашел эти книги в отцовской библиотеке и тайком прочел их. Я ведь многое делал тайком: бегал на петушиные бои, пил пиво и курия на конюшне трубку с конюхами Джеком и Томом. Помню, миссис Ньюком застала меня однажды вечером за чтением какой-то из этих книг и, решив, что это сочинение миссис Ханны Мор или что-то в этом роде — томик и вправду выглядел солидно, — надумала сама почитать ее. Ну, а я промолчал; я не стал бы лгать и по более важному поводу. За всю свою жизнь и трех раз не солгал, клянусь богом! Читает и ни разу не улыбнется, — она столько же смыслила в смешном, сколько я в древнееврейском языке, — пока не дошла наконец до того места, где. рассказывается про Джозефа Эндрюса и леди Б. Тут она захлопнула книгу, и вы бы видели, сэр, как она на меня посмотрела! Признаться, я только расхохотался — я был тогда буен и непочтителен, сэр. И все-таки права была она, а не я, сэр. Ведь это всего лишь история про слуг, лакеев и горничных, пьянствующих по кабакам. Ужели, вы думаете, мне интересно знать, чем развлекаются мои слуги! Я человек на редкость скромный, но нельзя забывать о сословных различиях, и если нам с Клайвом выпало на долю быть джентльменами, нас не потянет на кухню или в людскую. А что до этого малого, Тома Джонса, который пошел на содержание, то, бог свидетель, как вспомню о нем, вся кровь во мне закипает, сэр! Я б не остался с ним в одной комнате, сэр. Появись он в этих дверях, я сказал бы ему: "Да как ты смеешь, продажная душа, осквернять своим присутствием комнату, где я беседую с моим юным другом! Комнату, где два джентльмена, слышишь, два джентльмена попивают вино после обеда. Как ты посмел, подлый негодяй?!" Простите, сэр, я это не вам…

Полковник быстро шагал по комнате в своих широких панталонах, выпуская по временам яростные клубы дыма и отгоняя их цветастым носовым платком, и последняя его фраза оказалась обращенной к Ларкинсу, моему слуге, чье появление прервало тираду, адресованную Тому Джонсу. Ларкинс не выказал ни тени удивления — он привык не проявлять и даже не испытывать изумления, что бы ни случалось ему видеть или слышать в нашей квартире.

— В чем дело, Ларкинс? — спросил я; второй его хозяин незадолго перед тем раскланялся и ушел по неотложному делу, оставив меня с добрейшим полковником, всецело поглощенным своей речью и сигарой.

— Посыльный от миссис Бретт, — отвечал Ларкинс. Я пожелай этому посыльному провалиться ко всем чертям и велел Ларкинсу попросить его зайти в другой раз.

Спустя минуту юный Ларкинс вернулся и, ухмыляясь, сообщил:

— Он говорит, ему велено не возвращаться без денег, сэр.

— А, чтоб ему!.. — рассердился я. — Скажи, у меня сейчас нет наличных. Пусть придет завтра.

При этих словах Клайв с удивлением взглянул на меня, а на лице полковника отразилось глубочайшее сочувствие. И все же, сделав над собою усилие, он вернулся к Тому Джонсу и продолжал:

— Право, сэр, у меня не хватает слов, чтобы выразить свое возмущение этим малым, Томом Джонсом. Впрочем, что я тут разглагольствую! Я совсем забыл, что наш великий и несравненный доктор Джонсон уже решил этот вопрос. Помните, что он сказал мистеру Босуэллу о Фильдинге?

— Но Гиббон высоко ценил его, — возразил его собеседник, — а это чего-нибудь да стоит, полковник. Он писал, что семья мистера Фильдинга происходила от графов Габсбургских, но…

— Гиббон! Да ведь он же безбожник. Я не дал бы за его мнение и кончика этой сигары. Если мистер Фильдинг был действительно благородного происхождения, то должен был знать приличия. А коли не знал, тем позорнее для него. Однако что это я тут болтаю, только отнимаю ваше драгоценное время! Нет, я не хочу больше курить, спасибо. Мне пора в Сити. Я не мог пройти мимо Темпла и не заглянуть к вам, чтобы поблагодарить за покровительство, которое вы оказывали моему мальчику. Уважьте нас, придите к нам отобедать — завтра, послезавтра, в любой день! Ваш друг покидает Лондон? Надеюсь, по его возвращении, мы возобновим наше приятное знакомство. Пошли, Клайв!

Клайв, который на протяжении всей описанной дискуссии, или, вернее, монолога, произнесенного его отцом, был занят исключительно томом гравюр Хогарта, встал со своего места и, когда прощался, не забыл попросить меня прийти поскорее взглянуть на его лошадку. Еще раз пожав друг другу руки, мы расстались.

Едва я успел опять взяться за газету, как в дверь снова постучали, и в комнату ворвался взволнованный и смущенный полковник.

— Простите, — сказал он, — я, кажется, забыл свою… свою…

Тем временем Ларкинс удалился, и полковник заговорил прямо.

— Мой юный друг, — сказал он, — заранее приношу тысячу извинений, но вы друг Клайва (мальчик ждет меня во дворе), и поэтому я беру на себя эту смелость. Я знаю, какова судьба людей талантливых и пишущих. Когда мы тут у вас сидели, зашел один человек со счетом, который… который вы пока не могли оплатить. Так вот, простите меня за смелость и разрешите быть вашим банкиром. Вы сказали, что сейчас сочиняете новую книгу. Если она не уступит предыдущей, это, без сомнения, будет шедевр. Подпишите меня на двадцать экземпляров и позвольте расплатиться авансом. Меня, знаете ли, может здесь не быть. Я ведь перелетная птица, бездомный старый служака.

— Дорогой полковник, — произнес я, глубоко тронутый его редкой добротой, — этот навязчивый кредитор — всего-навсего мальчишка от прачки, и, если не ошибаюсь, миссис Бретт — моя должница. Да к тому ж у меня в вашем семействе уже есть банкир.

— В нашем семействе, дражайший сэр?

— Когда у меня заводятся деньги, их любезно принимают на хранение господа Ньюкомы с Треднидл-стрит, и я рад заявить, что сейчас у них кое-что хранится. Я искренне сожалею, что не нуждаюсь в деньгах, — тогда я имел бы счастье принять вашу благородную помощь.

В четвертый раз за это утро мы пожали друг другу руки, и добрый джентльмен поспешил к своему сыну.