Онлайн чтение книги Ньюкомы The Newcomes
Глава IX. У мисс Ханимен

Меблированные комнаты на Стейн-Гарденз в Брайтоне, этом городе пансионов, пользуются наибольшим спросом. Фасады домов украшены здесь мягкими полукружьями оконных выступов и миленькими террасками, откуда виден людской поток, катящийся взад и вперед по Стейну, и бескрайний синий океан, владычицей которого считается Британия. Знаменитый брайтонский мол бесстрашно врезается в море, и оно в ясную погоду веселыми бурун-чиками разбивается о его опоры, а в штормовые дни с ревом захлестывает нх белой пеной. За два пенса вы можете прямиком выйти в море и погулять по этой обширной палубе, не опасаясь морской болезни. Можете любоваться закатом, когда солнце ослепительным сиянием заливает Уортинг или когда первыми лучами золотит холмы и долины Роттингдина. На ваших глазах корыстолюбец-лодочник заманит в свое суденышко какого-нибудь горожанина с семьей, и вы смотрите на них и думаете, что путешествие их ждет не из приятных и приезжий, возможно, будет потом с сожалением вспоминать красоту и покой родных мест и прогулки где-нибудь в Ричмонде и Хэмстеде. Вы увидите сотни купален на воде, и ваша дерзкая фантазия нарисует вам тех прелестниц, что плещутся под их белоснежными тентами. По песчаному пляжу (я не помню, там песок или галька!) бродит мальчишка и собирает лакомых креветок вам на завтрак. Если для лондонца утренняя трапеза почти не существует, то в Брайтоне на нее накидываются с невиданным аппетитом. Вон в тех лодках, что сейчас подплывают к берегу, рыбаки ходили далеко в море и, не зная ни сна ни отдыха, ловили нежных мерланов, глупых и жадных макрелей и обычную камбалу. Но — чу, звук рожка! Это утренний дилижанс из Брайтона в Лондон. Вы провожаете его глазами, и взор ваш останавливается на остроконечных башнях, выстроенных нашим обожаемым Георгом. А вот утомленный столичный повеса прохаживается по пристани, дышит морским воздухом и украдкой заглядывает под шляпки хорошеньких девиц, гуляющих здесь до начала занятий. Глядите, а это — желчный адвокат, что сбежал на денек из Темпла, вышел проветриться на морском берегу, прежде чем вернуться в гостиницу "Альбион", где его ждет завтрак и мешок с бумагами. Смотрите, что за премилая вереница болтушек-школьниц! — начиная с круглолицей белокурой малютки, которая семенит рядом с младшей учительницей, и кончая лукавой пятнадцатилетней барышней, уже сознающей свои чары и все время пересмеивающейся с подружками, невзирая на суровые упреки мисс Аргус, строгой начальницы заведения. А вот и Томкинс в матросской куртке, с подзорной трубой в руках; вот юные Натан и Абрам, с утра пораньше разубранные бриллиантами и желающие своим восточным великолепием затмить самое солнце; вон безножка катит в своем кресле; вон веселая полная дама рассматривает в витрине брайтонские морские камушки (я собственными глазами видел, как одна леди купила такой камушек), а ее детки любуются приклеенными в витринах картинками с изображением златовласых красавцев в шитых золотом шейных платках и туфлях на немыслимо высоких каблуках — настоящее чудо сапожного искусства, и всего за семь с половиной шиллингов. Нынче принято хулить Георга IV, а ведь сколько лондонцев должно благодарить его за этот курорт! Сей добродушный весельчак, доктор Брайтон, — один из лучших эскулапов, когда-либо пользовавших нашу столицу. Привет же тебе, поставщик креветок, и тебе, прописавшему нам саутдаунскую баранину, — нет лучшей баранины, чем брайтонская! Нет экипажей удобнее брайтонских! Верховых прогулок вдоль скалистого берега приятней брайтонских! Лавчонок с безделушками и фруктами заманчивей брайтонских и такого рынка, как брайтонский! Я мысленно переношусь в домик мисс Ханимен на Стейн-Гарденз и наслаждаюсь всем этим.

Если когда-нибудь моему любезному читателю или читательнице случалось понести денежные потери, — разумеется, не такие, чтобы ввергнуть их в нищету или обречь на муки голода, — то пусть они честно признаются, что тяготы бедности оказались не столь велики, как это представлялось нашей робкой фантазии. Допустим, вы вложили деньги в Западно-Дидлсекские облигации или другую злосчастную спекуляцию, — и вот приходит известие о полном крахе; ваши сбережения идут на оплату просроченных векселей; вы созываете всю семью и держите перед ней громкую речь; ваша дражайшая супруга поочередно заключает в объятия всех сыновей и дочек, а затем припадает к вашей жилетке, каковая, по ее словам (она, да хранит ее бог, сопровождает их горькими слезами и излюбленными цитатами из Священного писания), составляет вместе с окружающими ее чадами все ее земное богатство; плачущие слуги, получив сполна свое жалованье и в придачу молитвенник и хозяйское благословение, покидают свое прежнее жилище; ваш изысканный особняк на Харли-стрит сдается внаем, и вы переселяетесь в меблированные комнаты где-нибудь в Пентонвилле, Кенсингтоне или Бромптоне. Как непохожи они на тот дом, в котором вы столько лет платили налоги и с таким размахом принимали гостей!

Так вот, вы переезжаете в меблированные комнаты и обнаруживаете, что вам здесь совсем неплохо. Не поручусь, что и ваша супруга в глубине души не чувствует себя теперь много счастливее, чем в "те счастливые дни", как она любит их называть. Отныне она — персона, а на Харли-стрит была никто: ведь там, кого ни возьми из знакомых, все были не хуже ее. В каждом из посещавшихся вами домов была такая же прихожая, такие же сервизы, лакеи и все прочее. Пусть у вас канделябры лучше (они и в самом деле были хороши на вашем обеденном столе), но у мистера Джонса превосходные серебряные (или посеребренные) блюда. Когда вы устраивали свои восхитительные званые вечера, у вашего подъезда скоплялось больше экипажей, чем у миссис Браун (что может быть изящней и выразительней приятной фразы: "было много господ с собственным выездом"); и все же миссис Браун почти всегда сажали за столом на лучшее место, чем вашу жену, — как-никак ведь племянница баронета! Вот почему ваша дражайшая половина так склонна иронизировать над британской аристократией. Словом, даже в дни наивысшего светского успеха, когда и вам разрешалось отхлебнуть из чаши наслаждений, вы всегда ощущали какую-то тайную досаду, какую-то горечь.

Жить среди людей, которые во всем вам ровня, мало радости (разве что у вас такая прихоть). А ведь многие лезут из кожи вон, чтобы их пускали в дома, где все до единого их превосходят и уж как-нибудь да обязательно их унизят (вот вчера, к примеру, маркиза Икс не признала вас, и вы не могли отделаться от мысли, что это нарочно; а третьево дни герцогиня Зет прошествовала мимо, сверкая бриллиантами, и так далее и тому подобное…). Истинное счастье — жить среди тех, кто ниже тебя, царить в своем кругу, быть там на первом месте. Кроме сильных мира сего, судьба дарует это утешительное превосходство еще и тем, кто, как говорится, знавал лучшие времена, кто понес чувствительные утраты. У меня благородный склад ума, и я ничем не хуже Цезаря. Если я не могу быть первым на Пикадилли, попробуем на Хаттон-Гарден; может, там я буду задавать тон. Если не удалось стать председателем в кофейной Уайта, или у "Путешественников", я возглавлю завсегдатаев в пивной "Сумка Подмастерья" или у "Веселых Школяров", и пусть не надеется быть принятым в наше общество тот, кто не выкажет мне достаточного почтения. Если моя дражайшая Бесси, выходя из гостиной, должна пропускать вперед племянницу баронета (тоже не велика птица!), будем ходить туда, где нас почтут первыми из гостей, — а как, скажите, быть первыми, если не подобрать себе в компанию людей похуже себя? Удовольствие это недорогое, доступное почти каждому. Чай с булочками обойдется вам в шиллинг, а лести и поклонения вам за это отмерят столько, сколько другим не получить и за тысячу фунтов, выброшенных на то, чтобы сервировать роскошный ужин с лакеями и блюдами от Гантера и перевернуть вверх дном весь дом. Какое уж тут поклонение, когда ваше гости устраивают приемы ничуть не хуже?

Откуда взяться почтению, когда даже лакеи, которые сегодня прислуживают за вашим столом, а вчера стояли за герцогским, смотрят на вас сверху вниз! Напрасное расточительство! Как ни траться на равных себе или вышестоящих, особого уважения от них не добьешься, а за два-то пенса можно наслушаться таких комплиментов!..

Тетушка Ханимен обладала сотней добродетелей; неизменно бодрая, трудолюбивая, экономная, честная, добрая, жалостливая и правдивая, она была душой предана семье и готова на любую жертву ради своих близких; и когда начались для нее денежные затруднения, судьба поспешила вознаградить ее благами, коих не купишь за деньги. Из всех слов родного языка эта милая старушка особенно жаловала слово "благородные" и вселила в своих соседей уверенность, что сама к таковым принадлежит. Ее дедушка с материнской стороны служил капитаном военного корабля; а отец был священником, держал учеников, выпустил в свет томик своих проповедей, дал сыну образование в колледже, обедал у местного сквайра, был почитаем за доброту и хороший портвейн, пользовался любовью прихода и жил в доме, который вела его дочь, мисс Ханимен. После смерти он оставил около двухсот фунтов годовых сыну и дочери, ничего не завещав матери Клайва, которая заслужила его гнев своим первым замужеством (сбежав с прапорщиком Кейси) и последующим легкомысленным образом жизни. Чарльз Ханимен еще в Оксфорде преспокойно тратил свои денежки на пирушки, а потом на заграничные путешествия; когда же не стало своих, принялся за сестрины и промотал ровно столько, сколько дала ему эта добрая душа. Мисс Ханимен была женщиной мужественной и решительной. Надеясь, что в Брайтоне все еще чтут память ее дедушки, капитана Ноукса, некогда там жившего, и не забыли, как доблестно сражался он под началом лорда Роднея против графа де Грасса, она перебралась со всеми пожитками в этот город и купила домик, верхний этаж коего стала сдавать постояльцам.

Эта энергичная маленькая старушка привезла с собой из деревни служанку, дочку тамошнего причетника, которую когда-то сама учила грамоте и рукоделью и которая всю жизнь обожала свою хозяйку. Ни у одной сказочно богатой индийской бегум, ни у одной сиятельной владелицы замков и особняков не было такой верной рабы, как Ханна Хикс. Под началом у Ханны состояла взятая из работного дома юная особа, которая величала Ханну "Миссис Хикс, мэм" и благоговела перед старшей служанкой точно так же, как та перед мисс Ханимен. В летнее время в пять, а зимой в семь часов утра (мисс Ханимен была рачительной хозяйкой и вела счет свечам) Ханна будила маленькую Салли, и женщины втроем принимались за хозяйство. Можете себе представить, какой шум поднимался в доме, если Салли вдруг появлялась с цветами в волосах, выказывала легкомыслие или своенравие, задерживалась дольше положенного, когда ее посылали за пивом, или бывала застигнута любезничающей с мальчишкой из булочной или приказчиком из бакалейной лавки. Салли частенько менялись: всех молоденьких служанок мисс Ханимен называла Салли, и этих Салли перебывало в доме великое множество. Свойства каждой Салли служили постоянным предметом увлекательных бесед между Ханной и ее хозяйкой. У немногочисленных приятельниц мисс Ханимен, имевших доступ в ее заднюю гостиную, тоже были свои Салли, и почтенные дамы не без приятности подолгу чаевничали, обсуждая их склонности.

Владельцы брайтонских пансионов нередко сами из прислуги или из торгового сословия — в прошлом экономки, лавочники, приказчики. Эти люди принимали Ханну как ровню, и она приносила своей хозяйке всякие истории об их житье-бытье: номер шесть сдали, а номер девять опять не заплатил за квартиру; жильцы первого этажа из номера двадцать седьмого чуть не каждый день картежничают и берут готовые обеды от Бараний; а от миссис Клопли еще и эта семья уехала, прямо наутро, — у бедного малютки все личико было искусано; а эти мисс Лири все продолжают безобразничать с теми молодыми людьми, прямо в гостиной, мэм: один из них даже предложил мисс Лори Лири сигару; миссис Скупердэй по-прежнему режет с жаркого у постояльцев мясо, фунт за фунтом, таскает у них чай из чайницы и даже письма ихние читает. Салли это слышала от служанки Полли, что живет у Скупердэев, — и как только бедняжечка не ушла, там ведь такого понаслышишься! Подобные сплетни и россказни, не слишком лестные для соседей, Ханна подбирала, где могла, и в изобилии подавала хозяйке к чаю, или скудной вечерней трапезе, которой мисс Ханимен позволяла себе насладиться после дневных трудов. Надо ли говорить, что в заведении мисс Ханимен и в помине не было тех ужасов, какие гнездились у миссис Клопли. Пол в каждой комнате обрызгивался водой и подметался до последней пылинки, каждый предмет осматривался придирчивым глазом, от которого ничто бы не утаилось, а едва постоялец съезжал, его матрас подвергался тщательному осмотру, кровать разбиралась на части и протиралась мокрой тряпкой, портьеры и гардины шли в стирку. Что же касается сахара и мяса, то Салли, пока шла вниз с подносом, способна была, конечно, стащить ненароком кусочек-другой сахара или сунуть в рот телячью котлетку, — чего и ждать от легкомысленных девчонок, воспитанных в работном доме! — но Ханне вы могли доверить горы золота или откупоренную бутылку коньяка, а самой мисс Ханимен скорее пришло бы на ум отрезать у Ханны кусок носа и съесть его, нежели покуситься на баранину своего постояльца. Постояльцы мисс Ханимен получали суп из лучшей баранины, лучшие телячьи котлеты, лучшее жаркое с французской фасолью, отменную жареную рыбу и самых жирных куропаток, а ее любимым жильцам подавали еще настоящий индийский рис, под острым соусом "карри", который присылал ей один ее именитый родственник, служащий офицером в Бенгальской армии. Впрочем, лишь немногие постояльцы пользовались таким расположением мисс Ханимен. Если семья не ходила в церковь, она уже была не в чести; а если жильцы посещали сектантские молельни, мисс Ханимен была о них самого низкого мнения. Однажды у нее в доме поселилась скромная стаффордширская семья, в которой по пятницам не ели мяса; мисс Ханимен очень жалела их за приверженность к римской ереси; но когда к ним явились два толстых джентльмена в черном и стаффордширская леди прямо в гостиной стала вдруг на колени перед тем, что был в лиловом нижнем жилете, мисс Ханимен попросила идолопоклонников съехать с квартиры: она не желает, чтоб в ее доме появлялись иезуиты! Она открыла книгу Хоуэлла "Медулла" и показала Ханне картинку, изображавшую сожжение мучеников на Смитфилдском рынке, и Ханна воскликнула: "Господи помилуй, мэм, надеюсь, это было очень давно?!" Мисс Ханимен поведала о случившемся священнику и еще долго показывала друзьям и некоторым из жильцов место на ковре, где опустилось на колени это бедное, заблудшее создание. Так она и жила, пользуясь уважением друзей и поставщиков, равно как и своим собственным; и с милой невозмутимостью рассказывала о понесенных ею "утратах", словно приходский домик ее батюшки был роскошным дворцом, а возившая их некогда двуколка с фонарями — элегантным кабриолетом.

— Впрочем, оно и к лучшему, Клайв, — говорила она племяннику, описывая это былое великолепие. — Слава богу, я могу спокойно перенести испытания, посланные мне господом!

Соседи этой достойной женщины, такие же содержатели пансионов, величали ее не иначе как "герцогиней" (трудно даже представить себе, что бы с ней было, если б они сочли ее принадлежащей к их сословию!). Снабжавшие ее мясники, булочники и рыночные торговцы держались с ней так почтительно, словно она была домоправительницей вельможи из Кейптауна. Сознавая свое превосходство, она, однако, была добра с этими простолюдинами. Она вела с ними любезные разговоры и благосклонно держалась с мистером Роджерсом, у которого, по слухам, было не то сто, не то все двести тысяч фунтов, а он всегда говорил: "Эта старушка герцогиня, — дай ей бог доброго здоровья! — всего, может, и купит что фунт телятины, а гонору — словно торгует целый гурт! Все равно сразу видно, что прирожденная леди и воспитания благородного: она скорее помрет, чем задолжает вам фартинг. Да, она знавала лучшие времена, уж вы мне поверьте!" Когда супруга бакалейщика была в интересном положении, мисс Ханимен навестила ее и даже отведала подкрепляющий напиток, которым ту поили, чем умилила все семейство. Торговец рыбой (она всегда называла его: "мой рыбник") продавал ей одного-единственного мерлана с таким почтением, точно она пришла к нему за дюжиной палтусов и омаров. Эти добрые люди были уверены, что папаша мисс Ханимен был по меньшей мере епископом, и ее славное прошлое представлялось им каким-то почти неземным благоденствием.

— Я неизменно убеждалась, Ханна, — говорила эта бесхитростная душа, — что люди знают свое место, а если временами и забываются, то их очень легко образумить. Пусть только леди всегда помнит, что она леди, и те, кто ниже ее рождением, не забудут об этом.

— Как же, мэм, уж конечно, мэм, — отвечает Ханна; она как раз идет завтракать и уносит к себе чайник, чтоб потом передать его в распоряжение Салли; а хозяйка ее тем временем моет свою чашку с блюдцем, подобно тому как ее маменька много десятилетий назад собственноручно мыла их чайный сервиз.

Конечно, кое-кто из соседей недолюбливал маленькую "герцогиню", однако это объяснялось не только тем, что она, по их убеждению, драла нос, но и тем, что, к их зависти, больше преуспевала в делах, — в окне у нее редко когда можно было увидеть объявление о сдаче комнат, тогда как в соседних домах они висели месяцами, предоставленные мухам и дождю и не замечаемые прохожими. У мисс Ханимен было много постоянных жильцов, которых, пожалуй, можно было назвать ее верными друзьями. Глухой мистер Криклейд уже пятнадцатый год проводил у мисс Ханимен весь зимний охотничий сезон — на редкость приятный и необременительный постоялец: с утра до вечера — на охоте, а с вечера до утра — в клубе за картами. Девицы Баркхем из Баркхембери, Танбридж-Уэлз, чей отец учился в колледже вместе с мистером Ханименом, приезжали из года в год в июне, чтоб все лето дышать морским воздухом, — свой дом они на это время сдавали. Затем, как известно, у нее много лет жил племянник. Ее рекомендовало благоволившее к ней брайтонское духовенство, и время от времени у нее жил или присылал своих пациентов известный лондонский врач мистер Бальзам, преданный друг семьи (когда-то он был частным питомцем ее отца, а потом учился у него в колледже), а также его коллега доктор X., который вдобавок никогда не брал с мисс Ханимен гонорара — разве что в виде пакетика индийского карри, окорока ее особого копчения да чашки чая раз или два в год.

— Нет, везет же этой чертовой герцогине! — говорил торговец углем мистер Голер, проживавший в третьем доме от мисс Ханимен и тоже сдававший комнаты, в некотором отношении еще менее привлекательные, чем у миссис Клопли. — Нечистый, что ли, ей помогает, а, миссис Голер? Только на прошлой неделе я прочел в "Сассекском вестнике", что померла мисс Баркхем из Баркхембери, — ага, думаю, вот тебе подарочек, герцогинюшка, — будешь знать, как задаваться и драть нос. А у нее объявление трех дней не провисело, и пожалуйста — две кареты, две горничные, трое детишек (один завернут в хинжарскую шаль), выездной лакей (кажись, иностранец!) и дама в атласной мантилье. Небось все к старой герцогине, чтоб она сдохла! Да что тут говорить! Такое уж наше счастье. Ей-богу, пущу я себе когда-нибудь пулю в лоб, миссис Голер, и делу конец. Вон уже входят! Три, четыре, шесть, ну да, — семеро, и еще лакей. А в корзинке он, верно, несет лекарства для бесценного малютки. Нет, ты только взгляни, какой багаж! Гляди — на передней карете герб в виде кровавой руки. Баронетский вроде?! Надеюсь, ваша светлость здоровы? А сэр Джон, конечно, не замедлит присоединиться к семейству? — эти тирады мистер Голер сопровождал насмешливыми поклонами, адресованными объявлению, праздно висевшему у него в окне, а маленькие Голеры кинулись в гостиную и оттуда на террасу — поглазеть на приезжих.

— Это дом мисс Ханимен? — спрашивает джентльмен, похожий на иностранца, и вручает Ханне визитную карточку Д. Бальзама, на которой почерком этого знаменитого эскулапа написано: "Мисс Ханимен, Стейн-Гарденз, 110". — Нам нужен пять спален, шесть постель, две или три гостиной. Располагаете ими?

— Поговорите с хозяйкой, — отвечает Ханна. А что тут, скажите, предосудительного, если мисс Ханимен как раз случилось ненароком стоять у окна гостиной и разглядывать экипажи? Разглядывал же их мистер Голер и другие соседи. И на улице собралось полдюжины мальчишек, которые точно вынырнули из угольных люков, а няньки, гулявшие в чахлом садике, так и прильнули к ограде. — Поговорите с хозяйкой, — отвечает Ханна и, отворив дверь в гостиную, низко приседая, говорит: — К вам джентльмен насчет комнат, мэм.

— Пять спален, — повторяет тот, входя, — шесть постель, две или три гостиной. Мы от доктора Бальзама.

— Это для вас, сэр? — спрашивает маленькая герцогиня, взглянув на рослого джентльмена.

— Нет, для мой госпожа, — отвечает тот.

— Может быть, вы изволите снять шляпу? — замечает герцогиня, указывая маленькой ручкой в митенке на касторовую шляпу, которую этот "кажись, иностранец" не потрудился снять.

Лакей с улыбкой подчиняется.

— Просим прощения, сударыня, — говорит он. — Так найдется у вас пять спален, — и он еще раз повторяет весь свой перечень. Доктор Бальзам, лечивший хозяев герра Куна, пользовал также и его самого и настоятельно рекомендовал ему заведение мисс Ханимен.

— Да, я располагаю нужным вам числом комнат. Вам их покажет служанка. — И мисс Ханимен величественно отходит к окну, опускается в кресло и опять берется за рукоделие.

Мистер Кун передал этот ответ своей госпоже, и та, выйдя из кареты, отправилась в сопровождении Ханны осматривать помещение. Комнаты были признаны безукоризненно чистыми, приятными и вполне подходящими, и тут же было велено втаскивать вещи. Маленького больного, завернутого в шаль, внес наверх преданный мистер Кун — так бережно, словно всю жизнь только тому и обучался, что нянчить малюток. Из кухни вынырнула сияющая Салли (в то время в доме служила прехорошенькая, розовощекая и свеженькая Салли) и развела по комнатам барышень, гувернантку и горничных. Старшая барышня, тоненькая темноволосая девочка лет тринадцати, принялась бегать по всему дому; она выскакивала на террасу, разглядывала картины, пробовала фортепьяно и смеялась его дребезжащему звуку: фортепьяно принадлежало еще бедняжке Эмме и было ей подарено к семнадцатилетию, за три недели до ее побега с прапорщиком, — на этажерке рядом по сей день лежат ее ноты; преподобный Чарльз Ханимен нередко, сидя за ним, распевал церковные гимны, и мисс Ханимен считала его прекрасным инструментом. Потом девочка кинулась целовать своего больного братца, лежавшего на диване, и продолжала резвиться с неугомонностью, свойственной ее возрасту.

— Ну и фортепьяно! У него такой же надтреснутый голос, как у мисс Куигли!

— Фи, душенька! — замечает укоризненно ее мать, а больной мальчик весело смеется.

— А какие смешные картины, мама! "Битва с графом де Грассом", "Смерть генерала Вольфа", а вот портрет какого-то старенького офицера в синем мундире, как у нашего дедушки, а это "Брейзноуз колледж, Оксфорд" — колледж медноносых. Вот смех-то!

Название этого колледжа снова рассмешило больного.

— Верно, у них там у всех медные носы! — сказал он и еще пуще засмеялся собственной шутке. Смех бедняжки перешел в кашель, и появилась мамина дорожная корзина, набитая всякой всячиной, откуда была извлечена бутылка сиропа с ярлыком: "Ребенку Э. Ньюкому. Принимать по чайной ложке при тяжелых приступах кашля".

— О голубой простор! Ты веселишь и пленяешь мой взор!.. — выводила девочка своим звонким голоском (эта песенка, кажется, тогда только появилась). — Жить здесь куда приятней, чем сидеть дома и любоваться мерзкими фабричными трубами! Какой душечка этот доктор Бальзам, что послал нас сюда. До чего милый домик! Здесь у всех хорошее настроение, даже у мисс Куигли, мамочка. И комнатка такая хорошенькая, и обивка, и… диван такой мягкий!.. — И она повалилась на диван. По правде сказать, это роскошное ложе принадлежало преподобному Чарльзу Ханимену еще в бытность его студентом Оксфорда; оно досталось ему от юного Дауни из Крайстчерч-колледжа, когда этого джентльмена выгнали из университета.

— Внешность нашей хозяйки совсем не отвечает описанию доктора Бальзама, — заметила мать. — Он говорил, что помнит ее хорошенькой и миниатюрной, еще с тех дней, когда учился у ее батюшки.

— Просто она выросла, — предположила девочка, и с дивана снова раздался веселый смех: мальчик готов был смеяться любой шутке, удачной или неудачной, сам ли он ее выдумал или услышал от домашних и знакомых. Доктор Бальзам говорил, что в чувстве юмора — его спасение.

— Она больше походит на служанку, — продолжает приезжая дама. — У нее грубые руки, и она все время величает меня "мэм". Я страшно разочарована в ней. — И она погрузилась в чтение одного из романов, которые проворный Кун успел разложить на столах вместе со всякими рабочими шкатулками, резными чернильницами, альбомами, календарями, флакончиками, футлярами для ножниц, семейными портретами в позолоченных рамках и прочими безделушками.

Тут в комнату вошла особа, которую принимали за хозяйку дома, и леди поднялась ей навстречу. Маленький шутник на диване, обхватив сестренку за шею, шепнул ей на ухо:

— Ну чем она не хорошенькая девушка, Эт? Я непременно напишу доктору Бальзаму, что она очень выросла.

И, не выдержав, рассмеялся так заливисто, что удивленная Ханна только и могла сказать:

— Ах ты милый малютка! А когда ему подавать обед, мэм?

— Благодарю вас, мисс Ханимен, в два часа, — ответила леди, величаво кивая. — В Лондоне есть один проповедник по фамилии Ханимен. Он вам не родственник?

Теперь приезжей даме пришел черед удивляться: лицо рослой женщины так и расплылось в улыбке, и она промолвила:

— Господи, да это вы небось про мистера Чарльза, мэм! Ну да, он живет в Лондоне.

— Ах, вот как?

— Извините, мэм, но вы, как видно, принимаете меня за хозяйку, мэм! — воскликнула Ханна. Больной ткнул сестренку в бок слабым кулачком. Если смех излечивает, то Salva est res [31]Дело сделано (лат.).: пациент доктора Бальзама был явно вне опасности. — Мистер Чарльз — это брат хозяйки, мэм, а у меня нет братьев, мэм, и никогда не было. Только сыночек, что служит в полиции, мэм, спасибо на добром слове. Ах господи, совсем позабыла! Хозяйка велела сказать, мэм, коли вы отдохнули, она пожалует к вам с визитом, мэм.

— Ну что ж!.. — с натянутым видом произнесла приезжая, и Ханна, приняв это за приглашение для своей хозяйки, удалилась.

— Видно, эта мисс Ханимен здесь важная персона, — говорит леди. — Когда сдаешь комнаты, с чего так заноситься?

— Но ведь мосье де Буань, у которого мы жили в Булони, маменька, ни разу не заходил к нам, — возразила девочка.

— Полно, милочка! Мосье де Буань совсем, другое дело. А когда…

Тут распахнулась дверь, и крошечная мисс Ханимен в огромном, увитом лентами чепце, из-под которого выглядывал ее лучший каштановый шиньон, и в лучшем черном шелковом платье с ослепительно сверкавшими на нем золотыми часиками, вплыла в комнату и чинно присела перед новой постоялицей.

Та удостоила мисс Ханимен легким кивком, за которым последовал второй, когда хозяйка сказала:

— Рада слышать, что ваша милость довольны помещением.

— Да, вполне, благодарю вас, — важно ответила приезжая.

— А какой у вас чудесный вид на море! — воскликнула Этель.

— Здесь из каждого дома вид на море, Этель! Насчет платы, надеюсь, все уже улажено? Моим слугам потребуется уютная столовая — и, пожалуйста, чтоб отдельно от ваших, сударыня. Гувернантка обедает с младшими детьми, а старшая дочь — со мной; мальчику обед подайте, пожалуйста, ровно в два. А сейчас около часа.

— Насколько я понимаю… — начала было мисс Ханимен.

— Без сомнения, мы прекрасно поймем друг друга, сударыня! — воскликнула леди Анна Ньюком (проницательный читатель давно уже не без радости узнал эту благородную даму). — Доктор Бальзам отрекомендовал мне вас самым благоприятным образом, куда более благоприятным, чем вы… чем вы предполагаете. — Возможно, леди Анна намерена была закончить эту фразу не столь благоприятно для мисс Ханимен, однако убоялась решительного выражения на лице своей новой знакомицы и не сказала ничего обидного. — Хорошо, что я наконец имею удовольствие вас видеть и сообщить вам мои требования, чтобы мы с вами, как вы изволили заметить, лучше поняли друг друга. Завтрак и чай будьте добры подавать так же, как и обед. И, пожалуйста, чтобы каждое утро было свежее молоко для моего мальчика, причем ослиное. Доктор Бальзам прописал ему ослиное молоко. Если мне еще что-нибудь понадобится, я передам через того человека, который с вами разговаривал, — через Куна, мистера Куна. Вот и все.

В это время за окном хлынул страшный ливень; маленькая мисс Ханимен, взглянув на свою постоялицу, которая опустилась в кресло и снова взялась за книгу, произнесла:

— Слуги уже распаковали ваши вещи, сударыня?

— Господи, какое вам до этого дело, любезнейшая?! — Боюсь, их придется снова упаковать. Я не могу каждый день готовить — трижды пять это пятнадцать — пятнадцать отдельных блюд на семь человек, не считая моих домочадцев. Коли ваши слуги не могут есть вместе с моими или на кухне, придется им и их хозяйке искать себе другое помещение. И чем скорее, тем лучше, сударыня. Чем скорее, тем лучше! — заключила, дрожа от гнева, мисс Ханимен и села в кресло, широко расправив оборки своего шелкового платья.

— Да знаете ли вы, кто я? — говорит леди Анна, вставая.

— Отличнейшим образом, — отвечает хозяйка. — Мало того, знай я это раньше, сударыня, вы бы вообще не переступили моего порога.

— Но послушайте!.. — восклицает приезжая, и больной мальчик на диване, перепуганный и огорченный, и вдобавок сильно проголодавшийся, разражается плачем.

— Жаль, что придется потревожить этого милого ребенка. Бедняжечка! Я много о нем слышала, да и о вас тоже, мисс, — закончила маленькая хозяйка, поднимаясь с кресла. — Ради моего Клайва я не оставлю тебя без обеда, деточка. А тем временем пусть ваша милость потрудится подыскать себе другое жилище. Больше никто из вас не получит в моем доме ни кусочка, — и с этими гневными словами маленькая домовладелица выплыла из комнаты.

— Господи помилуй, кто эта женщина?! — вскричала леди Анна. — Меня еще в жизни так не оскорбляли!

— Вы же первая начали, маменька! — говорит прямодушная Этель. — То есть… Не плачь, Элфред, тише, тише, успокойся, дорогой!

— Да, это все маменька начала! А я кушать хочу! Кушать хочу! — ревел малыш на диване, а вернее, уже за диваном, куда он скатился, дрыгая ногами и руками и сбрасывая с себя шали.

— Что с тобой, мой мальчик? Не плачь, не плачь, мое сокровище! Сейчас тебя накормят! Отдай ей все, Этель! Вот ключи от шкатулки! Возьми мои часы! Мои кольца! Пусть все забирает! Чудовище! Она хочет его погубить! Выбросить ребенка на улицу в такую бурю! Дай мне плащ и зонтик, дай мне хоть что-нибудь, я пойду искать нам пристанище. Буду ходить от двери к двери и выпрашивать кусок хлеба, если эта злодейка мне отказывает! Скушай печеньице, дорогой! Выпей ложечку сиропу, любимый, он ведь такой вкусный! И пойди к своей мамочке, к, своей бедной старой мамочке!

— Ничуть он не вкусный! Он противный! — вопил Элфред. — Не хочу сиропа! Хочу обедать!

Тут мать, которой так и не удалось прижать ребенка к груди, — он все отбивался и дрыгал ногами, — бросилась в полном неистовстве к звонкам и начала дергать за все четыре шнурка, а потом опрометью кинулась вниз, в гостиную, и столкнулась в дверях с мисс Ханимен. Добрая женщина сперва не знала, кто эти люди, приехавшие к ней от доктора Бальзама — ей довольно было его рекомендации. Но потом от нянюшки маленького Элфреда она услышала их имя и поняла, что принимает у себя леди Анну Ньюком, что старшая девочка — это прелестная мисс Этель, а больной мальчик — крошка Элфред, известные ей по рассказам их кузена и по доброй сотне карикатур, которые, впрочем, Клайв рисовал на кого угодно. Приказав Салли сбегать на Сент-Джеймс-стрит за цыпленком и присмотрев за тем, чтобы его посадили на вертел, она приготовила хлебный соус и сделала пудинг по известному только ей замечательному рецепту. Затем она удалилась, чтоб переодеться в свое лучшее платье, как мы уже видели — вернее, слышали (боже нас упаси подсматривать, как она одевается, или стараться проникнуть в сокровенные тайны ее туалета!), и отправилась к леди Анне с визитом, испытывая немалые опасения касательно этой нечаянной встречи. Покинув вышеописанным образом комнату своей гостьи, она вернулась на кухню и обнаружила, что цыпленок зажарился в самый раз, а проворная Ханна успела уже расстелить на подносе салфетку и поставить прибор. Тогда мисс Ханимен взяла поднос и понесла обед наверх больному, но на лестнице столкнулась с его взволнованной родительницей.

— Это… это для моего ребенка?! — вскричала леди Анна, отступая к перилам.

— Да, для ребенка, — ответила мисс Ханимен, вскидывая головку. — Но больше никто ничего не получит в моем доме.

— Да благословит вас бог… Да благословит вас бог!.. Я буду мо… молиться за вас! — всхлипнула леди Анна, которая, по чести сказать, не отличалась сильным характером.

Одно удовольствие было смотреть, как малютка уписывал цыпленка. Этель, которой по молодости лет не случалось резать ничего, кроме собственных пальцев, перочинным ножичком брата или гувернантки, догадалась попросить мисс Ханимен нарезать цыпленка. Леди Анна, стиснув руки и проливая слезы, наблюдала эту умилительную сцену.

— Почему вы не сказали сразу, что вы — тетя Клайва? — спросила Этель, протягивая руку мисс Ханимен.

Старая женщина ласково взяла ее руку в свои.

— А я не успела. Так вы любите Клайва, душечка?

Примирение между мисс Ханимен и ее постояльцами было полным. Леди Анна написала сэру Брайену письмо в целую десть бумаги и хотела послать его в тот же день, но, как всегда, опоздала. Мистер Кун уже к вечеру совершенно очаровал мисс Ханимен забавными словечками и шуточками и смешным произношением, а также похвалами "мистеру Клайфу", как он называл его. Кун поселился отдельно от хозяев, все для всех делал, всегда оказывался под рукой, если был нужен, и не мешался под ногами, когда в его услугах не нуждались. А еще по прошествии некоторого времени мисс Ханимен извлекла на свет божий бутылку прославленной мадеры, присланной полковником, и угостила немца стаканчиком на своей половине. Кун причмокнул губами и снова протянул ей стакан. Мошенник знал толк в вине.