Онлайн чтение книги Ньюкомы The Newcomes
Глава XXX. Отступление

Клайв долго лежал без сна, перебирая в памяти странные события минувшего дня и размышляя над драмой, невольным участником которой он стал, и тут какое-то безошибочное чутье подсказало ему, что его счастливым вакациям приходит конец, близится неотвратимое ненастье, и грозовые тучи вот-вот разразятся бурей и закроют солнце его короткой весны. Встав рано поутру, он распахнул окно и, конечно, взглянул на Те Другие Окна, в отеле за речкой, и, возможно, ему даже почудилось, будто там колыхнулась занавеска, отдернутая ручкой, которую с каждым часом ему все сильнее хотелось сжимать в своей. Он с тяжким вздохом отвернулся от окна и увидел на столе остатки вчерашней пирушки. Тут были бутылки из-под шампанского, опорожненные бедным Джеком Белсайзом; высокая бутыль зельтерской, весь газ из которой вышел и растворился в жарком воздухе полуночной беседы; недопитые стаканы, сигарный пепел и черные окурки сигар, разбросанные по скатерти, — взорванные пушки и трупы, оставшиеся на поле брани. Несмотря на ранний час, сосед его Джей Джей уже поднялся. Клайв слышал его пение, а пел он, когда повиновался карандаш и ему нравилось, как ложатся краски на его спокойных и счастливых полотнах.

Клайв тоже придвинул к окну свой рабочий столик, достал картон и коробки с красками, наполнил стакан зельтерской, отхлебнул немного этого выдохшегося напитка, а в остальное обмакнул кисть и начал рисовать. Но дело не ладилось. За работой ему не пелось, и вскоре он отбросил картон и кисть, выдвинул ящики комода, вытащил из-под кровати чемоданы и стал машинально упаковывать вещи. На шум вошел Джей Джей; лицо его сияло улыбкой, в зубах у него была зажата большая кисть.

— Скажи, чтоб нам подали счета, старина, — сказал ему Клайв, — оставь знакомым свои визитные карточки в простись с той хорошенькой продавщицей ягод, которую ты пишешь. Положи последние мазки на портрет малютки и утри ее слезы. Минувшей ночью я прочел в звездах "Р. Р. С." [121]Р. Р. С. - первые буквы французских слов: por prendre conge (вежливая форма прощания)., и мне явился наш семейный гений и сказал: "Клайв, сын Томаса, обуй в дорогу ноги свои!"

Чтобы какой-нибудь моралист не вздумал сгоряча осудить нашего милого беспорочного Джей Джея, скажу тут же, что продавщица эта была семилетней поселяночкой, и ее восхитительный портрет купил на следующей выставке какой-то епископ.

— Так вы решили ехать?! — вскричал Джей Джей, вынув кисть изо рта. — А я-то думал, вы ангажированы на всю будущую неделю и разные княгини и герцогини ни за что не выпустят вашу милость!

— Мы слишком долго стояли у Капуи, а путь наш лежит на Рим, — отвечал Клайв, — так повелел Ганнибал, сын Гасдрубала.

— Сын Гасдрубала прав, — заметил его товарищ, — чем скорей мы выступим в поход, тем лучше. Я всегда это говорил. Сейчас принесу счета. А Ганнибал жил здесь, как какой-нибудь сластолюбивый карфагенский принц. Одна, две, три — три бутылки из-под шампанского! Да, тут придется оплатить внушительный счет!

— Твоя правда! — вымолвил Клаив с громким вздохом, который о многом сказал Джей Джею, ибо молодые люди были по-юношески откровенны друг с другом. Клайв имел привычку изливать душу тому из друзей, кто оказывался рядом, но даже если б он молчал как могила, трудно было бы не заметить его растущего чувства к кузине. Сотни раз с жаром и красноречием юности, с пылом своих двадцати лет и восторженностью художника описывал он ее и говорил о ней. Ее великодушная простота, ее смелость и горделивость, ее доброта к младшим сестрам и братьям, ее стройный стан, ее ослепительные краски — от ярко-алой до белоснежной, царственная грация ее осанки и движений, — все было поводом для нескончаемых восторгов нашего молодого джентльмена. Когда он созерцал какую-нибудь великую картину или статую — спокойную и отчужденную Венеру Милосскую, такую же непостижимо прекрасную, как море, из которого она вышла; стремительную "Аврору" Роспильози или Тицианово "Успение", блистательно-яркое, как солнечный свет; божественную дрезденскую мадонну с младенцем, чьи сладостные лики привиделись Рафаэлю в небесах, — сердце его пело гимны пред этими алтарями красоты; и с таким же благоговением он преклонялся перед красотой Этель.

Джей Джей, по-своему, тоже очень тонко все это чувствовал; он разделял восторженное поклонение Клайва и упивался страстными фиоритурами его гимнов; голос самого Ридли был от природы мягче, а песнопения его — элегичны и минорны. Этель была символом всего светлого и прекрасного, но… предназначалась лорду Кью. Добрый и проницательный наперсник не раз осторожно напоминал об этом прискорбном обстоятельстве нашему пылкому герою. Но пылкий герой и сам это знал. И нередко случалось, что, сидя за этюдником, Клайв вдруг, то ли в шутку, то ли всерьез — уж такой у него был характер — запевал во всю силу своих молодых, здоровых легких: "Она другого любит, мне не видать ее!" — и оба они, герой и наперсник, разражались смехом, каждый за своим столиком. Прелестную мисс Этель они между собой называли Элис Грей.

Весьма возможно, что Ночь, эта хмурая наставница, дала Клайву Ньюкому свой невеселый, но полезный совет. Мученья бедного Белсайза и страдания юной леди, разделявшей его безнадежную страсть, очевидно, заставали молодого человека призадуматься; а прямодушие лорда Кью, его мужество и благородство, коим Клайв был накануне свидетелем, наполнили его душу восхищением и укрепили ее для испытания, которое, он знал, будет очень тяжелым. Он вспомнил про милого своего старика, бороздившего моря, дабы исполнить свой долг, и решил с божьей помощью выполнить собственный. Еще три недели назад, когда он, беззаботно блуждая в окрестностях Бонна, неожиданно столкнулся с Этель и стайкой веселых маленьких кузенов, он был таким же, как они, беззаботным ребенком, помышлявшим лишь о радостях, которые сулил этот солнечный день. Но мысли и чувства последних недель даровали ему опыт, какой не всякий накопит с годами; и теперь нашему герою предстояло доказать, что он не только умеет любить, но и способен на поступки, требующие силы духа, благородства, самоотречения.

— Ты помнишь, Джей Джей, — говорил он, швыряя в чемодан штаны и ботинки и нанося по ним сокрушительные удары, чтобы плотнее их уложить, — ты помнишь (удар в белоснежную грудь батистовой рубашки) рассказ моего славного старика о том, как он единственный раз в жизни бежал с поля боя (сокрушительный удар по ребрам жилета), — под Ассир-Гуром?

— Ассир-как?.. — с удивлением переспрашивает Джей Джей.

— Во время осады Ассир-Гура, — отвечает Клайв, — в достопамятном тысяча восемьсот третьем году. У поручика Ньюкома, осмелюсь заметить, были весьма стройные ноги, которые унаследовали также его потомки, и он надел новую пару лосин, ибо в бой любил ходить щеголем. Лошадь под ним убили, враг теснил, и родителю моему пришлось выбирать между смертью и отступлением. Я слышал от офицеров, служивших с моим милым стариком, сэр, что он отличался редкостной храбростью и никогда не терял в бою присутствия духа. Так что же, по-твоему, надлежало делать поручику Ньюкому в подобных обстоятельствах? Биться в одиночку, когда весь эскадрон бежал, и быть зарубленным маратхской кавалерией, — погибнуть или спастись бегством, сэр?

— Ну, я-то знаю, как я бы поступил, — говорит Ридли.

— Вот именно. Так же поступил и поручик Ньюком. Его новенькие лосины сидели в обтяжку и очень мешали быстроте отступления, но все же он бежал, сэр, и впоследствии произвел на свет вашего покорного слугу. Такова история битвы при Ассир-Гуре.

— Ну, а мораль? — спрашивает Джей Джей, которого немало позабавил этот рассказ.

— Да ведь это мой Ассир-Гур, дружище. Я спасаюсь бегством, Джей Джей. Лезь в мешок за деньгами и расплачивайся с людьми; будь щедр, Джей Джей, но не расточителен. Горничная здесь дурнушка, но дай и ей крону, чтоб не скучала без нас. Лакеи были проворны и раболепны — воздай сим рабам за труды. Не позабудь беднягу коридорного, пусть и он благословляет нас по отъезде. Ведь художники — джентльмены, хоть Этель иного мнения. Черт… да нет, бог с ней! Бог с нею!.. — простонал Клайв, прижав кулаки к глазам. Если Ридли и прежде восхищался им, то теперь, уж конечно, не стал думать о нем хуже. А любезного моего юного читателя, коему случится прочесть эту притчу и найти в ней сходство со своей участью, я как старший заверяю, что бывают в битве жизни столь опасные ситуации, когда, ей-же-ей, и храбрейшему лучше спастись бегством.

Хотя было еще очень рано, к Клайву уже пожаловал гость: дверь отворилась, и в ней показалось честное лицо лорда Кью. Ридли скрылся от него в свое убежище: общество графов смущало скромного живописца, хотя он радовался и гордился, что его Клайв водит с ними компанию. Лорд Кью обитал в роскошных апартаментах на втором этаже того же отеля, где Клайв и его товарищ занимали две поместительные, но более скромные комнаты, на третьем.

— Вы ранняя пташка, — сказал Кью. — Я сам встал чуть свет, но не по доброй воле, а со страху. Джек так бушевал в своей комнате — едва дверь не вышиб. Я целый час его увещевал. Жаль, не пришло нам в голову подлить ему давеча немножко опия. Если бы это и прикончило беднягу, ему бы от этого хуже не стало. — Затем он, смеясь, поведал Клайву историю своего свидания с Барнсом накануне вечером. — Вы, кажется, тоже пакуете чемоданы, — говорит лорд Кью, и в его проницательных глазах читается затаенное лукавство. — Погода здесь портится, и если вы хотите пересечь Сен-Готард, как я слышал от Ньюкомов, надо спешить. В горах в октябре страшный холод.

— Да, очень холодно, — соглашается Клайв, кусая ногти.

— На почтовых или наняли карету? — спрашивает его сиятельство.

— Я купил во Франкфурте коляску, — непринужденно отвечает Клайв.

— Ах вот как! — воскликнул его собеседник, который отличался безукоризненной учтивостью, был обходителен и прямодушен и со всеми разговаривал одинаково, разве что с нижестоящими был чуточку любезней, чем с ровней, но все же скорей мог представить себе молодого художника, выезжающим из Баден-Бадена верхом на драконе, нежели в собственной коляске.

— Я отдал за коляску всего двадцать фунтов. Такая легонькая! Нас двое, и пара Лошадей, знаете ли, везет нас со всей поклажей, и можно останавливаться, где вздумается, Я ведь не живу на доходы от своей профессии, — добавил Клайв, покраснев. — Я только и заработал однажды три гинеи.

— Ну конечно, дружище. Я же был в доме вашего батюшки, на этом прелестном балу, где собралось столько приятных людей. Я знаю, мы светские жуиры, и рисуем только для забавы.

— Мы артисты, милорд, и думаем этим жить, — возразил Клайв. — Не закажет ли мне ваше сиятельство портрет?

— "Ваше сиятельство" — это мне иоделом, — ответил тот. — Я вот что подумал, Ньюком: поскольку вы уезжаете, вы могли бы, мне кажется, сослужить здесь кое-кому службу, хотя и не слишком приятного свойства. Джека Белсайза нельзя предоставлять самому себе. Мне же сейчас, по некоторым важным соображениям, никак нельзя отсюда уехать. Так будьте другом, заберите его с собой. Пусть Альпы отгородят его от всей этой чертовщины, и я буду рад при случае оказать вам любую услугу. Джеку еще не известно, что наш любезный Барнс здесь. Я знаю, сколь он вам по сердцу, слышал эту историю про стакан кларета и прочее. Мы все любим Барнса. Как бедная леди Клара могла согласиться на подобный брак, одному богу известно! Какие мы все странные, непостижимые создания, особенно женщины!

— Господи!.. — вскричал Клайв. — Да возможно ли, чтобы девушка полюбила такого наглого, себялюбивого, заносчивого хлыща, как Барнс Ньюком? Вы ведь, конечно, знаете, лорд Кью, какую жизнь он ведет? Когда он был еще совсем юнцом и можно было думать, что у него есть сердце, он вывез из Ньюкома одну бедную девушку, работницу с фабрики, обращался с ней хуже некуда, а потом, обвинив в неверности, выставил за дверь без гроша в кармане; когда же она пришла на Парк-Лейн и уселась на пороге — с каждой стороны по малютке, — только боязнь скандала и страх перед полицией, а вовсе не слезы голодной женщины и детей, заставили его положить ей содержание. Я видеть его не могу без отвращения, руки чешутся вышвырнуть его в окошко. И этот человек женится на благородной девице, лишь потому, я уверен, что состоит компаньоном в банке и наследует семь или восемь тысяч годового дохода. Стыд и срам! Мне тошно подумать, на что обрекает себя эта бедняжка.

— Да, невеселая история, — промолвил лорд Кью, свертывая папиросу. — Барнс человек неприятный, вполне с вами согласен. А не было при вас о том разговору в семье?

— Помилуй бог! Неужто, по-вашему, я стал бы говорить об этих грязных вещах с Этель, то есть, с мисс Ньюком! — вскричал Клайв. — Я даже отцу об этом не заикался. Услышь он только, он бы выставил Барнса за дверь.

— Я знаю, об этом говорил весь город, — сухо сказал Кью. — В этих чертовых клубах все становятся известно. Я не друг Барнсу, я сказал вам. Я люблю его не больше вашего. Вполне возможно, что он плохо обращался с этой женщиной, — нрав у него, безусловно, не ангельский; но в этом деле он вел себя не так уж плохо, — не так плохо, как может показаться. Начало, разумеется, скверное — фабричный город — ну и вся эта история… Да, неважное начало. Но он не единственный грешник в Лондоне. Когда обо всем этом пошли толки и его чуть не забаллотировали в клубе Бэя, он поклялся мне честью, что порвал с миссис Делейси (так она себя называла) лишь после того, как она поступила с ним… ну, так, как обычно поступают подобные женщины. Он предложил поместить детишек в Йоркширскую школу — довольно дешевую, — но она не пожелала с ними расстаться. Скандал она подняла, чтобы выговорить себе более выгодные условия, в чем и преуспела. Ему очень хотелось избавиться от нее; он говорил, что это камень у него на шее, и что его мучают угрызения совести, а вернее сказать — опасения. Он был просто вне себя. Когда повесили того парня, который убил женщину, так помню, Барнс сказал, что вполне его понимает. Юноши заводят в молодости такие связи, о которых потом жалеют всю жизнь. Он раскаивался от души — в этом ему можно поверить, он хотел жить прилично. Моя бабушка устроила это дело с Плимутроками. Старая леди Кью, как вы знаете, все еще за рулевого в нашей лодке, и никому не уступит своего места. Старики, они все знают. Барнс малый неглупый, по-своему даже остроумный, и вполне может быть приятным, когда захочет. Тут не было и речи о принуждении. Надеюсь, вы не думаете, что молодых девиц томят в темницах и подвергают пыткам? Но в Шантеклере целый выводок дочек, и старому Плимутроку нечего дать за ними. Дочь его по своей воле избрала Барнса, а тот вполне осведомлен о ее прежней истории с Джеком. Вчера этот бедняга появился так неожиданно, что девушка упала в обморок. Но она готова нынче же свидеться с ним, коли он того пожелает. Сегодня в пять утра я отдал ему записку от леди Плимутрок. Если он думает, что леди Клару к чему-то принуждают, пусть услышит из ее собственных уст, что она сама так решила. Девушка выходит за своего избранника и будет честно исполнять свой долг. Вы еще молоды, а посему кипите и негодуете при мысли, что юная особа, едва справившись с одним чувством, способна возгореться новым…

— Я возмущаюсь не тем, — говорит Клайв, — что она порывает с Белсайзом, а тем, что выходит за Барнса.

— Вы просто не любите его и знаете, что он ваш враг. Он и впрямь, юноша, не слишком лестно о вас отзывается. Изображает вас этаким непутевым гулякой, да скорей всего и правда так думает. Ведь все зависит от того, в каком свете нас представить. Друзья рисуют нас так, враги иначе, и я частенько думаю, что обе стороны правы, — продолжал этот проповедник житейской терпимости. — Вы не выносите Барнса и не находите в нем никаких достоинств. А он в вас. На Парк-Лейн происходили жаркие схватки по поводу вашей милости в связи с некими обстоятельствами, о коих я не хочу говорить, — сказал лорд Кью с достоинством. — Чего же добились злопыхатели? Мне по душе и вы и ваш батюшка, которого я считаю достойнейшим человеком, хотя иные пытались представить его расчетливым интриганом. Оставьте мистеру Барнсу, по крайней мере, право на людское снисхождение, и пусть он кому-то нравится, хотя не нравится вам. А что до этой романтической страсти, — продолжал молодой лорд, постепенно загораясь и оставляя те выражения и словечки, каковыми мы обычно уснащаем свою речь, — до этой трогательной повести о том, как Дженни и Джессами полюбили друг друга с первого взгляда, ворковали и целовались под сенью дерев, а потом поселились в шалаше, чтоб и впредь целоваться и ворковать, — боже, какая глупость! Это годится для романов, над которыми вздыхают девицы, но всякий хоть что-то сумевший понять в жизни, знает, какая все это чепуха и бессмыслица. Я не хочу сказать, что молодые люди не могут встретиться, сразу полюбить друг друга, в тот же год пожениться и жить в любви и согласии до ста лет; но это высший удел, боги даруют его лишь Филемону и Бавкиде, да еще разве очень немногим. Остальным же приходится идти на компромисс, устраиваться, как сумеют, и брать добро пополам со злом. А что до бедных Дженни и Джессами, так бог ты мой, — оглянитесь на своих друзей, прикиньте, сколько вы знаете браков по любви и многие ли из них оказались счастливыми. Рай в шалаше! А кто будет платить за шалаш? За чай со сливками для Дженни и бараньи отбивные для Джессами? Если же ему придется довольствоваться холодной бараниной, они поссорятся. Приятные же им предстоят трапезы, когда в буфете шаром покати! Вы осуждаете браки по расчету в нашем мире. Но даже монархические браки основаны на таком же принципе. Мой мясник прикопил денег и выдает дочку за молодого скотопромышленника. Чета скотопромышленников процветает и женит своего сына уже на дочери олдермена. Стряпчий приискивает меж своих клиентов жениха повыгодней для мисс Петиции, а сынка устраивает в коллегию адвокатов, проводит в парламент, где тот выдвигается, становится стряпчим по делам казны, сколачивает себе состояние, заводит дом на Белгрэйв-сквер и выдает следующую мисс Петицию за пэра. Не обвиняйте нас в своекорыстии: мы не хуже, чем наши соседи. Мы поступаем, как все и светская девица избирает лучшую из возможных партий, совершенно так же, как мисс Табачница, когда за ней ухаживают два молодых человека из цеха зеленщиков, дарит своей благосклонностью того, кто ездит с рынка на осле, а не того, кто торгует вразнос.

Эта речь, произнесенная его сиятельством с заметным воодушевлением, несомненно, предназначалась в поучение Клайву, и наш юноша, надо отдать ему должное, не замедлил понять ее смысл. Он сводился к следующему: "Коли некоторые титулованные особы ласково обходятся с вами, молодым человеком, у которого только и есть, что пригожая внешность, хорошие манеры да триста — четыреста фунтов годового дохода, то не слишком полагайтесь на их любезность и оставьте честолюбивые мечты, которые вам, как видно, подсказало тщеславие. Плывите в одном русле с медной посудой, сударь Глиняный горшок, но соблюдайте дистанцию! Вы — милый юноша, и все же иные отличия не про вас, они для тех, кто получше. Вы можете с тем же успехом просить премьер-министра о первом свободном ордене Подвязки, как ждать, что на вашей груди заблещет такая звезда, как Этель. Ньюком".

Прежде чем Клайв явился со своим обычным визитом в отель напротив, туда прибыл последний из высоких участников предстоящего Баденского семейного конгресса. Войдя в гостиную леди Анны Ньюком, Клайв вместо пунцовых щечек и ярких глазок Этель узрел желтое, как пергамент, лицо и хорошо ему знакомый крючковатый нос старой графини Кью. Выдержать взгляды, бросаемые по обе стороны этого мыса из-под кустистых черных бровей, было нелегким делом. На все семейство нагоняли ужас нос и глаза леди Кью — это были ее сильнейшие орудия власти. Одну только Этель ее грозный лик не повергал в страх и смирение.

Кроме леди Кью, в гостиной находились ее сиятельный внук, леди Анна, вся детвора, от мала до велика, и мистер Барне, но никого из них Клайв не имел желания видеть.

Смущенный взгляд, который Кью бросил на Клайва, отнюдь не лишенного природной наблюдательности, позволил ему понять, что в разговоре только что упоминалось его имя. Барнс, за мгновение перед тем, как всегда, на чем свет стоит поносивший Клайва, поневоле потупился при виде кузена. Клайв уже отворял дверь, когда Барнс величал его мерзавцем и негодяем, так что, естественно, вид у него был виноватый. Что же до леди Кью, этой многоопытной политиканки, то ни тени смущения или какого-либо иного чувства не отразилось на ее старческом лице. Мохнатые брови ее были чащами, скрывавшими тайну, а непроницаемые глаза — бездонными колодцами.

Она протянула Клайву два своих старых подагрических пальца, каковые он волен был подержать подольше или выпустить сразу, а затем он удостоился счастья пожать руку мистеру Барнсу, который, с радостью заметив, как смутил Клайва прием леди Кью, решил обойтись с ним подобным же образом и столь высокомерно бросил ему при этом: "Здрасте", — что кузен с удовольствием запихнул бы ему это приветствие обратно в, глотку. Мистер Барнс, этот своеобразный молодой человек, почти у каждого, кто с ним сталкивался, вызывал настоятельное желание задушить его, расквасить ему нос или вышвырнуть его в окошко. И хотя биографу пристало быть беспристрастным, я должен признаться, что до некоторой степени испытывал подобную же потребность. Он выглядел много моложе своих лет, не отличался представительностью, но при этом с таким несносным высокомерием третировал равных себе, да и тех, кому в подметки не годился, что очень многим хотелось поставить его на место.

Клайв сам рассказал мне об этом маленьком эпизоде, и я, как мне ни прискорбно, должен поведать здесь о недостойном поступке своего героя.

— Мы стояли с Барнсом поодаль от дам, — рассказывал Клайв, — и тут между нами произошла маленькая стычка. Он однажды уже пытался совать мне два пальца, и я тогда сказал ему, что пусть либо подает всю руку, либо вообще не подает. Ты знаешь, как этот нахал любит стоять, откинувшись назад и расставив свои маленькие ножки. Я и наступил, черт побери, каблуком на его лакированный носок и так нажал, что мистер Барнс издал одно из самых громогласных своих проклятий.

— Поосторожней!.. Ах, чтоб вас! — взвизгнул Барнс.

— А я думая, вы ругаетесь только при женщинах, Барнс, — ответил Клайв вполголоса.

— Это вы черт знает что говорите при женщинах, Клайв! — прошипел его кузен в совершенной ярости.

Тут мистер Клайв вышел из себя.

— В каким обществе вы предпочитаете услышать, что я считаю вас хлыщом, Барнс? Может быть, при всех, в парке? Так выйдем и потолкуем.

— Барнсу нельзя появиться в парке, — со смехом возразил лорд Кью, — там его поджидает другой джентльмен.

Двое из трех молодых людей по достоинству ощенили эту шутку. Бмосъ, что Барнс Ньюком, эсквайр из Ньюкома, не был в их числе.

— Чему вы там смеетесь, молодые люди? — окликнула их леди Анна в своей безграничной наивности и простодушии. — Уж верно, чему-нибудь нехорошему. Подите-ка сюда, Клайв!

Надо сказать, что едва наш юный друг удостоился в знак приветствия прикосновения двух пальцев леди Кью, как ему дано было понять, что его свидание с этой любезной дамой окончено; ибо ее сиятельство тут же подозвала свою дочь и принялась с нею шептаться. Тогда-то Клайв и угодил из лап леди Кью в объятия Барнса.

— Клайв отдавил Барнсу ногу, — весело объяснил лорд Кью. — Наступил Барнсу на любимую мозоль, и ему теперь придется сидеть дома. Вот мы и смеялись.

— Гм!.. — проворчала леди Кью. Она-то знала, на что намекает ее внук. Лорд Кью в самом устрашающем виде изобразил на семейном совете Джека Белсайза с его огромной дубинкой. Ну как было не повторить такую шутку!

Пошептавшись со старой графиней, леди Анна, очевидно, сумела умерить гнев своей матушки против бедного Клайва, ибо, когда он приблизился к обеим дамам, младшая ласково взяла его за руку и сказала:

— Мы очень жалеем о вашем отъезде, милый Клайв. Вы были нам большой помощью в путешествии. Право же, вы были на редкость милы и услужливы, и мы все будем очень по вас скучать.

Ее добрые слова до того взволновали великодушного юношу, что краска прилилаа к его щекам и на глаза, возможно, навернулись слезы, — так он был ей признателен за сочувствие и поддержку.

— Спасибо вам, дорогая тетушка, — сказал он, — вы были очень добры и ласковы ко мне. Это я буду грустить без вас, и все же… пора мне ехать и браться за работу.

— Давно пора! — вмешалась свирепая обладательница орлиного клюва. — Баден — неподходящее место для молодых людей. Они заводят здесь знакомства, от которых нечего ждать добра. Посещают игорные залы и проводят время с беспутными французскими виконтами. Мы слышали о ваших подвигах, сэр. Остается лишь пожалеть, что полковник Ньюком не взял вас с собой в Индию.

— Что вы, маменька! — вскричала леди Анна. — Уверяю вас, что Клайв вел себя здесь примерно.

Нотации старой леди вывели Клайва из чувствительного настроения, и он заговорил с некоторой запальчивостью:

— Вы всегда были добры ко мне, дражайшая леди Анна, и ваше ласковое слово для меня не внове. А вот на советы леди Кью я никак не смел рассчитывать — они для меня неожиданная честь. Мои подвиги за игорным столом, на которые изволит намекать ваше сиятельство, известны моему батюшке, а джентльмена, чье знакомство вам угодно почитать недостойным, он сам мне представил.

— И все-таки, милый юноша, вам пора ехать, — повторила леди Кью, на сей раз с полнейшим добродушием; ей понравилась смелость Клайва, и, пока он не мешал ее планам, она готова была обходиться с ним вполне дружелюбно. — Поезжайте в Рим, во Флоренцию, куда хотите, прилежно учитесь, возвращайтесь с хорошими картинами, и все мы будем рады вас видеть. У вас большой талант — эти рисунки действительно превосходны.

— Не правда ли, маменька, он очень даровит? — с жаром подхватила добрая леди Анна.

Клайв снова расчувствовался, он готов был обнять и расцеловать леди Анну. Как бываем мы благодарны — как тронуто бывает честное, великодушное сердце одним-единственным добрым словом, услышанным в трудную минуту! Пожатие ласковой руки придает человеку сил перед операцией, позволяет без стона выдержать устрашающую встречу с хирургом.

И вот хладнокровный старый хирург в юбке, вознамерившийся излечить мистера Клайва, взял тонкий сверкающий нож и сделал первый надрез очень аккуратно и точно.

— Как вам, должно быть, известно, мистер Ньюком, мы съехались сюда по своим семейным делам, и, скажу вам без обиняков, на мой взгляд для вас же лучше будет находиться отсюда подальше. Узнав, что вы здесь, я в письме к моей дочери высказала, как я этим недовольна.

— Но это была чистая случайность, маменька, уверяю вас! — воскликнула леди Анна.

— Конечно, чистая случайность, и по чистой случайности я об этом узнала. Одна маленькая пташка прилетела в Киссинген и сообщила мне. Ты безмозглая гусыня, Анна, я сто раз тебе это говорила! Леди Анна советовала вам остаться, а я, милый юноша, советую уехать.

— Я не нуждаюсь ни в чьих советах, леди Кью, — ответил Клайв. — Я уезжаю потому, что так надумал, и меня незачем провожать и выпроваживать.

— Ну, разумеется, и мой приезд — для мистера Ньюкома сигнал к отъезду. Я ведь пугало, от меня все разбегаются. Но сцена, которой вы вчера были свидетелем, мой милый юный друг, и весь этот прискорбный скандал на гулянье должны были убедить вас, как глупо, опасно и безнравственно, да, да, безнравственно со стороны родителей допускать, чтобы у молодых людей зародилось чувство, от которого могут произойти лишь неприятности и бесчестье. Вот вам еще одна добрая гусыня — леди Плимутрок. Я вчера не успела приехать, как прибегает ко мне моя горничная с известием о том, что произошло в парке. И я, как ни устала с дороги, тотчас поспешила к Джейн Плимутрок и весь вечер провела с ней и с этой бедной малюткой, с которой так жестоко обошелся капитан Белсайз. Она вовсе о нем не думает, ей до него и дела нет. За те два года, что мистер Джек свершал свои тюремные подвиги, ее детское чувство прошло; и если этот несчастный льстит себя мыслью, что так сильно взволновал ее вчера своим появлением, то он глубоко ошибается, — можете это передать ему от имени леди Кью. Девушка просто подвержена обморокам. Ее с самого приезда пользует доктор Финк. Прошлый вторник она упала без чувств при виде крысы у себя в комнате (у них прескверное помещенье, у этих Плимутроков!). Неудивительно, что она испугалась, встретив этого грубого пьяного верзилу! Она просватана, как вы знаете, за вашего родственника, моего внука Барнса, — он для нее во всех отношениях хорошая партия. Они одного круга и посему друг другу подходят. Она славная девушка, а Барнс столько натерпелся от особ иного рода, что теперь по достоинству оценит семейные добродетели. Ему давно пора остепениться. Я говорю вам все это совершенно чистосердечно. А ну-ка обратно в сад, пострелята, играйте там! — Это относилось к невинным малюткам, которые, резвясь, примчались с лужайки, расстилавшейся под окнами. — Что, уже наигрались? Вас прислал сюда Барнс? Ступайте наверх, к мисс Куигли. Нет, постойте! Подите и пришлите сюда Этель. Приведите ее вниз, слышите?

Несмышленыши затопали наверх к сестрице, а леди Кью ласково продолжала:

— В нашей семье давно условлено о помолвке Этель с моим внуком лордом Кью, хотя о подобных вещах, как вы знаете, любезный мистер Ньюком, лучше наперед не говорить. Когда мы виделись с вами и вашим батюшкой в Лондоне, то слышали, будто и вы… будто вы тоже помолвлены с молодой особой вашего круга, с мисс — как ее? — мисс Макферсон… мисс Маккензи. Этот слух пустила ваша тетушка, миссис Хобсон Ньюком, — вот взбалмошная дура, скажу я вам! Оказывается, все это выдумки. Не удивляйтесь, что я так осведомлена о ваших делах. Я — старая колдунья и знаю много всякой всячины.

И в самом деле, как леди Кью разузнала вое это, сносилась ли ее горничная с горничной леди Анны, и обычным путем или волшебством получала графиня столь точные сведения, так и не установлено нашим летописцем. Скорее всего, Этель, которая за минувшие три недели выяснила это интересное обстоятельство, сообщила его во время дознания леди Къю, и тут, очевидно, произошла схватка между бабушкой и внучкой, о чем, впрочем, у автора жизнеописания Ньюкомов нет точных данных. Мне известно лишь, что такое бывало часто и осады, и стычки, и генеральные сражения. Если мы слышим пушки и видим раненых, то догадываемся, что был бой. Как знать, может, и здесь произошла великая битва, и мисс Ньюком перевязывает наверху свои раны?

— Вам, наверно, захочется проститься с кузиной, — продолжала леди Кью как ни в чем не бывало. — Этель, детка, здесь мистер Клайв Ньюком, он пришел со всеми вами проститься.

По лестнице, перебирая ножками, спускались две девочки, держась с обеих сторон за подол старшей сестры. Она была несколько бледна, но глядела надменно, почти воинственно.

Клайв встал ей навстречу с кушетки, на которую старая графиня усадила его подле себя на время ампутации. Встал, откинул волосы со лба и совершенно спокойно сказал:

— Да, я пришел проститься. Вакации мои кончились, и мы с Ридли едем в Рим. Прощайте, и да благословит вас бог, Этель,

Она подала ему руку и произнесла:

— Прощайте, Клайв. — Но рука ее не ответила на его рукопожатие и упала, едва он разжал пальцы.

Услышав слово "прощайте", маленькая Элис громко заревела, а крошка Мод, существо необузданное, затопала красными башмачками, повторяя: "Не надо пласай!.. Пусь Ляйв остается!..". Рыдающая Элис уцепилась за штаны Клайва. Он весело подхватил обеих на руки, как делал это сотни раз, и посадил на плечи, где они так любили сидеть и теребить его белокурые усы. Он осыпал поцелуями их ручки и личики и тут же ушел.

— Q'as-t? — осведомился мосье де Флорак, повстречавший его на мосту, когда он возвращался к себе в отель. — Q'as-t, mon petit Glaive? Est-ee q'on vient de t'arracher ne dent? [122]Что с тобой, мой маленький Клайв? Тебе что ли, зуб выдрали? (франц.).

— C'est ca [123]Вот именно (франц.)., - ответил Клайв и направился в Hotel de France.

— Эй, Ридли! Джей Джей! — прокричал он. — Прикажи выкатывать бричку, и поехали!

— А я думал, мы выступаем только завтра, — ответил Джей Джей, наверно, догадавшийся, что что-то случилось.

И в самом деле, мистер Клайв уезжал на день раньше, чем думал. На следующее утро он проснулся уже во Фрейбурге. Он увидел перед собой величественный древний собор, — как это не походило на Баден-Баден с его лесистыми холмами, милыми дорожками и липовыми аллеями, на этот прелестнейший балаган на всей Ярмарке Тщеславия. Музыка, людская толчея, зеленые столы, мертвенно-бледные лица крупье и звон золота, — все это ушло далеко-далеко. В памяти осталось только окно в Hotel de Hollande; он вспоминал, как прелестная ручка отворяла его спозаранку и утренний ветерок тихонько шевелил кисейную занавеску. Чего бы он только ни дал, чтоб еще хоть раз взглянуть, на него! И когда в тот вечер он бродил в одиночестве по Фрейбургу, ему хотелось заказать лошадей и скакать назад в Баден-Баден, чтобы опять очутиться под этим окном и позвать: "Этель, Этель!" Но он возвратился в гостиницу, где его ждали тихий Джей Джей и бедняга Джек Белсайз, которому тоже выдернули зуб.

Мы чуть не забыли о Джеке, сидевшем в задке брички, как и подобает второстепенному персонажу нашей истории, — да, по правде сказать, и Клайв тоже едва ие забыл о нем. Но Джек, поглощенный своими делами и заботами, посовал вещи в саквояж и, не сказав ни слова, вынес его на улицу, так что Клайв, усаживаясь в свою маленькую бричку, уже застал его там, в клубах дыма. Видели их отъезд из окна Hotel de Hollande или нет, не знаю. Ведь не за каждую занавеску может заглядывать биограф, как бы ни был он любопытен.

— Tiens, le petit part [124]Никак, малыш уезжает (франц.)., - сказал, вынимая изо рта сигару, Флорак, который всегда попадался им на пути.

— Да, уезжаем, — ответил Клайв. — Садитесь, виконт, у нас в бричке есть четвертое место.

— Увы, не могу, — отвечал Флорак. — Дела! Мой родственник и повелитель герцог Д'Иври едет сюда из Баньер-де-Бигора. Он говорит, что я ему нужен: affaires d'etat [125]Государственные дела (франц.)..

— Как рада будет герцогиня… Поосторожней с этой сумкой! — прокричал Клайв. — Как рада будет ее светлость… — Правду сказать, он плохо понимал, что говорит.

— Vos croyez, vos croyez? [126]Вы думаете, вы так думаете? (франц.). — переспросил мосье де Флорак. — Коль скоро у вас свободно четвертое место, я знаю, кому бы следовало его занять.

— Кому же? — осведомился наш молодой путешественник.

Но тут из дверей Hotel de Hollande вышли лорд Кью и БарнС Ньюком, эсквайр. Увидев бородатую физиономию Джека Белсайза, Барнс снова скрылся в дверях, а Кью перебежал через мост к отъезжающим.

— Прощайте, Клайв! Прощай, Джек!

— Прощай, Кью!

Они крепко пожали друг другу руки. Форейтор затрубил в рожок, карета тронулась, и юный Ганнибал оставил позади свою Капую.