Онлайн чтение книги На сопках маньчжурии
Вторая глава

1

Два батальона русских должны были овладеть старой кумирней на вершине сопки. И они почти овладели ею.

Рота Юдзо стояла в резерве. В бинокль Юдзо видел, как русские, неудержимо стремясь вперед, теряя убитых и раненых, взобрались наконец на сопку. Остатки японского гарнизона кумирни покатились желтыми тенями вниз по склону. Тогда выступила рота Юдзо.

Солдаты побежали. Бросили ранцы, пищу, фляжки, оставили при себе только винтовки и патроны. Командир роты капитан Яманаки бежал первым.

Иногда он оглядывался. Юдзо видел его перекошенное лицо, взмах сабли, слышал хриплый крик.

Рота впервые участвовала в бою. Перед вершиной — отвесной скалой — солдаты столпились, не зная, что предпринять. С флангов обстреливали, люди падали.

В эту страшную минуту Юдзо охватило глубокое равнодушие к судьбе атаки. Он стоял, опершись на саблю, думая, что сейчас умрет, и испытывал страшную тоску. Но капитан Яманаки не испытывал никакой тоски, он приказал в щели втыкать штыки, взбираться по ним, как по ступеням, и штурмовать противника. Невысокий, плотный, с широкой и длинной саблей, на которую он то опирался, то взмахивал ею, он показался Юдзо исполином.

Юдзо вслед за солдатами взобрался на скалу и с удивлением увидел, что гарнизон сопки состоял всего из нескольких человек. Ничтожная горсточка ощетинилась штыками и бросилась на японцев.

Денщик Юдзо Ясуи отступил, пропустил русского и, когда тот с опущенной головой проскочил мимо, ударил его штыком в бок. Русские остановились подобрать раненого и долго не подпускали к себе врагов.

Все новые и новые солдаты поднимались по скале. На помощь Яманаки подошла вторая рота. Две роты против пяти человек!

Бой завершился.

Через два часа Юдзо пошел осмотреть поле сражения. Крови было не много. Трупы лежали по большой части в безобразных позах. По раздувшимся на жаре лицам ползали мухи. Вот для чего все это — для мух!

Смерть внушила Юдзо отвращение. Он вспомнил Ханако. Ханако и смерть были несовместимы. К чему это обилие смерти, к чему? Он возмутился против смерти.

Ясуи осторожно выглядывает из-за скалы. Во время штурма лейтенант все время видел его около себя, сейчас он внимательно следит за офицером. Вероятно, его беспокоит мрачность лейтенанта. Он ему предан, предан без дум, без размышлений о том, хорош или плох Футаки Юдзо. Он — солдат, Юдзо — офицер. Этого достаточно для преданности. Что ж, это счастье. Великая отрада — почитать кого-либо чистосердечно.

К вечеру роту отвели в китайскую деревушку. Ясуи разбил палатку на берегу мутного потока и сейчас же стал заботиться о горячей воде. Давно не мылся Юдзо горячей водой. Скинул сапоги, брюки, белье и прикрыл себя марлей. Он хотел отдохнуть. Отдохнуть во что бы то ни стало.

Накануне отъезда на войну родственники собрались выпить с ним прощальную чашу воды. Он выпил эту прощальную чашу, которая якобы очистила его для жизни за гробом. Он больше не принадлежал себе: он ехал на войну!

Но почему он был так глуп, что не выпил иной чаши?! Чаши вина. Чаши вина вместе с Ханако во время свадьбы?!

Мог ли он так быстро устроить свадьбу? По-видимому, да — если б захотел, как хочет сейчас. Но он не хотел — ему достаточно было смотреть на девушку и разговаривать с ней.

Почему нельзя удержать мгновение? Почему никто во вселенной не возмутится тем, что нельзя удержать мгновение?

Почему нельзя вернуть мгновение? Почему никто во вселенной не возмутится тем, что нельзя вернуть мгновение?

Пола палатки приподнялась, и заглянул сам капитан Яманаки.

Юдзо вскочил.

— А говорят, вы ранены, лейтенант!

— О нет, я был вымазан чужой кровью.

— Тоже неплохо. Такой славный бой… Если б русские двинули в атаку не два батальона, а полк, мы потеряли бы кумирню. Но русские — странные люди: вместо того чтоб броситься в атаку сразу, они ходят в атаку по очереди и, конечно, погибают. После боя у меня появилось желание собрать автографы всех наших офицеров. Вот, пожалуйста, лейтенант Футаки…

На листе белого полукартона имелось уже одиннадцать подписей, сделанных чернилами и тушью.

— Четырех уже не будет никогда… надо было вчера…

Юдзо расписался.

— Мне кажется, мы все умрем, — сказал он, — русские так же храбры, как и мы.

— Я умру во всяком случае, — торжественно сказал Яманаки. У него было печальное и взволнованное лицо; он кашлянул, он хотел кое-что сказать по поводу своих неладов с капитаном Сакатой, о которых знал весь полк.

Нелады были давние, еще с тех пор, когда офицеры были подростками и когда враждовали их отцы.

В 1873 году у самураев отняли рисовый паек. Отныне самураи должны были торговать или служить, и одни вступили на этот путь, другие, люди устойчивых воззрений, — нет; они не хотели никаких перемен.

В стране началось брожение. Всюду сновали кучки самураев, пробираясь в пределы Сацумы к Сайго. Бывшего военного министра сейчас, поддерживали Симадзу, князья Сацумы, считавшие, что после реставрации они получили меньше, чем должны были получить, и решившие поднять новое самурайское восстание для того, чтобы получить больше.

Отец капитана Яманаки принадлежал к тем, кто не хотел перемен. Он ушел к Сайго вместе с группой самураев, однако с ним не ушел Саката, друг и сосед Яманаки, подчинявшийся в юных годах его авторитету.

После реформ и всяких нововведений Саката подружился с местным купцом Абэ, женился на его дочери и поступил к нему надсмотрщиком; купец рубил лес по склонам гор, Вот какой жизненный путь избрал для себя самурай!

Жил он припеваючи, ел, пил, толстел. Маленькая и толстая жена его, проезжая в рикше мимо дома Яманаки, всегда насмешливо поглядывала на то, что делалось за забором у нищего самурая.

Яманаки и его товарищи грозно прошли через владения отступника и исчезли в горах.

Самурайская армия Сайго, как ни старательно он готовился к войне, была разбита армией правительства, набранной во всех сословиях. Вожди восстания кончили самоубийством, самураи расходились, их преследовали и уничтожали.

Яманаки возвращался к себе окольными путями. Четыре года напряжения, ненависти и наконец разочарование — измучили его.

Небольшой запас денег иссяк. Самурай пришел домой ночью. Луна освещала знакомую дорогу, каменистые ступени к небольшому пруду, старый дом, как будто совсем не изменившийся за четыре года разлуки. Но найдет ли он кого-нибудь здесь?

Нашел жену и десятилетнего сына. Стоя на коленях, охватив его ноги, жена и сын смотрели ему в лицо.

— Вернулся! — прохрипел Яманаки и, сняв котомку, где было спрятано оружие, опустился на циновку.

Дочь отсутствовала. Шестнадцатилетнюю девушку уступили в работницы Сакате.

— За какую сумму? — спросил отец.

— За гроши… что поделать — голод!

Саката, надеявшийся, что неспокойный самурай погибнет на полях сражений, естественно, не обрадовался его возвращению. Ему чудилось: мрачный человек сидит в своем доме, никуда не показывается и злоумышляет против него.

Саката стал плохо есть и спать. Наблюдая в роще за рабочими, боялся, что из-за дерева выскочит старый друг и прикончит его без дальних слов. Наконец решил прекратить тягостное состояние, нанял молодцов, те ночью проникли в дом Яманаки и зарезали самурая вместе с его женой. Мальчик успел бежать.

История эта не долго хранилась в тайне. Раньше других о ней узнала дочь зарезанных, служившая у Сакаты.

— Теперь все будет спокойно, — похвалилась хозяйка девушке и провела ладонью по шее. — Слишком неспокойный человек!

И вот ныне сын Яманаки и сын Сакаты служат в одном полку.

Именно об истории своего отца капитан хотел поговорить с Юдзо. Разве можно забыть, что отец Сакаты подлый убийца? И не посоветуется ли лейтенант с генералом Футаки, который, как известно, придерживается старинных нравов, по поводу просьбы капитана?.. Конечно, Яманаки убежден, что он, Яманаки, скоро погиб нет, к этому он будет прилагать все усилия, но даже и короткое время невозможно переносить мерзости Сакаты, который старается всячески очернить своего недруга перед командиром полка. Вчера Саката донес, что солдаты батальона голодали из-за нераспорядительности Яманаки. Что японские солдаты голодают, известно всем в армии и многим за пределами армии. Но они голодают не потому, что нераспорядителен Яманаки или другой подобный ему офицер, а потому, что не прекращаются комбинации между армейскими чиновниками и торговцами, снабжающими армию. При чем здесь нераспорядительность Яманаки, когда из двухсот корзин с провиантом сто оказались с древесной трухой и мхом?! Доносчик же сообщил командиру полка так, будто Яманаки продал часть провианта. Отвратительно сражаться с таким человеком, как Саката!

Просьба у Яманаки такая: его или Сакату отчислить из полка.

За палаткой раздался голос Маэямы, приподнялась входная пола.

— Поздравляю вашу роту с победой!

— Да, да, — проговорил Яманаки. — Вы знаете, я счастлив, как никогда. Мой двоюродный брат погиб в китайскую войну при взятии Порт-Артура. Когда мы возвращались на родину, я подошел к его могиле и сказал: «Брат, я возвращаюсь в Японию, мы бились вместе, я уцелел, ты — пал. Но не печалься, ты остаешься лежать не в чужой земле, земля Ляодунского полуострова отныне принадлежит нам». По пути в Японию я узнал, что полуостров у нас отобран. Это был страшный день. Я вторично потерял брата и его душу. Сегодня я мстил.

Капитан вышел из палатки, бережно унося лист с автографами.

Юдзо лег и сказал:

— Я уважаю Яманаки, он честный солдат, Он видит мир таким, каким научили его видеть. Но все-таки я не могу не сказать: дикие чувства!

Маэяма присел около лейтенанта на колени. Может быть, следовало пожалеть друга и не высказывать своих мыслей, но Юдзо не мог молчать.

— Дикие чувства, — повторил он, — хотя и широко распространенные среди нас. Что такое война? Почему она отравляет сердца? Капитан Яманаки хочет умереть! Солдат своих мы воспитываем так, чтоб они все хотели умереть! Какое-то невероятное, опустошающее душу варварство! Нравы, обычаи, общественная мораль основаны на том, что человек должен торопиться умереть. Вы считаете, что в этом умонастроении — высшее доступное человеку совершенство? Так ли это, Кендзо-сан? Пройдет двадцать лет, Мицуи и Ивасаки сотрут вас в порошок вместе с душой Ямато и прочей поэзией…

Маэяма молчал. Он думал, что увидит иным своего друга после первого боя. Но друг говорил то же, что всегда, в сотый, в тысячный раз!

— Смысл ваших речей, — сказал наконец Маэяма, — как всегда, тот, что человек должен любить жизнь. По-моему, человек должен любить одно: правильно действовать в жизни. Во всяком случае, это касается нас. Жить будут другие.

— Ах, другие! Мой денщик Ясуи — резервист первого призыва. У него больная жена и трехлетний ребенок. Я узнал, что он очень любит свою жену. Она у него совсем девочка, он показывал мне ее фотографию. Они одиноки и бедны. Ясуи ушел на войну, — значит, его жена и ребенок умрут с голоду. Накануне его отправки в полк бедная женщина продала на базаре свое последнее кимоно и купила чашку рису и вязанку дров. Она не могла не устроить в такую торжественную минуту прощального пира своему мужу. Она поджарила ему несколько горстей риса, и они их съели вместе, печальные и любящие. И он ушел. Он уверен, что жена и дочка уже умерли. Кто же будут эти другие, которые будут жить?

Юдзо повернулся на одеяле и протянул руку к коробке с папиросами.

Маэяма хотел сообщить радостное известие, что армия будет наступать, что дивизии Ниси предстоят славные дела, а генералу Окасаки — тем более. Но ничего не сказал: мысли Юдзо были слишком далеки от всего этого. Маэяма тоже закурил. Он начинал испытывать раздражение. Что же это такое? Человек откровенно высказывается против учения, которое японца делает японцем?

2

Куроки наступал. Сорок шесть тысяч человек, сто восемь орудий. Наступал по трем узким долинам, по труднопроходимым тропам. Он говорил своему начальнику штаба генерал-майору Фудзи:

— Блестящий случай для Куропаткина запереть две долины и обрушиться на третью превосходными силами. Как вы думаете — сделает?

— Должен сделать! — говорил Фудзи.

— Нет, не сделает, — щурился Куроки, — не сделает!

Непосредственно против Куроки был отряд Келлера, 10-й корпус Случевского и дополнительные отряды Грулева и Любавина. Больше шестидесяти пяти тысяч при двухстах пятидесяти орудиях.

Куроки знал силы врага и его удобные позиции, но не смущался. За время войны он убедился, что генералы царя Николая не любят и не умеют наступать, что наступательная война противна их духу и стратегии и, кроме того, они не очень крепки порой даже в отстаивании безусловно сильных позиций.

Куроки пригласил на совет своих генералов: Хасегаву, Инуйэ и Ниси. Генерал Футаки, непременный член всяких совещаний, был тут же. Он сидел в стороне, курил сигареты и прислушивался к шуму ветра в дубах над палаткой маршала, когда-то новенькой, а теперь полинялой, истрепанной дождями и ветрами, обычной солдатской палаткой.

Проводив на совет Футаки, Маэяма пошел вдоль ручья. Приготовления к бою настраивали его торжественно.

На берегу сидел лейтенант Мацумура и целился в ветку туи. Он то спускал курок, то вновь взводил его.

— Помните слова поэта: «Спускать курок так мягко и бесшумно, как иней ложится в холодную ночь…» — проговорил Маэяма.

Куст туи до половины был голый. Плотная, плоская, точно штампованная из свинца, ярко-зеленая ее хвоя привлекала мух с длинными, перламутровой окраски крыльями. Они садились на куст и вились вокруг людей. Муха с красными крыльями села на красный полевой клевер и слилась с ним. Птица, распластав крылья, пронеслась над поляной. Мир был деятелен и обманчив в своей жизни. Смерть была вернее. Грустная, печальная необходимость родиться, чтобы умереть. Не лучше ли в жизни не задерживаться?

«Тот строй, который слагается в душе японца, не есть ли самый высокий? — думал Маэяма. — Он подводит итог всему существующему. Оно эфемерно, оно проносится, оно не существует, оно только мелькает. Зачем же Юдзо пытается своими руками ухватить то, что проносится и не может существовать более мгновения?»

— Мацумура-сан, — проговорил Маэяма, — у меня есть предчувствие: я буду убит.

— Несомненно, я — тоже.

— Но, мне кажется, я буду убит скоро, может быть — завтра…

— Если вас убьют раньше меня, — сказал Мацумура, — я сохраню, ваши вещи в память нашей совместной боевой жизни и сегодняшней встречи. Если раньше погибну я, сберегите, пожалуйста, кусок моей окровавленной одежды и передайте моим детям.

— Все сделаю, — сказал Маэяма, испытывая удовлетворение от этой просьбы и желание, чтобы при этом разговоре присутствовал Юдзо.

Принц Куни босиком шел вдоль ручья.

— Пескари в ручье есть? — спросил он офицера.

Офицеры не знали, и Куни отправился дальше.

Совет у Куроки кончился. Главную задачу Куроки возложил на императорскую гвардию.

3

Батальон Свистунова двигался по горам. Но горы не были, как раньше, голы и безрадостны. Все чаще по склонам встречались дубовые и ивовые рощи, чисто прибранные человеком: бурелом и сухостой не загромождали почву, прошлогодняя листва отсутствовала, вокруг многих деревьев земля была вскопана, железные цепи обвивали иные вековые деревья. Маленькие кумирни из синего кирпича неожиданно открывались глазу на вершинах холмов, на перевале, у ручья или в тени древнего дуба.

Чаще всего внутри этих кумирен, по размеру напоминавших русские киоты, не было ничего, но иногда там лежали пестрые золотисто-радужные картинки с изображением пузатых веселых богов, стояли мисочки с приношениями, и в чашке можно было найти остатки жертвенных благовонных палочек.

В этих чистых приветливых рощах водились звери и птицы. Логунов находил у ручьев следы лисиц и барсуков. Маленькие сердитые бурундуки выбегали из нор, по опушкам гуляли огненные фазаны и скромные серые фазанки. Иволги, щеглы, сороки мелькали в ветвях, дятлы стучали на все лады.

Ни патронов, ни снарядов батальон не получил, и теперь батальон и батарея Неведомского двигались почти без обозов.

За день батарея уходила вперед, но на вечернем привале батальон всегда нагонял батарею.

Вечерними привалами Логунов пользовался для того, чтобы научить роту ходить в атаку широкой цепью, а каждого солдата — применяться к местности.

Ширинский, запретивший подобное, противоестественное для царской армии, обучение, был далек; Свистунов в конце концов уступил и сам заинтересовался; а солдаты, несмотря на усталость после дневного марша, занимались с охотой, отлично понимая выгоды нового построения и новой тактики.

Уже на третий день стрелки действовали самостоятельно, ловко штурмовали сопки и овладевали ими. На этих учениях они входили в азарт и могли бы заниматься сутками.

На одном из привалов, окончив занятия, Логунов пошел к Неведомскому. Капитан пожал ему руку, указал место в углу на неизменной бурке и продолжал писать в большой толстой тетради.

Из палатки Логунов видел пурпурное закатное солнце и две сосны на холме, облитые неярким светом. Сосны были высоки, по-настоящему прекрасны и более всего окружающего были родными.

— На нашу злосчастную войну я кладу много надежд, — сказал Неведомский. И как-то особенно прищурился.

— Не совсем понимаю, Федор Иванович.

— Есть такое отличное состояние, когда то, что было неясно, вдруг делается ясным; что вызывало недоумение, перестает удивлять; что требовало сложных объяснений, перестает требовать их. Если маленькая островная, но конституционная Япония разобьет могучую континентальную, но самодержавную Россию, то… то русское общество и народ должны понять, насколько неблагополучно в государстве, если так безнадежно, так бесталанно проигрывается война.

— А разве война проигрывается?

Неведомский спрятал тетрадь в чемодан, щелкнул замком, затянул ремни и прислушался к голосу Топорнина, который, подыгрывая себе на гитаре, пел под соснами казачью песню; батарейцы благоговейно стояли и сидели вокруг него.

— Война проигрывается, — сказал Неведомский таким тоном, что Логунов ощутил холодок в душе.

— Федор Иванович, с нашими солдатами нельзя проиграть войну.

Свидетель отдельных поражений, Логунов все же не допускал мысли о том, что война может быть проиграна.

— Нет, не может быть, — проговорил он, представляя себе свою роту, батальон, корпус, всю русскую армию, всех русских солдат, которые безропотно ходили в сражения, били противника, умирали вдали от родины… И все это должно было кончиться ничем, и даже хуже, чем ничем?! — Нет, этого не может быть, Федор Иванович!

Через откинутую полу палатки Логунов видел солнце — оно исчезало между соснами — и Топорнина с закинутой на затылок фуражкой. Теперь он запел плясовую, солдаты подхватили, и тишину горного вечера взорвал буйный веселый припев.

— Если мы, Федор Иванович, в самом деле проиграли войну, тогда им не может быть прощения.

— В том-то и дело. Отсталое, в сущности до сих пор крепостническое государство!

Топорнин и батарейцы пели песню за песней. То протяжные, с бесконечной грустью и жалобой, то залихватские, разбойничьи, когда все нипочем добру молодцу, нет у него больше сил сносить неправду — и вот вышел он во раздольице, во чисто поле.

И как-то под влиянием этих песен, чистого горного воздуха, вознесшихся в небо сосен и горьких слов Неведомского захотелось Николаю рассказать о себе то, чего он никому никогда не рассказывал, и спросить о том, о чем никого никогда не спрашивал.

Он стал рассказывать неловкими, осторожными словами о сестре Тане и о матери, которая исповедовала в свое время народовольческую веру.

Рассказал о маевке за Колпином, о себе на войне и о тех мыслях, которые сложились в нем после отступления от Вафаньгоу.

Неведомский не перебивал. Медное от загара лицо его с широко раскрытыми синими глазами, устремленными мимо Николая в даль угасающего вечера, казалось совершенно застывшим. Неужели он не одобряет того, о чем говорит Николай?!

— Федор Иванович, а ты? — спросил Логунов.

Едва заметная улыбка пробежала по лицу Неведомского. Он положил руку на руку Логунова:

— Все мы, русские люди, больны одним и тем же: мы хотим социальной справедливости.

— Федор Иванович, — как-то неуклюже и беспомощно сказал Логунов, — может быть, об этом нельзя спрашивать… но ведь мы на войне, сегодня живы, завтра нет… Федор Иванович, а ты не принадлежишь к Российской социал-демократической рабочей партии? — выговорил он шепотом название партии.

Улыбка пропала на лице Неведомского. Губы дрогнули, он коротко, глубоко вздохнул.

— По-моему, для нашей с тобой дружбы не важно, состою я членом организации или нет. Скажем, не состою, — что меняется в наших отношениях? Так же мы будем беседовать, так же будем обсуждать события, так же искать истину. Скажем, состою. Разве не то же самое будет у нас?

— Нет, — привстал Логунов, — нет! Люди, принадлежащие к организации, больше тех, кто не принадлежит к ней, потому что принадлежащие знают, что делать, а те, кто не принадлежит, не знают: они обсуждают, рассуждают, ищут истину, и, может быть, ищут совсем не там, где надо.

— Ты хорошо сказал. — Неведомский сжал его руку.

На душе у Логунова стало спокойно и хорошо. Пожатие руки Неведомского он понял как утвердительный ответ.

— Топорнин — молодец, — заметил он, — поет с солдатами. Солдаты его, должно быть, любят. А вот я не умею с ними. Раза два хотел поговорить — ничего не получается.

Солнце село. Заря недолго держалась на западе. Краски ее быстро блекли, острые вершины гор на востоке сделались сизыми и мутными. Топорнин встал, потянулся и пошел к палатке. Солдаты расходились.

— А, Николай! — воскликнул поручик.

Он сел на бурку рядом с Логуновым и стал сворачивать папиросу, — готовых он не признавал.

4

Батальон наконец прибыл в расположение Восточного отряда. Крупный кустарник, сосновые и дубовые рощи покрывали северные склоны гор. Широкая дорога, вся в рытвинах, валунах и ребрах скал, взбиралась на перевал. На берегах прозрачных холодных ручьев горели костры, солдаты в ведрах варили чай.

Левым соседом батальона оказался 21-й полк. Командир полка Новицкий понравился Свистунову. Полковник чем-то неуловимо напоминал Ерохина. Может быть, решительностью суждений и внутренней силой, которая явно ощущалась в нем.

Он сказал, что 21-му полку никакие японцы не страшны. Свистунов усмехнулся и тоже сказал, что его батальону не страшны никакие японцы.

Тогда Новицкий вытаращил глаза и проговорил вполголоса:

— Никому японцы не страшны, кроме как… нашим генералам!

Он приподнял плечи, развел руками и захохотал. Свистунов тоже захохотал. Рядом с этим человеком даже такая мрачная вещь, как генеральская боязнь, не представлялась мрачной. Петь же такие чудодейственные, незаменимые люди, они способны в любой тьме отыскать луч света и по этому лучу вывести из тьмы и себя и других.

— Впрочем, Келлер неплохой генерал, — заметил Новицкий, — только беда: был директором да губернатором. Какой же это солдат? А так хорош: с теплого местечка упросился в Действующую армию, бесстрашен, рвется к победе.

— Я, господин полковник, рад, что вы будете моим соседом!

— Только смотри не подкачай. Если драться, так уж драться; хотя кому я это говорю? Свистунову, который прославлен единственной у нас победой!

— Ну, это… уж вы слишком, полковник! Это пустяки!

— Молодец! — сказал Новицкий. — Положение наше, между прочим, далеко не блестяще. Вы как, любите путаницу во время боя?

— А что?

Полковник прищурился, и по свету в его прищуренных глазах Свистунов увидел, что не ошибся: полковник умен.

— Решительный бой мы должны принять на позиции Ляньдясаня, — сказал Новицкий. — Это отличная позиция, укрепленная и природой, и нами. Но вдруг Келлер получил приказ командующего защищать перевалы у Тхавуана. Старичок растерялся: он уже отдал распоряжение для боя у Ляньдясаня, и было поздно, да и невозможно, перепланировать бой. Но приказ не подлежит обсуждению или, тем более, невыполнению, он должен быть выполнен. И вот Келлер пошел на единственное, на что он мог пойти, — он решил рассредоточить силы: часть расположить здесь, у Тхавуана, часть у Ляньдясаня. Чепуха, не правда ли?

— Совершеннейшая!

— В приказе Куропаткина, между прочим, сказано: «упорно оборонять позиции у Тхавуана и отойти только под давлением превосходных сил». В этой фразе тоже камень преткновения. Ибо для упорной обороны надо ввести в бой все силы, а если уж ввести в бой все силы, то не для того, чтобы отступать… Тем более что отступать под давлением превосходных сил довольно трудно, такое отступление чаще всего превращается в бегство. Итак, упорная борьба будет у Тхавуана, впрочем… силами одной шестой дивизии! Вы думаете, на этом путаница кончилась? К сожалению, нет. Здесь, у Тхавуана, у нас две позиции. Одна — на западном берегу Лян-хэ… ничего себе позиция, удовлетворительная. Вторая — у Янзелинского перевала, И вот, изволите видеть, не могут договориться, как эти позиции считать. Если главная Янзелинская, то у Лян-хэ передовая и особенно защищать ее не следует. Если же основная у Лян-хэ, то у Янзелина тыловая; следовательно, все силы надо положить на защиту лянхэйских рубежей. Начальники спорят, к единству прийти не могут, а от этого единства зависит успех боя… Нет ни у кого авторитета, Кроме того, каждый боится взять на себя ответственность… Ладно! Заговорил вас, капитан. Что поделать, мысли лезут в голову, не выгонишь. Нам с вами теоретическими спорами не заниматься, нам с вами драться.

Свистунов вышел от полковника с противоречивыми чувствами. Полковник оставил в нем хорошее, бодрящее впечатление, но оказывается — опять неразбериха!

Вместе с ротными командирами он поднялся на перевал.

На правом фланге, на берегу извилистой Лян-хэ, чернела крутая высотка.

— Хороша горушка, — сказал Свистунов. — Я не прочь защищать ее.

— Вот странность, — проговорил Шапкин, — артиллерия уходит!

По боковой дороге на перевал подымались запряжка за запряжкой и скрывались по ту сторону.

— В самом деле, куда же это артиллерия? — забеспокоился Логунов.

Он побежал по тропинке наперерез батарее.

Артиллерийский поручик проезжал верхом. Дюжие кони легко поднимали к перевалу тяжелую парную повозку.

— Куда, поручик? — крикнул Логунов — Позиции меняете?

Черный от загара и пыли поручик отрицательно покачал головой.

— Уходим!

— Куда?

— Уходим! От греха подальше!

— То есть?

— Боятся за артиллерию, как бы не досталась японцам.

— Что? Что? Чтоб не досталась японцам? Здесь же артиллерии только и стрелять, — растерянно говорил Логунов. — Японцы-то ведь будут наступать низом. Тут всю армию можно положить огоньком.

— Разве я не понимаю! Не хуже вас! — зло крикнул артиллерист. — В музей надо пушки, раз мы боимся выводить их на поле боя. Позор! Остается одна батарея, приданная, Неведомского. За нее не беспокоятся — чужая! — Поручик махнул рукой. Повозка быстро покатилась под уклон.

Логунов вернулся в глубоком раздумье. Бой еще не начался, бой должен быть решительный, перевалы ведь нельзя отдать! Артиллерию же снимают. Стало быть, на успех не надеются. Тогда зачем же кровь лить?

Свистунов сказал:

— По-видимому, Келлер напуган историей с Засуличем под Тюренченом и боится за пушки. Да, все у нас боятся всего… Черт знает какое воспитание для солдата! А я шутить не намерен, я драться буду по-настоящему, никакого отступления. Бить буду!

Вечером батальон получил назначение оборонять ту самую скалистую высотку, которая понравилась Свистунову. Перед скалами шагах в ста была Лян-хэ, как все маньчжурские реки, желтая и мутная. Пенистый быстрый гребень зыбился по течению, и от этого река казалась посредине выше, чем у берегов.

Левее высотки шли холмы, где укрепился 21-й полк. Свистунов в бинокль разглядел полковника Новицкого, который стоял, широко расставив ноги, и тоже в бинокль смотрел на высотку. Очевидно, и он увидел Свистунова, потому что приветственно помахал рукой.

Кроме батальона на высотке расположилась еще охотничья команда капитана Волкобоя, прыщавого, с длинными усами и бритым подбородком.

Офицеры сидели на камне, свесив ноги к мутным водам Лян-хэ. Подошел Логунов, устроивший свою полуроту.

— Стрелки в хорошем настроении, — сказал он, — каждый по-хозяйственному выбрал себе камень и приспособился за ним к огню.

Он снял фуражку, расстегнул ворот кителя, и на миг ему стало странно, что вот то, чем он живет сейчас, — это и есть человеческая жизнь и что так ведется от сотворения мира, и неужели так будет до его скончания? Совершен ли людьми грех, непреодолимый, несмотря на все старания жрецов, пророков и просветителей, или это — сила природы, подобная ветру, движению земли в пространстве, которую нельзя ни преодолеть, ни изменить.

Вот облако появляется над горами… Оттуда пойдут японцы. Тонкий ветер вечера веет с юга. Синеваты вершины гор… Странный, странный мир.

Логунов вернулся к местечку, облюбованному им возле своей полуроты, и растянулся на вечерней, приятно холодеющей земле. Неподалеку от него сидели Корж, Емельянов, Хвостов и еще несколько солдат. Разговор, очевидно, начался давно, сейчас говорил Корж.

— … Все, мол, хорошо, а вот плохо, говорит Емеля, то, что воюем мы за чужие маньчжурские сопки… с какой это, мол, стати русскому человеку умирать за эти сопки и речки?! Вот, Емельянов, ты с Волги, с реки русской, великой, а я вот на этих самых сопках родился, потому что, Емеля, эти сопки те же самые, что и у нас в Приморье. Маньчжурской земли русскому человеку не надо, да чую я, что Порт-Артур Порт-Артуром, а если дать японцу волю здесь, завтра он повернет на Владивосток. Так что, Емеля, когда я здесь сражаюсь, я думаю не о маньчжурской земле, а о своей, русской. Не сомневаюсь и тебе советую не сомневаться…

Корж стал закуривать.

— Так-то оно так… — проговорил Емельянов и тоже стал закуривать.

5

Доктор Петров, отпуская Нину к месту боевых действий, хмуро говорил:

— Не понимаю, зачем это вам? Однажды вы уже были под пулями. Ваши родители меня за это не поблагодарят. Поедет к Келлеру Горшенин, мужчина, здоровяк.

— Я тоже здорова.

Петров поморщился и вздохнул.

— Доктор, я ведь приехала на войну. И, наконец, у меня есть причины.

— Ох уж эти причины у девушки в восемнадцать лет.

— В девятнадцать! Хорошо, не причины. У меня есть потребность быть с людьми там, где им труднее.

Однако у Нины действительно были причины, как казалось ей, все решавшие в ее жизни.

Вчера Катя взяла ее под руку, и они пошли пройтись за ворота. Говорили о том, что хотя Горшенин и приехал, но работа не налаживается, потому что нет связей в армии. Кроме того, война подавляет душу, все, даже самое важное, отодвигает на второй план. Уход за ранеными, спасение человеческих жизней — вот что занимает все мысли и чувства. Правильно это или нет, закономерно ли? Катя спрашивала Горшенина. Горшенин всегда все знает, а здесь тоже ничего не знает. Говорит: через некоторое время придем в себя, чувства станут на место, и тогда начнем работать. Он ждет кого-то из России, но кого — не говорит…

Они шли на закат, солнце садилось за невысокие сопки, все на земле покрылось розовым дымом. Нина думала над Катиными словами, шли они с подругой широким мужским шагом в ногу, постукивая каблуками, как солдаты, и Нина никак не ожидала того, что будет дальше. Катя вдруг сказала:

— Нина, я должна предупредить тебя… — Голос ее зазвучал так, что Нина с удивлением посмотрела на подругу. — Нина, послушай…

Катя сообщила, что доктор Петров ей и Горшенину рассказал о том, что он, как и многие другие офицеры, был на вечере в ремесленном училище и что, когда офицеры, разгадав, что это не училище, а кафешантан, пустились во все тяжкие искать утешений, он ушел… а вот Логунов, который тоже был там, остался…

Катя почувствовала, как вздрогнула Нинина рука, и крепче прижала ее к себе.

— Я должна тебе сказать все. Логунов и поручик Топорнин — помнишь Топорнина? — наперерыв приглашали за свой столик какую-то очень красивую девицу. Топорнин был пьян, Логунов, кажется, тоже.

Катя и Нина стояли над овражком, вымытым дождем, и смотрели друг на друга. Нина изменилась в лице до такой степени, что Катя испугалась.

— Нина, прости!.. Но я не могла молчать. Они приходят к нам, объясняются в любви, получают нашу взаимность, а вместе с тем их тянет к этим возмутительным для чистого человека радостям… Ничего ужаснее я не знаю.

Нина облизала сухие губы и пошла назад. Тело ее отяжелело. Она с трудом шагала по каменистой дорожке. Не видела ни дорожки, ни поля, ни глиняных стен перед собой. Она была уничтожена несчастьем: Николай приглашал к своему столику красивую кафешантанную девицу? Значит, значит…

— Нина! — окликнула Катя.

— Ничего, ничего, — торопливо заговорила Нина, — хорошо, что ты рассказала, спасибо… да, да…

Утром она решила проситься на перевалы. Петров уступил ее настойчивости. Нилов пожал плечами и тоже уступил.

— Поезжайте, только не повторяйте ошибок, допущенных вами в ущелье по дороге в Мадзяпу. Помните, санитар выносит раненых с поля боя только при благоприятных обстоятельствах. То, что вы перевязывали раненых в ущелье под огнем, — недопустимо. Понятно?

— Я, господин главный врач, с этим не согласна, считаю, что нужно делать наоборот. Доктор Петров тоже считает так…

— Ваш доктор Петров всегда все считает и делает наоборот. У нас есть устав, извольте ему следовать!

… Горшенин и Нина отправились в Восточный отряд, который ввиду предстоящего ему решительного боя начальник санитарной части армии укреплял медицинскими силами.

В отряде Келлера, нагруженные сумками и пакетами, они шли по лесной тропинке между палатками и шалашами. Никогда Нина не видела таких старых дубов. Могучие узловатые корни не уходили в землю, в глубину, во влажную сочную черноту — по сопкам земля лежала тонким слоем, — а исполинскими руками оплетали камни и скалы. Огромные стволы как-то очень уж напоминали мускулистые тела; неожиданные наросты рисовали воображению великанские носы, губы, уши.

Лес напоминал иллюстрацию к Дантову «Аду».

Вода в ручьях была сладка и вкусна. Горшенин сорвал оранжевую лилию и поднес Нине.

— Куда мне! У меня и руки заняты.

Но опустила свертки и прикрепила цветок у левого плеча, От этого приношения ей стало невыносимо грустно. «Еще этого недоставало», — подумала она, чувствуя, что готова заплакать.

23-й полк, куда они были прикомандированы, расположился среди скал. По скалам взбирался дубняк, чертово дерево. Широкими кругами, точно пятнами, распластывался виноград. Сквозь зелень листвы проступали красные, желтые и ослепительно белые скалы. Между острыми голыми вершинами сверкало небо. Полное солнечного света и чистоты, оно казалось одним из самых больших чудес природы.

Офицеры в расстегнутых кителях и рубахах сновали по тропкам. Вид этой части отряда был самый мирный, как будто враг был далек и бой был тоже далек.

Нина сложила на землю ношу и пошла искать околоток.

Околоток занимал всего одну палатку. Ящики с лекарствами, ватой, корпией, бинтами заколочены. Носилки свалены в кучу. Санитаров — два. Врача — ни одного.

Кроме того, палатка околотка — дальше, чем обычно, от боевого расположения полка.

— Почему же это, господин фельдшер?

— Личное распоряжение полковника.

— Но почему же?

Фельдшер пожал плечами:

— Разве командир полка объясняет, почему он приказывает?

Нина отправилась к командиру полка.

У палатки, которую ей указали, денщик, сидя на корточках, чистил медную кастрюлю. Вытер о траву грязные руки и заглянул в палатку:

— Ваше высокоблагородие, сестра милосердия до вас.

Нина шагнула в палатку. Толстый полковник сидел на хорошем городском стуле за ломберным столиком и играл с капитаном в карты. Легавая собака лежала под стулом.

— Господин полковник, фельдшер мне сказал, что вы приказали перевязочный пункт поставить подальше от полка.

— Чуть подальше обоза, сестрица, чуть подальше. А вы откуда взялись?

— Прикомандирована к вам на эти дни из первой дивизии.

— Ближе не разрешу. Накануне боя на солдат произведут нехорошее впечатление ваша палатка и все ваши приспособления. Незачем человеку напоминать, что его назавтра может ждать этакое удовольствие.

— А вы думаете, что человек, если ему не напоминать, позабудет об «этаком удовольствии»?

— Вы еще хирургические инструменты разложите перед ротами, — усмехнулся полковник, — не хотите ли, мол, полюбоваться: для вас приготовлено. Нет, я решительно против.

— Я думаю, если солдат увидит перевязочный пункт, то есть место, где в случае несчастья ему помогут, он не будет чувствовать себя слабее.

— Не рассуждайте!

Собака подошла к Нине и стала обнюхивать ее ноги.

— Господин полковник, — задрожавшим голосом сказала Нина, — я привыкла рассуждать. Вы запрятали Красный Крест бог знает куда. Вы хотите, чтобы раненые блуждали по лесу и спрашивали: «А где здесь, братцы, перевязочный пункт?» Разве это допустимо?

Упрямая нам досталась сестрица, — сказал командир полка, принимаясь за карты, — Вы напрасно сердитесь. Я не готовлюсь перестрелять свой полк.

— Куропаткин с него за каждого солдата спросит, — заметил капитан.

— Ничего, ничего, успокойтесь, дерзкая сестрица. Бог помилует.

Горшенин нисколько не удивился тому, что командир полка накануне боя не нашел себе лучшего занятия, чем игра в карты, и не позволяет перенести перевязочный пункт поближе к позициям.

— Это в их характере, — сказал он.

Он предложил нарезать дубовых веток, обстругать, воткнуть в землю и прикрепить к ним указатели — красный крест и стрелку.

Весь остаток дня Нина и Горшенин занимались приготовлением и размещением этих направляющих знаков.

Вечером Горшенин устроил Нине постель из ветвей, накрыл одеялом, из вороха листьев смастерил подушку.

— Какая тут забота, — недовольно сказал он, — ведь вы с ног сбились от усталости!

— А мне все равно, Горшенин, устала я или не устала.

Горшенин внимательно посмотрел на нее и ничего не сказал.

Нина легла на одеяло и прислушалась к вечернему гомону птиц. Птицы кричали на все лады. Особенно ей понравился голосок одной птицы. Птица сидела в чаще и посвистывала то громче, то тише. И в этом свисте была несомненная печаль. Маленькое пернатое существо о чем-то печалилось. «Вот и птица грустит», — подумала Нина.

«Ну что ж, буду жить одна. Буду просвещать, бороться, насколько хватит сил. Пройдет много лет, вокруг меня будут единомышленники, я буду знать, что делаю честное, благородное дело…»

Но эти мысли не утешали. Было горько и хотелось плакать… Но ни за что в жизни она не заплачет!

Горшенин принес второе одеяло.

— Я отчасти посвящен в ваше несчастье… Чем мне вас утешить? Что Логунов хороший человек, вы и без меня знаете. Но ведь счет в данном случае идет, не на «хороший и плохой», а по другой категории, где за основу счисления принимается ваше сердце… Но вы, Нина, хоть немножко да прикоснулись к правде. Она велика, наша правда. Она в самых великих несчастьях может утешить.

— Я думаю именно так, — сказала Нина и заплакала.

6

Свистунов снова рассматривал в бинокль вечереющие, покрытые легким багрянцем сопки. Эти горы, издали напоминавшие правильные пирамиды, бесконечное количество скал и вершин, густые леса в долинах внушали ему серьезные опасения. За реку ушли дивизионные охотники. Но Свистунов думал, что не худо бы послать и своих, вот как ходил когда-то Логунов, и отлично ходил.

— Как вы думаете, Василий Васильевич? — спросил он Шапкина.

Шапкину тоже не нравились сопки. И главное, не нравилось то, что после разговора с артиллерийским поручиком он потерял чувство уверенности и опоры. Какую-то одинокость он почувствовал.

— Я тоже так думаю, Павел Петрович. Очень не мешает.

— Вон мимо лагеря стрелкового полка и туда, по той расщелине.

— А я бы не путался, — сказал Шульга. — Раз наша обязанность не наступление, а оборона весьма сильных позиций, на кой черт лезть в разведку? Пусть японец разведывает. Нам нечего разведывать.

— Знать врага полезно при всех обстоятельствах, — заметил Свистунов.

Когда стемнело, охотники выступили под командой Шапкина.

Корж и Емельянов шли впереди, цепочка раскинулась по флангам.

За Коржом и Емельяновым шагал Логунов. Снова над ним были звезды, снова ухо напряженно ловило шорох, снова весь мир вокруг был мир притаенный, подстерегающий, готовый нанести смертельный удар.

Всматриваясь в темноту гор, прислушиваясь к пению цикад, ропоту потоков, он почти наскочил на Коржа и Емельянова.

— Ваше благородие, — прошептал Корж.

Но Логунов уже и сам видел справа во тьме мерцающий огонек. Может быть, просто огонек в деревне, а может быть, в занятой японцами деревне.

Подошел Шапкин.

Смотрели. Огонек то разгорался, то затухал.

— А вот второй и третий, — указал Шапкин, — это бивак. Если здесь много войск, то удар готовится как раз по нашей сопочке.

— Дозвольте, ваше благородие, мне с Емельяновым, — попросил Корж.

— Только осторожно, остерегайся заставы.

Два человека шагнули в темноту и пропали.

В напряженной, казалось ненатуральной тишине ждали выстрелов.

— Вот оно, батенька, — прошептал Шапкин, — каждый раз думаю — война! Плохая все-таки штука. — Он вздохнул.

Логунов видел близко от себя его лицо, слышал короткое дыхание: Шапкин быстро уставал от ходьбы.

Прошло полчаса, час…

Тихий оклик впереди. Корж и Емельянов докладывают:

— Японцы! Сдается, целая бригада. За деревней занято под лагерь бобовое поле. А за полем еще огоньки.

Разведка круто повернула влево, чтобы обследовать правый японский фланг. Шли бесшумно, напрягали зрение. Но горы были черны.

Голоса! Может быть, свои, дивизионные охотники?

Ветер доносил запах хлебного поля. Шли легким, скользящим шагом, держа наготове оружие.

Говор ближе. Камень хрустнул под сапогами. Тогда поползли. И когда разговор стал совсем близок, легли.

Лежали и слушали.

О чем говорили эти люди, их враги? Судя по спокойному тону, предмет разговора был самый мирный.

— Назад! — прошептал Шапкин.

На обратном пути Шапкин и Логунов шли рядом. Было около трех часов ночи. Надо успеть до зари пробраться к реке.

И все-таки отряд делает маленький крюк, чтобы предупредить стрелковый полк, слишком далеко выдвинутый. Против него и против батальона Свистунова сосредоточено не меньше бригады. Значит, на этих участках будут главные атаки.

Вот холмы, занятые полком.

— Пойдем я да вы, — говорит Шапкин, — да еще Емельянова прихватим. Командира полка я знаю, служили вместе.

Взбирались на сопку. Снизу вверх ясно видны кусты. Вот фигура часового.

— Как бы он еще не пальнул в нас, — заметил Шапкин. И крикнул: — Эй, братец, свои!

— Свои! — повторил Логунов.

Они увидели, как часовой стал делать торопливые жесты, точно усиленно звал к себе.

Шапкин ускорил шаг. Хватая воздух ртом, цепляясь руками за кусты, он поднимался вслед за Логуновым.

И вдруг ночную тьму, ночную тишину разорвали выстрелы. Там, где стоял часовой, виднелись тени, они мелькали, припадали…

— Свои! — неистово кричал Шапкин. — Свои!

— Свои! — орал Емельянов.

Но Логунов понял: японцы!

Как и почему — но на сопке японцы. Это свистят их двухлинейные пули.

— Назад, назад! Японцы!

И побежал.

Он видел Шапкина, потом потерял его. Он прыгал в кусты, через кусты. Камни сыпались за ним, пули свистели.

— Ничего не понимаю, — прошептал он первому попавшемуся на глаза — Хвостову.

Изредка раздавались выстрелы. Логунов и охотники лежали под склоном сопки. Шапкина все не было.

— Надо идти на розыски, — решил Логунов.

В эту минуту послышался шум. Шел человек через кусты тяжелым шагом. Это был Емельянов. Он нес Шапкина.

Шапкин был убит наповал, пулен в сердце.

7

Саката решил выступить с новой статьей, описывающей подвиги японской армии, и еще раз объявить миру о том, что на земле существует только одно ни с чем не сравнимое боевое качество — боевой дух японца!

Пусть учатся, удивляются и страшатся!

Статью он показал своему покровителю генералу Футаки.

Генерал встретил его задумчивый, даже встревоженный. Молча прочел статью, потом сказал:

— Не могу не чувствовать тревоги! Вдумайтесь, капитан: в каждом сражении мы побеждаем, но враг не разбит и не бежит, а уходит сам. Почему же он уходит? И в таком случае — побеждаем ли мы? Ойяма все более беспокоится по этому поводу. Одно время он даже хотел приостановить наступление. Но маршал Куроки доказал, что это невозможно! Мы будем здесь, Куропаткин в ста ри от нас, ведь этого же никто в мире не сочтет за войну!

— Господин генерал, раз мы наступаем, значит, мы и побеждаем.

— Вы, Саката, как всегда, трезвы. Англичане тоже считают: раз мы наступаем, значит, мы побеждаем. Они еще считают, что русские побоятся перебросить в Маньчжурию много корпусов, им нельзя ослаблять свои позиции в Европе. Теперь — о вашей статье. Мне кажется, вы недостаточно раскрываете характер наших врагов. Вы знаете, я жил среди них, я люблю их за доброту и отзывчивость души. Не нужно скрывать от японских солдат этих качеств, они могут с ними встретиться на каждом шагу. Но японский солдат должен знать, что доброта и отзывчивость нужны русским так же, как желудю человеческий голос. Русские узурпировали эти качества, поэтому с величайшей сладостью японец должен уничтожать русских людей. Вам придется дописать несколько глав. Но вам придется дописать, дорогой капитан, и про японцев. За последнее время среди нас я замечаю непокорность традициям. Не все стремятся к смерти! Усильте в вашей статье воспевание смерти. Души убитых блаженствуют вместе с душами микадо. Они боги! Зачем солдату стремиться уцелеть? Чтобы копаться в грязной земле, возделывать рис и пухнуть с голоду?

Глаза Футаки заблестели пустым блеском, он угостил капитана сигарой, галетами и бутылкой рисового вина, которую они молча распили.

Уходя, Саката попросил у генерала разрешения продолжать пользоваться солдатами его службы для привода некоторых корейцев и китайцев, беседуя с которыми, он, Саката, изучает дух покоряемых народов.

Футаки разрешил.

Такой кореец был приведен к Сакате через несколько дней. Фамилия его была Хан, имя Захар, православный.

Захар Хан сидел в палатке Сакаты и смотрел капитану в глаза.

— Разве православие может сравниться с вашей родной религией? — любопытствовал капитан. — Из этого я заключаю, что к своим богам и предкам вы равнодушны, а к русским нет. Чем это вы объясняете?

Хан, дородный кореец с полными грушевидными щеками, ничего не хотел объяснять и молчал. Он принадлежал к корейцам, думавшим, что в водовороте современных событий Корея может сохранить свое существование только в союзе с сильным другом. Таким другом он считал Россию.

— Вы, господин Хан, очень молчаливы. Ну что ж! Пословица разъясняет, что иногда молчание красноречивее слов. У меня к вам небольшое дело, ради которого я и пригласил вас. Мой дед — лесопромышленник. Больше всего в жизни он любит продавать лес. Вы, насколько мне известно, хозяин больших лесов на Ялу. Я удивлен, почему из чувства благодарности за освобождение от русских вы не преподнесли мне свои леса?

Хан громко проглотил слюну.

— Разумеется, я у вас все куплю, у вас будут приличные деньги, а беспокойство и хлопоты с лесами — у меня.

Саката быстро заготовил документ и протянул его корейцу.

Хан взял бумажку двумя пальцами и держал ее на весу.

— Господин Хан в чем-то со мной не согласен! Прошу вас не создавать неприятностей. Где ваша печать?

— Печати нет, — разомкнул Хан уста: голос у него оказался тонкий и чистый.

Обстоятельство совершенно непредвиденное! Но не мог такой имущий человек, как Хан, оставить где-то свою печать! Она с ним.

— Наверное нет? — спросил Саката, привставая.

Хан кивнул головой.

Саката проговорил несколько слов по-японски. Вошло три солдата, они молча схватили Хана, растянули его на земле и стали раздевать. Снимая одежду, ощупывали ее и резали на мелкие клочки.

Печатка была обнаружена.

— Ну вот, — облегченно вздохнул Саката. — Конечно же!

Он собственноручно приложил печать к документу. Корейцу бросили чей-то рваный халат, и два солдата повели его через деревню.

За деревней выразительно показали на винтовки и предоставили самому себе: хочешь — иди домой, хочешь — никуда не иди, только в деревню не возвращайся!

Отойдя от деревни четверть ли, Хан остановился. Смеркалось. Вокруг деревни подымались дымки костров. Хан сел на камень и стал смотреть в ту сторону, где скрывалась в вечерней мгле палатка Сакаты.

8

Ясуи сказал Юдзо:

— Господин лейтенант, в нашу роту прибыло пополнение. Среди резервистов есть мой приятель. Не хотите ли побеседовать с ним?

— С твоим приятелем побеседую в первую очередь.

Вечером Ясуи приподнял полу палатки и пропустил Кацуми. Разговор начался как обычно при первом знакомстве офицера с солдатом: откуда? женат, холост?.. Потом коснулся Токио и его достопримечательностей. И тут случилось неожиданное: самой большой достопримечательностью Токио Кацуми считал антивоенные демонстрации и забастовку текстильщиц!

— Вот как?! — воскликнул Юдзо. — Забастовка? — И затем совсем тихо: — Разделяешь взгляды «Сякай Минсюто»? Ненавидишь войну?

Ясуи дежурил за палаткой и слушал тихий разговор. Под конец беседующие коснулись вопроса: должен ли человек, разделяющий взгляды «Сякай Минсюто», разделять их молча, про себя, или же должен всеми силами проводить их в жизнь?

— Что значит проводить их в жизнь всеми силами?

— Это значит, — проговорил Кацуми, — что здесь, в армии, мы должны объяснять солдатам, что не русские их главный враг, а мицуи, ивасаки, такахаси и сакураги всех видов.

Юдзо молчал. На каждое слово Маэямы он находил множество слов и возражений. Здесь же роли переменились. Что можно было возразить Кацуми? Если же не возражать, значит согласиться с ним, и тогда он, Юдзо, если хочет быть честным, должен объяснять солдатам, что их главный враг — на родине, в Японии. Да, это так. Он собирался писать книгу в осуждение войны и о том, кто истинный враг народа. Разве он не знает, так же как и Кацуми, что враг народа — капиталисты и помещики? Но к чему приведет подобная пропаганда среди солдат? Как тогда почувствуют себя солдаты на войне? Так, как чувствует себя Юдзо? Но Юдзо офицер и интеллигент, он живет внутренним миром, а каким внутренним миром будет жить крестьянин, одетый в солдатскую форму, узнав, что ему нужно обращать оружие не против русских, а против соотечественника, кровопийцы-помещика? К чему это приведет? К протесту, к гибели одиночек. Пока — только к этому. Не будет ли более человечным, зная истину, скрывать ее до тех пор, пока общее сознание народа поднимется настолько, что все произойдет само собой?.. Само собой?! Но когда же все это произойдет, если ждать, что оно произойдет само собой?

Отпустив солдата, Юдзо в глубоком волнении вышел из палатки.

Вопрос предстал пред ним во всей неумолимости, и он не мог на него ответить. Верхом, в соседнюю деревню, где располагался штаб генерала Футаки, мчался лейтенант Маэяма. Увидя Юдзо, крикнул:

— Непредвиденное обстоятельство! Если генерал разрешит, через час буду у вас.

9

Маэяма говорил генералу Футаки:

— Мой денщик получил письмо от знакомого. Знакомый просит сообщить ему обстоятельства моей смерти. Оказывается, даже в газетах было сообщение о том, что я убит. А я не только жив, я даже не ранен. Посудите сами, господин генерал, в какое положение поставлен я, мои родители и мои друзья!

Футаки смотрел на черное от загара и пыли лицо молодого офицера и молчал. Он готовил его, своего ученика, не к простой судьбе офицера, а к более ответственному поприщу.

«Скорее умереть за императора» — на этом воспитывали современное поколение Японии. Создавали общественное мнение. И вот лейтенант и сам теперь не рад, что жив!

Футаки сказал:

— Ты ведь причислен на случай боевых действий к самурайскому отряду.

— Господин генерал! Никому не известно, будет ли когда-нибудь этот отряд. Поэтому прощу прикомандировать меня к роте, в которой служит лейтенант Футаки Юдзо.

Футаки задумался.

— Хорошо, — согласился он. — Ты будешь прикомандирован к этой роте.

Капитана Яманаки Маэяма отыскал в фанзе. Здесь же помещались и восемнадцать солдат. Капитан писал объяснение командиру полка по поводу доноса Сакаты. Руки его дрожали, уши горели, слова путались от гнева. Если он будет так писать свое объяснение, то не успеет написать сыну! Небольшой фонарь тускло освещал желтый лист бумаги.

— Очень рад, что вы прикомандированы к моей роте, — сказал Яманаки Маэяме. — Позиции русских сильны.

Солдаты, разделявшие кров со своим ротным командиром, еще не спали. Одни беседовали вполголоса, другие рылись в ранцах, доставая чистое белье, чтобы в достойном виде встретить смерть. На пороге фанзы два молодых солдата смотрели в сгущавшиеся сумерки и пели тихими голосами.

Должно быть, они вспоминали родину и что-то очень приятное в этой суетной земной жизни.

Под ивой проделывали ружейные приемы. В погасающем свете дня тускло поблескивала сталь. Последние птицы чертили воздух своими крыльями, комары тонкими назойливыми голосами гудели вокруг головы Маэямы.

— Вот и я, — сказал Маэяма лейтенанту Мацумуре, который стоял перед своей палаткой. — В бою я буду поблизости от вас.

— Все хорошо, — улыбнулся Мацумура. — Бой будет жестоким. Я ходил сегодня в разведку… горы, горы и горы! Не понравились мне эти горы. Всего-навсего одна дорога, никак ее не миновать. Нелегко завоевать одну дорогу.

— Что вы! В горах воевать одно удовольствие. В горах можно обходить врага. Разве вы боитесь круч? Мы проползем по кручам и обойдем дорогу.

Лейтенанты закурили.

— Представьте себе, — сказал Маэяма, — в Японии среди моих знакомых распространился слух о том, что я убит! Вероятно, уже и родители знают.

— О!

— Сегодня я решил во что бы то ни стало оправдать этот слух.

— Мне кажется, что и я тоже, — задумчиво проговорил Мацумура, — Я думаю, что именно завтра… Помните наш уговор?

Маэяма кивнул головой.

Мацумура вынул из кармана бумажный пакетик. Внутри бумажного оказался пакетик белый, кисейный.

— Жертва богам моей матери! Просила съесть перед боем. Я бы очень хотел удостоиться чести пасть в первом серьезном бою!

Он развязал кисейный мешочек, достал горсть сушеных каштанов и поделился с Маэямой. Каштаны были душисты и горьковаты. Друзья съели их в полном молчании.

Сумерки окончательно сгустились. Костер, горевший на противоположном берегу ручья, погасал. Кто-то прошел по берегу, гремя галькой.

Юдзо мылся горячей водой из корейских кувшинов. Довольный Ясуи лил воду на его плечи. Комары липли к мокрому телу. Юдзо мылился и нещадно бил себя ладонями по ляжкам, груди, плечам.

— Бей по спине! — крикнул он Ясуи.

Но денщик не бил его по спине, а окатывал потоком горячей воды.

— Очень хорошо, — приговаривал Юдзо. — Не хотите ли, Кендзо-сан?

— Не откажусь.

Маэяма быстро разделся, Ясуи подал пемзу и мыло.

В палатке на матрасике лежали книги и тетради.

— Вот видите, стараюсь забыть о завтрашнем, — сказал Юдзо. — Интересные книги. Русский писатель Чернышевский. Читали его книгу «Что делать?»

— Не случилось.

— Интересные мысли. Советую.

— Вы, Юдзо, очень веселы. А люди в армии чувствуют себя совсем иначе. Ваш сосед по роте Мацумура съел уже сушеные каштаны.

— Ах, сушеные каштаны! — скривился Юдзо.

— Почему вы так пренебрежительны?

— А почему я должен почитать сушеные каштаны? Свежие, по-моему, вкуснее.

Маэяма укоризненно посмотрел на него.

— В самом деле, почему? — засмеялся Юдзо. — Ведь это же вздор — сушеные каштаны! Вся святость их только в том, что сухие каштаны зовутся «кахи-гури». А слово «кахи», кроме того, обозначает победу. Так поэтому всякий наевшийся сухих каштанов должен победить? И вам не стыдно придерживаться такого вздора?

— Тут вера моей матери.

— Тут и ваша вера, — усмехнулся Юдзо.

— Грустно, что накануне боя мы с вами опять ссоримся.

— Это действительно грустно. Но мы не поссоримся. Сейчас я вас угощу ужином, и мы помиримся. Мой Ясуи изготовил курицу; можете представить — достал! Она будет питательнее сухих каштанов. Я сегодня весь вечер читал Чернышевского и думал о том времени, когда люди достигнут справедливого счастья… Не будем думать о завтрашнем бое и смерти, будем думать о жизни и счастье. Ешьте курицу. Приправа из редьки и слив прекрасна. Кстати, у нас любят доказывать, что японец может прожить одними сливами.

Ясуи принес матрасики. Офицеры улеглись. Юдзо положил около себя книгу и тетради, в которых он делал выписки. Он не хотел думать о трупах, смерти и ранах. Ему хотелось думать о том, что война кончилась и он возвращается в Японию. Он женится и будет писать статьи и книги. Надо писать о человеческом, а не об изуверском.

Маэяма представлялся ему человеком добрым и глубоко несчастным.

В офицерской школе, где тот воспитывался, пропагандисты японского духа создали условный мир.

Молодые офицеры жили в нем, подкрепляя друг друга своими достижениями в изуверских упражнениях по уничтожению в себе естественного голоса жизни.

В японской армии, в одной роте, два таких человека, как Маэяма и Кацуми!

Один страстно хочет жизни для народа и для себя, другой весь в изуверских измышлениях.

10

Штурм Янзелинской позиции Куроки решил начать с атаки правого фланга русских.

Он вызвал к себе генерала Асаду, командира гвардейской бригады, и сообщил радостное известие: именно он, Асада, одержит в предстоящем бою победу!

В победе Куроки не сомневался. Сведений о русских он имел достаточно: доносили лазутчики, доносила собственная разведка и, наконец, присылал постоянные сводки штаб. Войск у русских было немало. Но он знал из опыта: ни Куропаткин, ни его генералы не склонны наступать; батальоны, дивизии и корпуса русского царя неподвижны на раз занятой позиции. А с неподвижным врагом можно делать все, что захочешь.

Асада кланялся без конца. Он едва мог скрыть радость: на его долю завтра выпадет слава, ибо, как бы он ни воевал, Куропаткин все равно отступит! Ростом Асада был ниже Куроки и бороды не носил вовсе. Полное лицо его расширялось книзу, напоминая грушу.

Уходя, он снова поклонился коротким поклоном, придерживая саблю. Этот день казался ему очень благоприятным. Бой должен был произойти на том самом месте, которое он когда-то, перед войной с Китаем, основательно обследовал и изучил. Правда, тогда он не думал, что тут будет бой с русскими. Он думал о китайцах.

Асада отправился к себе в бригаду. Квартировал он в шалаше из гаоляновой соломы, отлично защищавшем от любого дождя.

Наиболее выдвинутым был один из стрелковых Восточно-Сибирских полков русских, который, занимая позицию на высокой сопке, мог помешать наступлению японцев. Перед началом операции Асада решил захватить лагерь полка и, если к тому представится возможность, уничтожить и самый полк. Атакующей колонне приказал не заряжать винтовок.

Ночью японцы двинулись к хорошо известному им лагерю. Пробирались неслышно. У сопки поползли. Перед часовыми внезапно поднимались с земли и били: один штыком в живот, другой в горло, предупреждая крик.

Поэтому все часовые умерли, не известив об опасности. Японцы ворвались в лагерь с трех сторон и со страшной быстротой, боясь, что русские опомнятся и возьмутся за оружие, убивали штыками сонных людей.

Силы японцев превосходили силы полка в три раза. Число спасшихся русских было невелико.

Уже перед самым рассветом японцы всполошились: русские вернулись отбивать сопку.

Однако никто сопку не штурмовал. Поднималось на сопку всего несколько человек, они были отогнаны выстрелами или уничтожены.

11

Логунов принял роту. Второй субалтерн, подпоручик Аджимамудов, сказал:

— Мир праху нашего Шапкина. Не дождется его жена. А она у него хорошая. Пироги печет — из-за стола не встанешь.

Свистунов расположил солдат на высотке не по-уставному, плечом к плечу, что всегда приводило к большим жертвам, а на значительном друг от друга расстоянии. Обошел в возникающем рассвете роты, проследил, чтобы солдаты поели; батальонная кухня с двух часов ночи варила кашу с мясом, а ротные дневальные кипятили чай.

В шесть утра по высотке и по окопам 21-го полка ударили японские орудия.

Снаряды падали в реку, разрывались на вершине, на правом и левом склонах, но ни один снаряд не упал на хорошо укрытый северный склон, где сейчас расположился батальон.

Емельянов лежал вытянувшись, подложив руки под голову. Ко всяким обстрелам он был теперь равнодушен. Ему казалось, что он вообще неуязвим. Когда-то он не решился пройти по карнизу сопки. Не ходил он никогда но таким карнизам, — ходил по мягким песчаным холмам да проселкам. А теперь он пройдет по веревке, если протянуть ее между этими горами. Страх пропал. Не убют его в бою. Кому что написано на роду. Ему написано, что его не убьют. Приедет он домой, к Наталье. От Натальи получил письмо, пишет, что с хозяйством справляется. А о барине Валевском ни слова…

Должно быть, японцы скоро пойдут в атаку, надо еще разок осмотреть винтовку.

Емельянов осматривает винтовку, сумку с патронами, штык — все в порядке… Да, вот какое дело — война! Не Емельянов ее выдумал, что поделаешь. Отец его воевал, дед воевал… Все люди спокон века воюют… Что это, прости господи, за порядок такой?

Корж подошел, не пригибаясь, во весь рост, и попросил табачку.

— Стряслась оказия, весь вышел!

Емельянов вынул кисет. Корж осторожно, двумя пальцами, полез в кисет и вздохнул:

— До чего много он истребляет по нас этого огня! Богат шибко, что ли?

Емельянов не успел ответить: с гребня высотки раздались пронзительные свистки, солдаты и офицеры бросились каждый к своему месту.

Логунов лег рядом с Хвостовым. Японцы вышли из того самого ущелья, по которому ночью ходила разведка, и скрылись в дубовой роще. Но роща была невелика, через несколько минут цепи выбежали на болотистый берег Лян-хэ. Неведомский, до сего времени молчавший, стал расстреливать их шрапнелью.

Японцы шли, однако уже не так, как под Вафаньгоу, когда за передовыми цепями двигались сомкнутые колонны резерва, — сейчас они шли редкими цепями без всякого резерва. Широкие цепи, как волны, выкатывались из рощи.

С одной стороны, здесь было полезное нововведение, с другой — японцы не прижимались на этот раз к земле, не залегали, не заползали за камни; они шли открыто, во весь рост, подобно русским, презирая огонь и смерть. Логунов не знал, что это наступала императорская гвардия Асады. Вдруг Логунов увидел такие же многочисленные цепи, направлявшиеся в обход высотки.

Он ждал, что Неведомский ударит и по этим обходящим колоннам, но капитан только изредка бросал туда снаряд, другой. У него не хватало орудий. А сколько пушек вчера увезли с позиций!

В самом деле, пушки они жалеют, а людей, которые погибнут из-за отсутствия пушек, не жалеют!

— Преступники! — громко сказал Логунов и понял, что никогда не простит «им» этих увезенных пушек.

Перед ним уходили вдаль вершины сопок. Они были разные — одни мягкие, округлые, точно кто-то поставил ряды изумрудных шатров, другие — острые, конусообразные, стремившиеся ввысь. Успокаивала и завораживала глаз эта картина гор, темно-синих ущелий, глубоких распадков, блистающих разноцветных скал. Как странно, что эти горы — горы войны, где ему и другим русским надо драться не на жизнь, а на смерть!

Свистунов шел вдоль гребня высотки, наблюдая за атакующими. Человеческие волны приближались к окопам 21-го полка. В бинокль Свистунов увидел Новицкого, стоявшего во весь рост на окопе. Не одобряя этого, Свистунов сам шел по гребню также во весь рост. Шел спокойно, чтобы солдаты видели, что ничего особенного не представляет собой яростная японская атака.

Но наблюдать за боем у окопов 21-го полка ему не пришлось. Обходящие высотку цепи противника, и не обстреливаемые Неведомским, спокойно переправились через реку и стремительно бросились вперед.

— Смелым бог владеет! — сказал Свистунов Волкобою. — Бери своих охотников, мою первую роту, и, вон видишь ту расщелинку, — оттуда ударишь им во фланг!

На восточной стороне Янзелинского перевала две группы сопок, розоватые в утре, спускались к Лян-хэ, образуя узкий, хорошо прикрытый выход к реке.

Волкобой бегом повел туда отряд.

А у высотки уже кипел бой. Три роты Свистунова отбивали атаку императорской гвардии.

Свистунов, постоянно совершавший должностное преступление — излишнюю трату патронов на учебную стрельбу, — выучил стрелять свой батальон.

Огонь рот был плотен и точен. Императорская гвардия не вынесла огня и залегла.

Через полчаса гвардия поползла. Она забыла свою гордость, свое презрение к смерти; гвардейцы ползли так же, как простые линейные полки.

Перед высоткой торчали мелкие скалы, камни, наваленные стихиями, за камнями возвышались утесы. Тут японцам было бы совсем хорошо, но земля кипела от пуль, и, не добравшись до укрытия, гвардейцы перестали ползти.

На подмогу шел резервный полк. Он еще не рассыпался цепями, место атаки было не менее чем в версте. Полк проходил мимо ущелья, намереваясь обойти высотку с северной стороны. Ущелье было как все ущелья, японцы привыкли к ним, знали их. Полковник Кондо ехал сзади. Все его мысли были сосредоточены на предстоящей атаке.

Из ущелья раздались тяжелые ровные залпы. Ни офицеры, ни солдаты сначала им как-то даже не поверили: известно было, что русских в ущелье нет. Но залпы следовали за залпами, и японцы падали на землю.

Кондо спешился и приказал взять ущелье штурмом, фронтальной атакой.

С длинной широкой саблей в руке он суетился среди своих солдат, подбадривал их и ничего не мог понять, когда роты его, быстро бежавшие вперед, замялись, а потом так же быстро побежали назад.

Вытаращив глаза, размахивая саблей, прыгал он на месте, пытаясь остановить бегущих. Наконец поток увлек его, и он побежал вместе с солдатами. Теперь Кондо оказался впереди и, хотя понимал, что это немыслимо, несся во всю силу своих ног.

Логунов и Волкобой стояли за камнем. Пришла победа, слышались веселые разговоры и шутки солдат. Отряд не понес потерь.

Логунов сказал Волкобою:

— А я все думаю, какая это простая штука — бой. От сотворения мира форма одна и та же: ищут противника, нападают на него и убивают всеми доступными способами. Вся война, вся мудрость и вся философия тут.

12

Куроки и принц Куни расположились на складных стульях у карт, прижатых к земле камнями. Один на другом стояли два ящика сигар. Куроки непрерывно курил и угощал штабных.

Последние клочья тумана поднялись в небо. Голубое, бездонное, оно изливалось обычным беспощадным жаром.

Операция против Келлера началась удачно: лагерь выдвинутого вперед стрелкового полка был взят, полк уничтожен. Но почему задержалась гвардия?

— Русские офицеры все-таки дурно понимают храбрость, — сказал Куроки, продолжая разговор о храбрости и о том, как она проявляется у разных народов. — В окопах русские офицеры частенько стоят во весь рост и обнаруживают не только себя, но и своих солдат.

— На маневрах такая храбрость очень полезна, — заметил Куни.

Куроки усмехнулся и закурил новую сигару. Нет, он нисколько не озабочен тем, что от Асады нет известий. Высотка, должно быть, уже взята. Правда, Ойяма предостерегал против наступления на перевалы, но именно потому, что предостерегал Ойяма, Куроки не хотел медлить, Ждать чего? Когда русские подвезут больше войск? Дела у генералов Кигоси и Симамуры хороши. Юшулинский и Пьелинский перевалы русским не удержать. Правда, есть опасность, — левый фланг армии открыт, а 10-й корпус Случевского — свежий, сильный корпус. Кроме того, по слухам, у Куропаткина имеется в резерве еще и 17-й корпус. В общем, положение опасное. Если русские окажутся упорными и сильными у Тхавуана, они могут обойти гвардию, обрушиться на тылы и разгромить всю армию. По правде говоря, положение чрезвычайно опасное. Но как бы оно ни было опасным, Куроки мог поступить только так. В душе он считал себя самым способным японским генералом; знакомые англичане — например, всем известный Ян Гамильтон — поддерживали в нем это убеждение. Он, Куроки, должен был командовать всеми японскими армиями и разгромить Куропаткина. Почему Ойяма?!

— Пахнет луком, — сказал Куроки. — Дикий лук!

Куни потянул носом.

— Помните нашу первую ночевку в китайской фанзе? — спросил он.

Куроки засмеялся, соседние офицеры засмеялись тоже. Все вспомнили бедную фанзу, детей, рассыпавшихся в разные стороны, и молодую китаянку, которая так растерялась при виде японцев, что уронила из рук корзину с луком. Куроки зашагал по луковицам, поскользнулся и чуть не упал.

— А все, маршал, ваша привычка не дожидаться приглашения адъютанта, — проговорил. Куни, называя генерала Куроки маршалом, как это делали все близкие к Куроки офицеры, подчеркивая свою оппозицию Ойяме.

— Тогда на долю адъютанта достанутся все секреты.

Солнце палило, стулья перенесли в тень дубов.

— Гвардия лежит уже три часа перед русскими позициями, — сказал Куроки, прочитав только что полученное донесение начальника гвардейской дивизии генерала Хасегавы. — Бедный Асада надеялся на быструю победу! Впрочем, о его бригаде Хасегава сообщает мало. Он сообщает о русских. Хасегава пишет, что русские восхитили его бесстрашием. Полковник Кондо дважды водил в атаку полк. Во второй раз он шел во главе первой роты под знаменем. Погиб. Знамя удалось спасти. Полк разбит. Да, русские сегодня молодцы. Сражение разыгрывается очень интересно.

Он говорил ровным голосом, меланхолично, и штабные понимали: все, что ему сейчас остается, — это хвалить русских.

Обходное движение Кондо не привело ни к чему. Часть гвардии уничтожена, часть лежит и не атакует!

Футаки, сидевший под дубом, как бы отвечая на мысли Куроки о лежащих и неатакующих, сказал:

— Жалкая человеческая природа, с которой приходится бороться на войне офицерам, а в мирное время священникам!

— Еще сделаем попытку, — решил Куроки, — и в том же самом направлении. Никогда не нужно падать духом раньше времени. Можно, телом распростираясь по земле, духом стоять во весь рост, не так ли? Пусть генерал Ниси пошлет на подмогу гвардии свежий полк. А маршалу Ойяме о действиях гвардии Хасегавы заготовить донесение. Запишите, принц: «Мужественная оборона неприятеля явилась весьма счастливым случаем, так как дала начальнику дивизии генерал-лейтенанту Хасегаве возможность испытать качество своих войск. Качество отличное. Гвардейцы не наступают, но они и не отступают; они лежат рядом со смертью».

Куроки приказал всей гвардейской артиллерии обрушиться на русскую батарею, которая защищала высотку и фронт 21-го полка. Затем свой штаб он перенес на сопку Круглоголовая, откуда можно было непосредственно наблюдать сражение. Грохот наполнил долину Лян-хэ. Вокруг непрерывно стрелявших пушек Неведомского вздымались столбы черно-зеленого шимозного дыма. Казалось, еще минута — и от русской батареи не останется ничего. Но вдруг Куроки увидел в бинокль, как батарейские кони ворвались в зелено-черный ад. Через пять минут пушки исчезли за гребнем на северном склоне сопки.

— Молодцы! — пробормотал Куроки. — Увезли все пушки.

Он еще не успел опустить бинокль, как русская батарея перекидным огнем снова стала расстреливать гвардию Асады.

— Отлично сражаются, — сквозь зубы сказал Куроки. — А наши дураки всё стреляют по старому месту! Немцы учили нас! Ойяма думает, что они непревзойденные мастера войны… Вы посмотрите, какие в русской артиллерии лошади! Русские успевают выскочить на прямую наводку, расстрелять нас и умчаться назад. Скорострельность их пушек превосходна. Куда нам до них, с нашими немецкими.

Он лег прямо на землю под скалой, положил голову на сигарный ящик и прикрыл лицо носовым платком.

13

Перед самым началом сражения Юдзо получил из Японии письмо. Его послали очень давно, оно бесконечно блуждало. Конверт был грязен, изношен, но листы внутри, цвета спелой соломы, сохранили всю свою свежесть. Между листками лежала фотография.

Юдзо увидел Ханако.

Ханако в том самом кимоно, в котором он встретил ее на пути к парку Хибия.

— Ханако, Ханако!

Письмо было немногословно. Девушка вспоминала ночной приход Юдзо и старалась описать то необыкновенное счастье, которое возникло в ней. В конце она сообщала о социалистах. Они не сдаются, объясняют народу всю вредность войны и зовут к миру. Она ездила в деревню. Страшная нищета. Грозит голод. А газетки кричат о всеобщем благополучии. Ей, кажется, поручат серьезную работу.

К письму была приложена посылочка: вечное перо! Пусть он пишет ей этим пером хоть по нескольку слов в день, а отсылает написанное тогда, когда можно будет отослать.

Юдзо хотел показать фотографию Маэяме, но потом передумал.

О ходе боя долго не было известий. Наконец капитан Яманаки, ездивший к командиру полка, узнал: бой жесток, враг не отступает, императорская гвардия лежит в ста шагах от русских позиций.

— Наш полк идет на помощь, — сообщил он. — Русские расположили часть стрелков у подножия сопки, поэтому мертвого пространства нет и к сопке невозможно подойти.

Юдзо был сосредоточен. Он смотрел на нежные облака, скользившие над вершинами дубов. Быстрые с утра, они скользили теперь все медленнее и медленнее. Жара становилась невыносимой. Но даже и эта невыносимая жара была сладка ему.

Полк двинулся вперед. Бросили все лишнее, — только винтовки да патроны! Многие шли босиком. Маэяма — в соломенных дзори. Под фуражками над багровыми лицами висели мокрые полотенца. Воду из фляжек не пили, а смачивали ею полотенца.

Когда переходили через распадок, Юдзо увидел Кацуми.

Они обменялись незаметными для других взглядами.

— Вот вам война, — сказал негромко Кацуми.

Юдзо кивнул головой; он почувствовал успокоение оттого, что рядом был человек, относившийся к войне с таким же, как и он, осуждением.

Воздух дрожал от канонады. Мысли пропадали. Все казалось далеким и происходило точно во сне.

Ущелье, занятое русскими, виделось темным пятном на голубовато-серебряных скалах.

Капитан Яманаки пропускал мимо себя своих солдат.

— Вы идете на смерть, — говорил он, — я вместе с вами. Благодарю за это дружеское соучастие.

Маэяма смотрел на его худое лицо, расстегнутый воротник кителя, на грязное полотенце под фуражкой, которое давно уже высохло, на обнаженную саблю в его руке. Горделивое чувство охватило лейтенанта. «Неужели Юдзо не видит этих людей?»

Начался путь крови. Над колонной полка рвалась шрапнель, ее сменил ровный сухой огонь винтовочных залпов.

Юдзо сразу недосчитал у себя восемнадцати человек. Маэяма крикнул:

— Каково! Они бьют из-за скал, пусть бы вышли в поле. Мы всегда атакуем, а они всегда сидят!

Глаза его были воспалены, голос хрипел. Юдзо прыгал через упавших. Потом рота побежала, он побежал тоже. Он видел глубокие морщинистые скалы, изрыгавшие смерть, впереди себя — мокрую от пота спину Маэямы и своего денщика Ясуи, который поминутно на него оглядывался. На минуту вбежал в ручей, воды было по колено. Брызги освежили лицо, какое блаженство! Выскочил, размахивая саблей, что-то крича, и уперся в отвесную сопку.

Батальон, а может быть и больше батальона, сгрудился под отвесной скалой, солдаты прибывали каждую минуту.

В них стреляли с обоих флангов. Было что-то непередаваемо ужасное в этом уничтожении людей.

Нужно было взобраться на скалу и обрушиться на русских сверху. На какую-то минуту Юдзо снова увидел солнце, небо, жаркое, безжалостное, но тем не менее прекрасное, прикрывавшее горы, голубовато-серебряные скалы и тонкую, как лезвие ножа, струю воды, сочившуюся по стене. На одну минуту он увидел Ясуи, сидевшего на корточках под скалой, подставившего губы струе, и удивился его величавому спокойствию.

Лейтенант Мацумура бил саблей по скале. Маэяма разговаривал с Яманаки. Трупы громоздились на трупы. Батальон таял с каждой минутой.

Юдзо оперся на саблю. По-видимому, сейчас смерть. Университет, освобождение страны из-под власти человеческих предрассудков, мечты и планы Кацуми, любовь!

Яманаки и Маэяма собирают солдат, идут к скале. Солдаты штыками колют, рубят, тешут камень. Ступени!

Сколько русских в ущелье? Полк? Бригада? Дивизия? Какой бешеный огонь!

Яманаки ранен в глаз. Маэяма перевязал ему рану, капитан продолжает командовать. Голоса его, впрочем, не слышно в несмолкаемом грохоте пальбы. Убит Мацумура! Маэяма стоит около него на коленях. Ясуи на плече тащит огромный камень. Что происходит на остальных участках боя?

3-й батальон, решивший ворваться в ущелье с фронта, понес огромные потери и отступил.

14

Логунов и Волкобой приняли на себя удар 4-го полка дивизии Ниси. Позиция была отличная. Вход в ущелье был так узок, что даже под натиском превосходных сил рота чувствовала себя спокойно.

Но не чувствовал себя спокойно Логунов, знавший, что патроны на исходе. И не добыть их нигде, ни в батальоне, ни в дивизии: ведь эшелон вместо боеприпасов привез иконки!

Логунов обошел ущелье… длинное, больше полуверсты. В конце — пологий распадок, по нему можно уйти в горы. Быстро созрел план: при входе оставить заслон, передать ему остаток патронов. Под прикрытием заслона роте и охотникам отступить.

Заслон, конечно, ляжет костьми.

Волкобой соскочил со скалы, откуда он наблюдал за внешним миром. По его мнению, положение у Свистунова было неплохое: гвардия сделала еще одну попытку атаковать и снова была брошена наземь.

Логунов высказал капитану свои соображения.

— Вариант умный, — согласился Волкобой. Лоб у него был покат, нос велик, он в самом деле походил на волка.

— С заслоном остаюсь я, господин капитан, — сказал Логунов. — Оставить здесь младшего офицера Аджимамудова невозможно, вас — тем более: основная воинская часть здесь моя. Я не могу допустить, чтоб вы умирали за мою роту. К тому же вы — капитан.

Волкобой взглянул на него. Поручик был прав. Они поцеловались в губы, как братья.

— Вызывать охотников я не буду, — продолжал Логунов. — Я знаю — вызовутся все. И назначать не буду. Назначать на смерть? Кого? Лучших, худших? Вот, капитан, список, отметьте крестиками двадцать человек.

Волкобой взял список, глаза его скользили по незнакомым фамилиям, останавливались, рука ставила крестик.

Логунов вызвал Аджимамудова и отдал распоряжение. Потом подтянул шарф и оправил шашку. Намочил в ручье платок и вытер лицо и руки.

Подумал о матери, об отце, Тане, Свистунове, Неведомском, о всех этих дорогих людях, как-то вместе и мгновенно. И совсем отдельно — о Нине.

Русский остров, ее белое платье… когда она входила в первый и в последний раз в жизни к нему, в его комнату…

Перед ним стоял Корж.

— Ваше благородие, я останусь.

— Тс! — поднял руку Логунов. — Я никого не назначил, и я не могу менять назначение.

Рота построилась в походную колонну. Аджимамудов махнул шашкой. Строй колыхнулся. Мелькнули Емельянов, Хвостов, еще несколько так хорошо знакомых лиц.

Логунов широким шагом направился к гарнизону ущелья.

— На нас лежит важная задача, — сказал он. — Патронов мало, надо бить наверняка. После того как отойдут наши, мы отступим сами.

Патронов хватило на полчаса. Когда осталось по патрону на винтовку, отошли от входа, и японцы сейчас же ворвались в ущелье. Они увидели неправдоподобную картину: небольшую группу солдат во главе с высоким офицером, медленно отступавшую в глубь ущелья.

Маэяма был первый, который устремился к этой горстке. Дружный залп отбросил японцев.

Тогда японцы открыли огонь.

До распадка дошло четверо русских. Они стояли спиной к стене и отбивались. Ни один не пытался уйти. Они стояли как каменные, со своими тяжелыми ружьями и тонкими штыками. Они были в крови, и винтовки их были в крови.

Полтора десятка японцев лежало у их ног.

Наконец из четырех остался один — офицер. Израненный, он опустил руку, шашка выпала, звякнула о камни. С поднятым штыком на него бросился Ясуи.

Вдруг сильный удар сабли отразил его штык.

Перед ним вырос сам Юдзо.

— Назад! — крикнул Юдзо. — На колени! Это — герой!

15

Что происходило на других участках боя, Свистунов не знал. Но он знал, что сейчас, когда японские атаки отбиты, когда враг лежит перед высоткой, надо ударить на него всеми силами.

Послал в дивизию, одного за другим, трех ординарцев. Из его донесений мог быть только один вывод: немедленное наступление всеми силами! Победа будет. Если победа будет здесь, она будет и в других местах. Победа — как пожар, который распространяется мгновенно.

Сигнальщики переговаривались с Новицким. Новицкий сообщал, что он с трудом удерживает полк от контратаки.

Но вверху молчали. Свистунову стало ясно: тактика боя осталась прежняя — стоять и ожидать противника.

Хрулев, грязный, запыленный, сидел на камне перед Свистуновым, крутил пшеничные усы и приговаривал:

— Вот бы сейчас, Павел Петрович, вот бы сейчас… Тут не требуется никакого особенного военного ума, простой здравый смысл. Помните, как мы дрались мальчишками? Если противник сдавал, мы наваливались на него и опрокидывали его к чертовой матери! Чего же мы ждем сейчас?! Ведь это безумие сидеть и ждать, чтобы враг собрался с силами, снова атаковал и разбил нас!

Шульга лег спать, сказав:

— Никакого наступления не будет, а до следующей атаки я высплюсь.

Было одиннадцать часов утра, когда Свистунов самовольно контратаковал противника. Это случилось тогда, когда 4-й полк Ниси штурмовал ущелье. Светло-желтыми волнами катились солдаты Ниси по низине, грозя уничтожить роту Логунова и охотников Волкобоя.

Свистунов больше не посылал ординарцев ни в дивизию, ни к Келлеру. Послал записку Неведомскому, сообщая, что сейчас будет наступать, и просил в помощь огонька. Втайне он надеялся, что Новицкий его поддержит и ударит тоже. Но Новицкий не решился нарушить приказ.

— Вот она — наша тактика, — бормотал Свистунов. — Один дерется, а другие смотрят. Точно во времена Батыя.

Пушки Неведомского, ревя, напрягаясь раскаленными телами, стали выбрасывать последние снаряды. Неведомский даже подкатил пушки поближе, — поклонник закрытых позиций, он чуть не выкатил свою батарею на гребень, чтобы было ближе, короче, стремительней, вернее!

Укрываясь за камнями, бугорками, скалами, японцы стали отползать. Через четверть часа артиллерийский огонь смолк, и батальон Свистунова поднялся в атаку.

Японцы дрались упорно. Но они были подавлены неудачами и только что перенесенным жестоким обстрелом. Они не успели собраться для встречи атакующих и покатились вдоль реки на соединение с 4-м полком.

«Всего бы одну дивизию! — думал Свистунов. — Неужели мы упустим победу?! Во всяком случае, Логунова я вызволю».

На сопках справа раздалось «ура». Блестя на солнце штыками, по склону бежали солдаты.

Неужели поддерживают его, Свистунова?

Но это была своя, логуновская рота и охотники Волкобоя, в помощь которым выступил Свистунов. Они кружным путем выбрались из ущелья и теперь ударили во фланг гвардии.

Часть гвардии, успевшая перебраться через реку, не ожидая удара, бросилась назад.

Свистунов не преследовал. «Дивизию, всего одну дивизию! Перейти, разбить, охватить фланги!» Но дивизии не было, был всего один батальон.

Японцы исчезли в мутном знойном мареве. С минуты на минуту нужно было ожидать ответного артиллерийского огня, Свистунов приказал торопиться на высотку.

— А где Логунов? — спросил он Аджимамудова, когда батальон вернулся на позицию.

Аджимамудов рассказал, где Логунов.

Свистунов слушал, губы его дрожали.

Неведомо откуда Аджимамудов достал водку и пришел с бутылкой к Свистунову и Хрулеву, которые, изнемогая от жары, лежали под скалой.

— Не знаю, о чем вы сейчас думаете, — сказал Аджимамудов, — если вспоминаете Логунова… что поделать?! Не от тифа умер — от пули. Достойный был офицер, такой не замарает чести русской армии… Выпьем за Логунова. Выпьем за будущую победу…

— В такую жару разве можно пить водку? — поморщился Свистунов.

— Водка всегда хороша.

— Закуски нет.

— Хлеб есть. Настоящий офицер, если и хлеба нет, не растеряется, вспомнит запах закуски и выпьет под воспоминание.

— В самом деле, выпьем под воспоминание, — вздохнул Свистунов. — Потому что, надо думать, японцы скоро полезут опять.

16

Келлер получил известие о победе на правом фланге у Тхавуана. И обрадовался, и испугался. Обрадовался потому, что это была победа, а испугался потому, что победа требовала практических выводов.

Вчера вечером он отправил в тыл все свои батареи, за исключением одной на левом фланге. На правом оставил чужую, приданную от 1-го корпуса. Что поделать?! Из записки Куропаткина явствовало, что задача Восточного отряда отступить к Ляньдясаню!

Если б он был один, если б вокруг него не было других генералов, ни равных, ни выше, он собрал бы все свои батальоны и ударил на Куроки. Этим он помог бы и Случевскому, у которого, по сведениям, на Юшулинском и Пьелинском перевалах было неблагополучно.

Но он не мог наступать без разрешения Куропаткина.

— Телефонируйте, Андрей Иванович, телефонируйте, — торопил он начальника штаба.

— А я советую, ваше превосходительство, донести о победе и ни о чем не спрашивать. Что может посоветовать командующий на таком расстоянии? Наступать он все равно не посоветует.

— Но почему, Андрей Иванович? Русская армия всегда, со времен Ивана Грозного, наступала.

— Тогда наступали маленькими армиями. Наступает себе воевода со своей дружиной, и все. Наступление же с такими махинами — сложнейшая наука. А этой науке мы не обучены. За позиции нужно держаться.

Начальник штаба, желтый, болезненный генерал Семенов, поминутно подносил к уху телефонную трубку.

Келлер взад и вперед ходил по палатке. Она накалилась, было невыносимо душно.

— Вот видите, один батальон разбил врага, во много раз сильнейшего…

— Надо сказать, что это батальон Свистунова, уже раз отмеченный победой.

— На месте командующего я дал бы ему полк!

Семенов почесал переносицу.

— Как капитану дать полк?

— А я вообще этого не одобряю, — сказал генерал Кашталинский, начальник 3-й Восточно-Сибирской дивизии. — Самоуправщика командира батальона, мерзавца, под суд!

Кашталинский располагался со своим штабом неподалеку и заехал к Келлеру узнать про положение.

— Позвольте, Николай Александрович, почему же мерзавец? Он — победил.

— А сколько людей уложил?

— Говорит, говорит… тише! — закричал Семенов. — Ваше высокопревосходительство, докладывает генерал Келлер, — Он передал трубку Келлеру.

Келлер, торопливо и сбиваясь, рассказал Куропаткину про победу. В ответ он услышал сияющий голос:

— Я так и думал, я всегда полагался на вас, граф! Особенно уповал именно на вас. Помните, дорог каждый час, но действуйте осторожно. Если решитесь на наступление, то начинайте с разведки, заготовьте карты, упражняйте войска в горной войне, соберите вьючных ослов. Атаку производите только ночью. Позиции укрепляйте всеми возможными способами, преследованием отнюдь не увлекайтесь.

Голос еще звучал в трубке, по Келлер уже не разбирал слов.

Он положил трубку и застыл. На него во все глаза смотрели Семенов и Кашталинский.

Келлер развел руками.

— Не понимаю, — сказал он взволнованно, — да простит мне бог, не понимаю ничего. «Соберите вьючных ослов, упражняйте войска в горной войне, укрепляйте позиции, и если решитесь на наступление, то преследованием не увлекайтесь!» Ничего не понимаю, — сказал он дрожащим голосом, — Если наступать, то только сейчас, но у меня нет вьючных ослов. И зачем, наступая, укреплять позиции? Я — глуп, но мне кажется, что при наступлении нужно думать только о наступлении! — Келлер прошелся по палатке из угла в угол. — «Если решитесь на наступление…» Значит, он слагает с себя всякую ответственность?.. Если я решусь?!.

— Так, — сказал низким баском Кашталинский, — «заготовить карты, вьючных ослов, обучить войска горной войне и не увлекаться преследованием». Умно, ничего не скажешь. — Он лег на золотистую циновку и расстегнул сюртук.

— Еду к Свистунову, — решил Келлер, — поговорю с героем.

В сопровождении адъютанта он поскакал с перевала. На душе было смутно. Сколько войск у Куроки? Главный штаб называет 76 батальонов, 18 эскадронов, 216 орудий. Так или не так? И где эти 76 батальонов? Может быть, они разбросаны по горам и долам? Наступать или не наступать? Господи, благослови, умудри!

— Будем наступать, капитан? — обернулся он к адъютанту.

Молодой капитан весело крикнул:

— Наступать, ваше превосходительство!

Келлер не добрался до Свистунова. Его нагнали казаки, которые передали записку от Семенова. Начальник штаба сообщал, что, по полученным сведениям, Куроки начал атаку левого фланга.

После поражения гвардейской бригады Асады Куроки решил атаковать левый фланг русских, занятый 23-м полком.

Командир 23-го полка Вишневский получил из дивизии двусмысленные указания. Они касались обстоятельств, которые могли возникнуть только при отступлении. Ни о победоносной обороне, ни, тем более, о переходе в наступление там не было ни слова. В дивизии придерживались того осторожного стиля изложения, которым отличались все приказы Куропаткина.

Вишневский рано утром сидел в маленькой темной землянке и совещался с полковым адъютантом Лапшиным, служившим некогда в гвардии.

— Что делать? — спрашивал Вишневский. — Вот командиры первой и третьей рот доносят, что их окопы вдруг оказались никуда не годными: мелки! А почва камениста и углубить нельзя. Они просят разрешения переместить роты. Куда я их перемещу? Ведь тут такие чертовские места, что переместить некуда. Почему они раньше молчали? О чем думали? Ведь, слава богу, было время.

Лапшин поднял брови и полез в карман за портсигаром. Делал он это так медленно и многозначительно, что Вишневский с надеждой посмотрел на него.

— Я дам вам некоторый совет, Александр Матвеевич. Как вы думаете — отступать нам придется?

— М-м… думаю… что ж, мы здесь будем век вековать? Конечно, отступим.

— Правильно, отступим. Если бы мы не думали отступать, то не возводили бы укреплений у Ляньдясаня.

— Естественно.

— А раз мы отсюда все равно отступим, то почему бы нам первую и третью роту, расположение коих неблагополучно, не отправить на новые места заблаговременно? Этим мы, во-первых, избежим лишних потерь, потому что, таким образом, первая и третья роты потерь не понесут вовсе, а сидя в плохих окопах, они их понесут непременно, чем мы вызовем недовольство командующего, который постоянно предупреждает против напрасных потерь. А во-вторых, и самому полку будет уже легче отступать.

— Исключительный ход мыслей, совершенно исключительный, — проговорил Вишневский. — Именно сейчас наша задача избежать ненужных потерь.

Вишневский тут же разрешил командирам двух рот отправиться к перевалу и занять те позиции, которые были указаны как позиции полка при перегруппировке.

Сделав распоряжение, Вишневский отправился к полку.

На правом фланге у 21-го полка начинался бой. Ну и бог с ним, слава богу, что на правом. У нас тут япошкам неудобно. Отвесная круча. Тут надо такую фронтальную атаку произвести, что небу жарко будет.

«Нет, не будут они соваться сюда», — с облегчением подумал Вишневский.

Осмотрев позиции, которые показались ему неприступными, он вернулся в землянку. Лапшин был неподалеку и предложил перекинуться в картишки.

— Остроумная идея, — назло врагу! Пусть не думает, что русские офицеры откажутся ради него от своих привычек.

— Хорошо сказано, Александр Матвеевич, Капитана Пономаренко приглашаем?

— Натурально.

Огневой бой на правом фланге то разгорался, то утихал. Ветер дул оттуда, и игравшим в карты однажды даже послышалось могучее отдаленное «ура». Но они не обратили на него внимания, как и на то, что канонада и ружейный огонь стихли и на поле боя воцарилась тишина.

Отбили атаки — и слава богу!

Игра продолжалась еще некоторое время со значительным перевесом на стороне Вишневского, который много в своей жизни отдал картам.

Во время перерыва в игре командир полка распорядился подтянуть батальонные кухни и кормить солдат.

И как раз это было то время, когда, понеся неудачу на правом фланге, Куроки ринулся на левый: разведка донесла, что русские оставили часть своих окопов и отступили к перевалу.

Сюда Куроки направил третью, свежую, еще не участвовавшую в бою дивизию; передовой полк дивизии сразу же занял брошенные окопы 1-й и 3-й рот 23-го полка.

Доставшиеся без всяких усилий позиции были необычайно выгодны для японцев. Они господствовали над всей местностью. Весь фланг русских войск оказался у них под огнем.

Командир дивизии Мацуда подвез на захваченные позиции пушки, и в тот момент, когда Келлер узнал о начавшейся атаке левого фланга, японская артиллерия открыла сосредоточенный огонь по окопам 23-го полка и по единственной батарее левого фланга, которая оказалась под ней как на ладони.

Келлер поспешил на левый фланг.

После только что одержанной победы на правом фланге у Келлера было бодрое и решительное настроение и уверенность, что победа будет и на левом фланге. А что последует за этими двумя победами, он сейчас не думал и не хотел думать.

Дорога шла по роще — ухабистая, каменистая тропа, и конь то и дело терял ногу и спотыкался.

— Конь спотыкается! — крикнул Келлер адъютанту. — Что за примета?

— Ваше превосходительство, на войне все приметы отменены.

— Ну, разве, разве!..

За рощей был крутой спуск, покрытый выгоревшей травой, и Келлер сразу увидел, что на левом фланге неблагополучно.

23-й полк отступал. Отступал в порядке и при офицерах.

— Командира полка ко мне! — крикнул Келлер.

Вишневский подъехал на серой кобыле и взял под козырек.

— По чьему приказу отступаете?

— Японцы обошли, ваше превосходительство.

Японские цепи уже сбегали с косогора к покинутым окопам.

— Двадцать четвертому полку отбить немедленно позиции! Вас, полковник, — под суд!

Келлер ускакал, а Вишневский так и стоял, держа руку у козырька. Багровое лицо его стало иссиня-багровым. Кобыла пыталась поймать зубами повода. Роты проходили в порядке к перевалу. Вишневский медленно поехал вслед за полком.

С левофланговой батареей было плохо. Единственный оставшийся в живых офицер батареи поручик Калашников повернул пушки против врага, но позиции его были невыгодны. Японские орудия расположились прямо над ним. Шрапнель за шрапнелью рвалась на участке, прислуга падала. Калашников скинул китель и, став к орудию, стрелял сам.

Крупной рысью на батарею спустился Келлер. Надо было во что бы то ни стало спасти батарею, без нее невозможно было вернуть потерянное.

Чем поддержать батарею, засыпаемую пулями? Естественно — сильнейшим огнем. Если бы он не отправил отсюда вчера вечером, получив записку Куропаткина, все свои батареи! «Какое безумие, — шептал он, — какое безумие. Ведь победа, оказывается, возможна».

Если нельзя поддержать батарею огнем, остается поддержать духом храбрости.

Пушки наши и японские стреляли непрерывно. Раненым обычно не оказывали помощи на поле боя. Келлер с удивлением увидел сестру милосердия, которая, стоя на коленях, перевязывала солдата. Когда Келлер проезжал, она взглянула на него. Ему бросились в глаза молодое лицо, косынка, сбившаяся на затылок, и полуоткрытые губы.

— Молодцом, молодцом! — крикнул он. — Спасибо за службу!

На батарее генерал соскочил с коня. Во что бы то ни стало сохранить батарею! Перевезти ее? Лошадей нет… вон они валяются с распоротыми животами… Во чтобы то ни стало сохранить до подхода 24-го полка! Он не думал о том, что под прямым прицельным огнем японской артиллерии это невозможно. Как-то все собралось в нем в эту минуту: и его решимость русского офицера покинуть спокойный Екатеринослав, где он губернаторствовал, чтобы с оружием в руках защищать отечество, и воспоминание о сегодняшнем бестолковом разговоре с Куропаткиным, и победа, которую так долго ждали, которая наконец пришла и теперь ускользала с бессмысленной неотвратимостью.

— Молодцом, молодцом, поручик! — крикнул он Калашникову. А тот на миг обернул к нему потное, грязное, искаженное лицо. — Молодцом, молодцом! Так их! Сейчас на подмогу полк!

Калашников не расслышал, что хриплым голосом кричал генерал, суетившийся около него.

— Я говорю: полк! Двадцать четвертый полк! Они молодцы! Продержись только, они атакуют, а ты его огоньком, огоньком!

Калашников наконец расслышал. Нечеловеческое, дикое лицо его стало человеческим и осветилось улыбкой.

— Выдержишь, поручик?

— Выдержу, ваше превосходительство! — просипел Калашников.

Вдруг Келлер отскочил в сторону. Бомбардир нес снаряд и, убитый шрапнельным стаканом, упал, Келлер подхватил из его рук снаряд и побежал к соседнему орудию — он решил стрелять сам. Он чувствовал себя каким-то отрешенным, точно это не он, Келлер, делал все это: ходил и бегал по батарее, говорил, подносил. Но, с другой стороны, это именно был Келлер, как никогда спокойный, решивший не уступать японцам победы.

Низко над ним разорвалась шрапнель. Он ослеп от непостижимо зеленого блеска.

Калашников увидел, как генерал упал. Бросился к нему.

Келлер был убит наповал. В него попало сорок пуль.

Калашников и адъютант вынесли тело генерала из огня. В блиндаже в телефонную трубку Калашников долго кричал о несчастье. Его не понимали, потом поняли. Потом там, кто понял, растерялся. Никто не знал, что делать. Голос полковника Волкова, начальника артиллерии, приказал снимать батарею и уводить ее в тыл, но уводить было не на чем, потому что не было лошадей. А командир 24-го полка, узнав про смерть Келлера, не дошел до места назначения, расположился со своим полком в распадке и спустя час донес, что попытка отбить окопы окончилась неудачей.

17

Кашталинский, лежавший в палатке Келлера, сначала не поверил в смерть Келлера.

— Не может быть, — говорил он бледному и как-то сразу сникшему Семенову. — Напутал кто-нибудь.

— Нет, Николай Александрович, Келлер погиб. Именно он и должен был погибнуть.

— Почему же именно он?

— Потому что он был смятен духом с самого начала. После объявления войны он вдруг почувствовал смятение духа и добился назначения в армию. И здесь он все время был смятен. Все ему казалось, что он не умеет командовать.

— А кто из нас умеет? — басом спросил Кашталинский. — Японцы умеют.

— Ну зачем, не только японцы. Многие и кроме японцев. А вот он считал, что не умеет, и рвался и метался.

— Вздор все это, Андрей Иванович. От этакого смятения не обязательно человек должен быть убит.

Семенов запросил подтверждения. Подтвердили: генерал Келлер убит.

— Принимайте командование, — сказал Семенов Кашталинскому. — Старший после Келлера — вы.

Минуту Кашталинский продолжал лежать. Потом сел и сказал рыкающим от волнения басом:

— Сообщите начальникам частей, что я принял командование. И немедленно после сего составьте Куропаткину телеграмму с объяснением нашего положения.

— Левый наш фланг обойден, — сказал Семенов. — Новицкий же и Свистунов на правом не отступают. Куроки движется слева, по низинке. Что приказать Новицкому и Свистунову?

— Запрашивайте скорее командующего!

Ответа Кашталинский ждал час. Он вступил в командование, но никем не командовал. У него не было никакого представления о том, что сейчас надлежит выполнять его отряду.

— Японцы обходят нас слева, — рассуждал Семенов, — По здравому смыслу нам надлежит немедленно всеми силами обрушиться на неприятеля своим правым флангом, где у нас успех. Накопить батальоны за высоткой Свистунова и ударить оттуда.

— Вы рассуждаете так, Андрей Иванович, потому что не вы командуете. А поставь командовать вас, так вы ни за что не поступите согласно этому своему здравому смыслу. Прежде всего, известно вам, сколько батальонов у Куроки?

— Штаб командующего дал сведения.

— Знаю эти сведения. Но имейте в виду, что батальон у них значительно превосходит по численности наш батальон.

— Есть такое мнение.

— И потом, Андрей Иванович, у них же другая подготовка к горной войне. Любой японец — горный козел. А наш русоход? К чему он, раззява, привык? К песочку да проселочку. Чтобы наступать, нам надо раз в пять превосходить японцев числом.

— Так это уже не будет искусством!

— Не будет искусством, — рявкнул Кашталинский, — это не будет, господин начальник штаба, искусством, но это будет математика. Математика решает исход боя. Законы-с! Не зная математики, нельзя соваться в бой. Куропаткин не дурак, он действует только так! И нас учит!

Семенов неопределенно покачал головой. В палатку заглянул поручик телеграфной роты.

— От командующего.

— Давай сюда.

Куропаткин отвечал пространно. Вначале он удивлялся тому, что так быстро победа обратилась в непобеду, — а он известил уже Петербург.

Суть телеграммы была в конце, Куропаткин писал: «Ввиду того, что направление вражеской атаки еще не выяснилось, я не одобряю быстрого израсходования резервов».

— Н-да, — сказал Кашталинский. — Был у древних греков некий дельфийский оракул. Говорят, что иные современники его понимали, а иные — нет. Я бы, например, не понял.

— Тут все ясно, — тихо сказал Семенов, — у командующего осторожный способ выражаться. А так все ясно: он не одобряет быстрого израсходования резервов. Без резервов же нельзя продолжать боя — значит, нужно отступать.

— Совершенно правильно, — согласился Кашталинский, — отступать! Сейчас вы рассуждаете, как командир отряда.

За Вишневским послали двух казаков.

Полк Вишневского шел колонной, взвод за взводом. Дорога была извилиста. Вокруг подымались крутые сопки. Где-то над ними веял ветер, а в узкой долине воздух был неподвижен и тяжел.

Лапшин ехал рядом с полковником, обсуждали смерть Келлера. Вишневский держался того мнения, что война кровава и что ни в одной из войн Россия не теряла столько офицеров, сколько сейчас.

— Это, конечно, грустно, — сказал Лапшин, — но согласитесь, что вам не приходится особенно сожалеть о смерти графа. Мог действительно закатать вас под суд.

Вишневский тяжело вздохнул. В самом деле, как ни жалко человека, но уж бог с ним.

Казаки нагнали Вишневского на малом привале: генерал Кашталинский вызывал его немедленно в штаб, в Ляньдясань.

Вишневский передал командование полком командиру 1-го батальона и рысцой в сопровождении казаков протрусил в штаб.

— Ни пуха ни пера! — крикнул ему вдогонку Лапшин.

В Ляньдясань Вишневский приехал ночью. Начальник штаба спал за столом. Пятилинейная лампа освещала черные с проседью волосы Семенова и пальцы, сжатые в кулаки.

Вишневский кашлянул. Кашель не разбудил усталого человека. Тогда Вишневский дотронулся до его локтя.

— А, это вы, — сказал Семенов. — Относительно вас есть приказ Куропаткина. Я, знаете ли, никогда не читал таких приказов. Вы отрешены от должности.

Семенов видел, как у Вишневского опустилось лицо, как тяжелые щеки стали еще тяжелее, а губы запрыгали.

— Ваш полк будет расформирован. О нем сказано так, что «после всего происшедшего полк не имеет права на существование в среде армии». Распишитесь в получении приказа.

Семенов положил перед Вишневским одну бумажку, потом вторую. Потом дал перо.

Вишневский все выполнил. Он молчал, у него отнялся язык. Весь мир стал вверх ногами. Значит, Келлер все-таки успел. Руки дрожали. Подпись вышла ни на что не похожая. Семенов долго сомнительно приглядывался к ней, затем сунул бумажку в папку.

— Что мне теперь делать? — спросил чужим, свистящим голосом Вишневский.

— О дальнейшем мне не известно ничего. Вы отрешены. Все.

Вишневский козырнул, неловко повернулся и грузно, точно раздавливая землю, вышел из фанзы.

Сел на коня и поехал, Никто его не сопровождал.

18

Неведомский двигался впереди своей батареи. Дорога была, как все китайские дороги, узка, ухабиста, камениста. Над ней висело раскаленное солнце. Неведомский тихонько насвистывал. Опять был удачный бой. Опять победа давалась в руки. И опять вместо победы поражение.

Но все происходило так, как и должно было происходить в армии николаевской империи. И хотя Неведомский не удивлялся, он, свидетель и непосредственный участник событий, не мог подавить своего возмущения. Хотелось всему русскому народу, всей России рассказать о том, что было сегодня.

Кроме того, он тяжело переносил гибель Логунова. Правда, гибель Логунова шла в тот же страшный счет самодержавию, по которому оно должно было в конце концов уплатить, но это нисколько не облегчало горечи.

— Выпить хочется, — сказал Топорнин, догоняя на тяжелой артиллерийской лошади капитана. — Ты как хочешь, Федя, а отпусти меня на несколько дней в Ляоян.

— Я думаю, что Куропаткин вернет нас в корпус, и тогда мы все окажемся в Ляояне. Хотя я не сторонник твоих питий, но жажда естественна у того, кто идет с поля сражения.

— С поля поражения, Федя! Скажи, всегда ли в русской армии было такое безобразие с пушками? Ведь это к небу вопиет!

Неведомский усмехнулся.

— Накануне Бородинского боя начальник русской артиллерии генерал Кутайсов отдал приказ. В приказе были, между прочим, следующие слова: «Артиллерия должна жертвовать собой. Пусть возьмут вас с орудиями, но последний картечный выстрел выпустите в упор. Если б за всем этим батарея и была взята, хотя можно почти поручиться в противном, то она уже искупила потерю орудий». Понимаешь?!

— Черт возьми! — Топорнин сдвинул на затылок фуражку, — Вот это слова солдата! Нет, в Ляоян, в Ляоян! Стряхнуть кошмар… Но даже не в этом дело. Надо Нефедовой рассказать о Логунове. Святая смерть! О такой смерти нельзя молчать. Может быть, у нее есть фотография. Напишем статью и пошлем с фотографией в «Русь».

Офицеры долго молчали. Справа из лощины вытягивались стрелки. Одни солдаты несли винтовки на плече, другие на ремне за спиной. Мешки, скатки, котелки — все было в этой жаре увесисто, ненавистно. Двуколки и парные повозки гремели по камням, нагруженные имуществом, а поверх имущества — солдатами. После очередного поражения унтер-офицеры и офицеры были равнодушны к подобному нарушению дисциплины.

Дорога повернула на север.

В лощине у ручья лежали и сидели стрелки. Вглядевшись, Неведомский узнал огромную фигуру Емельянова, который нес в руках два котла с водой так же просто, как другие носят ведра.

— Емельянов! — крикнул он, подъезжая. — Ну что, здоров?

— Здоров, ваше высокоблагородие. Меня пуля не берет. А вот наш поручик…

— Все знаю, братец.

— По-христиански! — возвысил голос Емельянов. — За нас! Никого не допустил. Ведь были еще офицеры. Нет, говорит, это мое дело.

— А где батальонный?

— Уехал, сказывают, к генералу.

— Ну, иди, хозяйничай, Емельянов.

Топорнин в поисках тени открыл, что ручей вытекает из каменного ущелья — небольшого, круглого, с трех сторон прикрытого отвесными скалами. В ущелье ручей прыгал прямо со скалы. Солдаты, скинув сапоги и рубахи, стояли под водопадиком.

— Молодцы! До всего додумается русский солдат. Какой роты?

— Первой, ваше благородие.

— Поручика Логунова?

— Так точно.

— Что же это вы, подлецы, потеряли своего ротного командира?

— Ваше благородие!.. — воскликнул Корж.

— Да что там «ваше благородие!» Разве в таких случаях можно слушать приказания? Схватили в охапку и понесли. Эх вы! — Топорнин стал раздеваться.

— Ваше благородие, — обиделся Корж, вспоминая бой в ущелье, Логунова в последнюю минуту, свое желание остаться с ним. — Ваше благородие, поручик посмотрели, приказали — и все! Разве ослушаешься?

Топорнин не отвечал. Скинул сапоги, рубашку, потом подумал и скинул штаны.

— Так легче, — одобрительно заметил Хвостов. — А нашего ротного командира никто в роте не забудет. Настоящий был человек.

— Городской? — спросил Хвостова Топорнин, заметив, как свободно говорит солдат.

— Так точно. Питерский.

— Вот оно что. Ремеслом занимался?

— Так точно, мастеровой. Слесарь.

— Так, так. — Топорнин внимательно посмотрел на Хвостова. — Люблю слесарей, — умное дело. — Он стал под струю. В первую минуту холод пронизал его, но потом стало легко, просторно и очень хорошо.

— Так точно, ваше благородие, работа требует смекалки.

— Разрешите спину потереть, — сказал Корж, — вся серая, как шкурой покрытая.

— Пыль и грязь чертовская. Три.

— Мы друг друга уже как в бане попользовали.

Корж тер спину поручика. Шумел водопад, в тон ему звенел и шлепал в каменном ложе ручей, громко раздавались голоса.

— Ваше благородие, — осторожно сказал Корж, — нашего поручика нет, поэтому разрешите спросить: что ж это такое? Солдат сомневается.

— В чем солдат сомневается?

— Ваше благородие, что это такое: измена, или что? Японца бьем, бьем, а потом смотрим, он уж взял верх. Все кричат: с флангу, с флангу! А почему он с флангу! Почему мы не можем взять его с флангу? Вот с поручиком Логуновым мы взяли его с флангу так поверите ли, одна крошка от него осталась. Опять-таки патронов не хватило!

Топорнин повел плечами. Минуту он молчал, потом сказал тихо:

— Офицеры тоже сомневаются.

Хвостов внимательно посмотрел на поручика. Офицер и солдат встретились взглядами и несколько секунд не отрывали глаз друг от друга. «Да, он — настоящий, — с удовлетворением подумал Топорнин, подразумевая под словом «настоящий» то, что этот солдат сохраняет свое человеческое достоинство и, по-видимому, отлично понимает все, что происходит. — Чего ж мы ждем?! Федя учит дожидаться особенного момента. А дожидаясь этого особенного момента, мы людей кладем вповалку. Нет, черт возьми, я поговорю с ним серьезно. Надо принимать меры, надо объединять офицеров, которые понимают, в чем дело, да и с солдатами пора разговаривать. Вот он стоит, питерский мастеровой, и смотрит на меня, офицера и интеллигента… а я что должен ему бормотать: «Ничего, братец, побьем супостата!» Я должен разговаривать с ним честно, ибо я русский человек и он русский человек… Не могу я, черт возьми, молчать и ограничивать весь мой разговор с ними, с русскими людьми, которые посланы сюда умирать черт знает за что, нелепыми словами «смирна-а, к нохиб» и тому подобной чертовщиной».

— Офицеры тоже сомневаются, — повторил он. — А дело такое: раз льешь кровь, сомневаться нельзя. Кровь лить можно только за правое дело. Дом далеко, что там делается — неизвестно, а тут умирай!

Он вышел из-под водопада. Пятеро солдат слушало его, бросив свои дела. Он почувствовал радость оттого, что открыто выразил свои мысли, и оттого, что поступил честно. Неведомский пусть как хочет, а он больше не будет молчать.

— Так точно, — сказал Хвостов, — солдату обидно умирать в Маньчжурии.

— Заврался, Хвостов, — сказал подошедший Жилин. — Какой господин министр выискался! Графы и князья решили, что нужно, а ты решаешь, что солдату обидно! Дело солдатское — умереть. А за что — это, брат, начальство лучше нас с тобой знает.

— Господь-бог дал мне голову, Жилин. Котелок варит, не прикажешь ему не варить.

— Ты, братец, вижу, учен, — сказал Топорнин Жилину недоброжелательно. — Должно быть, хороший у тебя отделенный!

«Притворяется, хитрит или в самом деле мерзавец? — Топорнин присматривался к Жилину, к его худому лицу, воспаленным глазам и многообещающей улыбочке. — Мерзавец чистейшей воды».

Топорнин стал одеваться.

В ущелье повернула санитарная повозка. Санитар и сестра милосердия шли рядом.

— Нашего поручика невеста! — сказал Емельянов.

Сердце у Топорнина заколотилось. Портянка никак не завертывалась.

Нефедова и санитар снимали раненых, клали под скалой.

То, что недавно казалось Топорнину таким простым — рассказать Нефедовой о судьбе Логунова, сейчас представилось почти неисполнимым.

— Черт, сапоги! — пробормотал он.

Сапоги были пыльны и грязны. Он подошел к ручью и вымыл их.

«Если она здесь, может быть, она уже и знает… Нет, наверное, ничего не знает…» Застегнул китель.

— А, это вы, поручик! — Нинино лицо осунулось, губы побледнели. Только одни глаза продолжали сиять. Но сияли они мучительным, нездоровым светом.

«По-видимому, знает», — решил Топорнин.

— Я видела генерала Келлера за пять минут до его смерти. Он проскакал мимо меня, кинул мне два слова… и вот… погиб… Его вынесли на солдатской шинели.

Врача не было. Я… одна… Впрочем, уже никого и не нужно было… Весь заряд шрапнели попал в него.

«Не знает», — со страхом решил Топорнин, разглядывая ее темную от загара шею, волосы, подобранные к затылку, и чувствуя, что у него нет сил нанести ей удар.

Руки ее с величайшей осторожностью и вместе с тем быстротой делали перевязку.

Подошел Емельянов, она взглянула искоса, увидела его, сказала с каким-то замешательством:

— Здравствуйте, Емельянов… значит, и вы здесь… ну, как… все у вас в порядке?

— Так точно, все… японцев били, а потом по приказу отошли. Только наш поручик Николай Александрович… остались с честью на поле брани, — твердо сказал Емельянов.

«Боже, какой я мерзавец! Солдат… без подготовки…»— мелькнуло у Топорнина, но вместе с тем он почувствовал невыразимое облегчение оттого, что самое главное уже сделано.

— Нина Григорьевна, разве вы не знали? — с глупой развязностью сказал он фразу, которую менее всего собирался говорить, хотел еще что-то сказать, но все забыл, все вылетело у него из головы при виде того ужаса, которым наполнились ее глаза.

— Этого не может быть, — шепотом сказала Нина.

Топорнин торопливо и сбивчиво стал рассказывать.

Он рассказывал камню. Она не двинулась, не шелохнулась, слушая его.

Во время боя она думала о чем угодно, но только не о смерти Николая. О собственной смерти, о том, что будет с Николаем, когда он узнает о ее смерти, о том, что было вокруг… Она даже не предполагала, что Николай в Восточном отряде.

— Что ж это такое, что ж это такое? — шептала она, начиная в сотый раз накладывать ту же повязку. — Горшенин, помогите мне…

Горшенин быстро сменил сбившиеся окровавленные бинты.

Когда всех раненых привели в порядок, студент отправился к водопаду вымыться и освежиться. Он был мрачен. То, что он видел во время боя и только что в ущелье, оставило в нем тяжелейший осадок. Он, конечно, не думал получать на войне приятные, легкие впечатления, но он не ожидал и такого количества крови и страданий.

Коренастый солдат мыл у водопада голову. Широкие могучие ладони с оттопыренными, кривыми, как у завзятого слесаря, большими пальцами, ослепительно белые плечи под кирпичной каймой шеи. Солдат посторонился, посмотрел на Горшенина…

— Леня! — проговорил вдруг Хвостов.

Как были — один полуголый и мокрый, второй в пыльной, грязной рубашке, — они обнялись.

19

Свистунов явился к генералу Кашталинскому.

— Капитан Свистунов, поскольку вы были в непосредственном подчинении штаба Восточного отряда, я с вами поговорю лично. Что это вы за штуку выкинули?

— Прошу, ваше превосходительство, разъяснить, что именно вы подразумеваете под штукой?

— Я подразумеваю ваше безобразие. Кто вам разрешил атаковать противника?

— Ваше превосходительство, обстановка приказала.

— Стратег, Суворов! Обстановка приказала! — Кашталинский стукнул кулаком по столу. — Вы слышите, Андрей Иванович, — обратился он к Семенову, — капитану обстановка приказала! Не я ему приказал, а обстановка! Откуда вы можете знать обстановку? Сегодня обстановка приказывает командиру батальона, завтра она будет приказывать командиру роты! А там унтер-офицеры будут у нас решать судьбу сражений?

— Ваше превосходительство, судьбу сражений решает солдат.

Кашталинский посмотрел на командира батальона. Глаза капитана были суровы и спокойны.

— Должен сказать, что из штаба я не получил ни одного ответа на свои донесения.

— Сколько людей уложили? — отрывисто спросил Кашталинский.

— Пало на поле боя сто девяносто семь.

— За эти сто девяносто семь вы обязаны ответ держать перед богом и государем. А с меня спросит командующий армией. Изволите видеть, капитану приказала обстановка уложить сто девяносто семь солдат!

— Ваше превосходительство, если б была в нужном количестве артиллерия и если б меня поддержали, жертв было бы меньше.

— Не умничать, черт возьми! Вы капитан, а не мальчик! Растрепали батальон, истребили людей. Вам взвода доверить нельзя. Я доложу о вас командующему.

Свистунов глубоко вздохнул и тихо, но отчетливо сказал:

— А я, как дворянин и солдат, доложу о вас государю императору!

Кашталинский откинулся к спинке стула.

— Что, что-с?

— Вы и подобные вам ведете русскую армию от поражения к поражению.

Кашталинский побледнел. Он растерялся. Дерзость капитана парализовала его.

Капитан приложил руку к фуражке, повернулся и вышел. Вышел, не спросив разрешения, вышел самовольно и самостоятельно, как старший.