Онлайн чтение книги Выбор и безальтернативность Choice and no alternative
1 - 6.4

18 апреля 2017 г.

Боль. Одно слово, два значения. Боль — физическая травма, и боль — душевное страдание. Казалось бы, кто полюбит боль? Я сейчас не говорю о мазохистах, нет, — я говорю о людях, что в вполне здравом уме будут души не чаять в боли.

Терпеть не могу боль.

Если на Свете есть идиот или, говоря словами мягкими, человек полоумный, что без ума от боли, то он либо действительно безумный, либо действительно извращенец, каких только стоит поискать. Боже. Если такой человек действительно существует, то ему бы Дьявол, полагаю, выписал отдельное место в раю. Билет в рай — наказание для извращенецев и безумцев.

Терпеть не могу мазохистов и психов.

Однако самым забавным я считал тут то, что именно я был тем безумцем и извращенцем, что видел в данной боли свою толику наслаждения. Я не являлся мазохистом, так что могу Вас спокойно разуверить. Вот только… то, являлся ли я психически здоровым человеком, действительно вставало под вопрос.

Терпеть не могу извращенцев и безумцев.

Боль испокон веков являлось прекрасным подтверждением ценности жизни, — и неважно, будь то боль человека или любого другого существа. Оно и верно, будь смерть и жизнь безболезненным явлением, то победы и поражения, успехи и провалы, радость и тоска — утратили бы свой сакральный смысл, отдав тот на рассмотренье Небесам.

Терпеть не могу то, что Небеса лишь смотрят.

Вы не подумайте, нет... то, что я неровно дышал к боли, ещё не означало, что страх перед оной куда-то исчезал. Я всё ещё боялся боли, и каждый раз перед ударом пугливо закрывал глаза.

Терпеть не могу страх.

Не знаю, можно ли было сравнить покорение страха перед болью с покорением пика Эвереста? Тебе больно, тебе страшно, тебе холодно и местами грустно, — грустно от конца, грустно от начала, грустно от золотой середины. И тем не менее, несмотря на все горестные чувства, что были выше перечислены, Ты определённо этим наслаждаешься.

«Я не проиграл себе: не проиграл желанию, не проиграл страху, не проиграл ни холоду, ни даже боли» — это та уверенность, которая воспитывается в процессе молчаливого превозмогания, терпения и самообладания.

*Хрясь!*

Глухой удар в лицо решил напомнить мне о боли, и о тех мыслях, коими я заботился в своей младшей и средней школе. Насколько прекрасно удар вводил меня в раздумья, настолько же прекрасно из оных выводил.

— Боже, братан, меня уже вымораживает его тупое выражение лица, — вздохнув, сказал некий лысый парень. — Может, я ему что-нибудь сломаю?

— В последнее время я начал задумываться, не болен ли этот идиот кретинизмом. Или, быть может, он всё же даун?

— …

Ах… Да, точно. Они ждут. Или же я чего-то жду?

Я и забыл, что в данный момент я находился в одной из тех ситуаций, которые некоторые люди назвали бы абсурдом. Насилие — одна из тех вещей, что не поддаётся логики. И до тех пор, пока насилие будет являться чем-то алогичным, нелепым и противоречащим здравому смыслу, театр перед своими глазами я буду называть не более чем АБСУРД.

— Серьёзно, мне уже наскучило его каждый раз бить. И ладно, если бы он страдал или боялся, так нет же, этот имбецил смотрит на нас столь равнодушно, словно ему и вовсе на нас насрать.

Возможно, прозвучит нелепо, но мне и так на вас насрать, господа.

— Редко я такое говорю, но мне кажется ты прав, Кен. Может, перелом действительно вызовет перемену на его лице? — словно озвучивая свои мысли, проговорил Рослый.

— …

Перелом — это действительно не та вещь, которую я смогу выдержать, ни разу не возмутившись. Я, что, похож на мазохиста?

— Господи! Ни внешности, ни мозга, ни тем более силы, а упёрся рогом, как баран на новые ворота. Не понимаю, чего больше не хватает этому отбросу: страха или всё же мозгов? Скажу честно, мне даже сопоставлять себя с ним мерзко.

Как будто бы вы не били меня, если бы у меня были внешность, мозги или хотя бы сила. Главное для вас — это всего-навсего обогатить свои карманы, не более. Мрази.

— Полностью согласен, не будь у нас своих причин, то я бы даже об него мараться не стал, ей-богу. С ним связываться, словно руки в мусорное ведро опускать.

«…не будь у нас своих причин, то…» — мой мозг ухватился за обрывок полезной информации в его словах. Свои причины… не означает ли это, что обогащение — это не единственная их мотивация?

— А ты пробовал? — ехидно поинтересовался Лысый.

— Закрой пасть, пока тебе рожу не расквасил.

— …

Второй оторопел и сглотнул слюну.

Я смотрел на них снизу вверх, как на горилл, что не поделили фауну. И за свой презирающий взор был награждён или, правильней будет сказать, наказан правым хуком со стороны разгоряченного Кена. 

*Хрясь!*

Удар, что обжигал лицо и, казалось, расщеплял атомы.

Однажды кто-то сказал: «Болит меньше, когда тебе просто безразлично». И полагаясь на эту мысль, я был рад, что, переживая боль, я не стал ещё пока к оной равнодушным. Радовался каждому появлению страха и нарастанию чувства наслаждения. Не потому, что я являлся подлинным извращенцем или безумцем, мазохистом или душевно больным, а потому, что ещё не стал ни только выражением лица, но ещё и сердцем равнодушным.

Мечта — любить и ненавидеть, наслаждаться и страдать, радоваться и грустить — не покидала меня до самого конца.

— …

И каждый раз, любя и ненавидя, наслаждаясь и страдая, радуясь и грустя, я подтверждал для себя то, что я — ещё пока живой внутри.

— Эй, мусо-о-ор, — Яширо наступил мне на голову и прижал к полу, — ты же вроде вёл себя, как смельчак в начале. Так куда делась вся эта смелость? Или это была обычная фальшь? Ну же, попробуй мне сказать что-нибудь, находясь в такой позе.

Пока голова безнадёжно опускалась вниз, зад поднимался к небу, которое, к слову, сегодня являлось ясно голубым, без единой тучки и даже облачка.

— Пф, ха-ха. Да он сейчас выглядит, словно сучка при течке, — подметил Кен и залился хохотом.

На сучку похож ты, пока хвостиком таскаешься за своим хозяином, ублюдок.

— Ты тоже так думаешь?

Вы, должны быть, думаете, что я испытываю ненависть и обиду, однако готов Вас разочаровать: это не так. Если же ненависть я действительно испытывал, то вот об обиде не мог сказать ровным счётом ничего.

Что представляет собой обида? Обида — это несправедливо причинённое огорчение, оскорбление, а также вызванная этим отрицательно окрашенная эмоция.

Обида включает в себя переживание гнева к обидчику и жалости к себе в ситуации, когда ничего уже невозможно поправить. Она тесно связана с таким понятием, как справедливость. Мы обижаемся, когда нас обделяют, как нам кажется, несправедливо. Если нам не досталось чего-либо по справедливости, мы можем огорчиться, но не обидеться.

Чувство обиды возникает вследствие рассогласования ожиданий о должном поведении обидчика с тем, как он себя вёл в реальности. То есть обида является следствием выполнения трёх умственных операций: построение ожиданий, наблюдение реального поведения, сравнение.

Вот три составляющие, из которых устроена обида:

— мои ожидания о том, как другой человек должен вести себя,

— сопоставление моих ожиданий с реальным поведением другого человека,

— расхождения между ними.

Для появления чувства обиды необходимы все пункты. Если нет хотя бы одного из них — ожидания, сопоставления, расхождения — нет и обиды. Причем интересно то, что ожидания обычно не осознаются, а умственная операция сопоставления выполняется автоматически.

Причина, по которой я не обижался, заключалась в том, что между ожиданием в моей голове и реальностью не было расхождения. Как для человека, что побывал в сотнях таких ситуаций, для меня их поведение являлось наиболее закономерным, чем, если бы они непреднамеренно оставили меня в покое.

Факт того, что я понимал, что каждый из этих двух мог быть, как прекрасным братом, прекрасным сыном или прекрасным другом, не позволял мне до конца на них обидеться, но в тоже время и не позволял мне до конца их возлюбить.

Я их всё также ненавидел и всё также даровал им своё бесконечное сострадание.

Ведь именно это и являлось качеством сострадательного человека.

— Слышь, выродок, грязь под ногтями, чёртов мудак, тебя в детстве что ли не доносили? Хватит смотреть на нас кирпичом. Сделай выражение лица попроще, а то бесишь, — Лысый разбушевался, словно буйвол, и вдавил своё копыто мне в лицо.

Вот бы порвать… вот бы уничтожить… вот бы изрезать в клочья…

Из-за гнева мысли помешались, и, тем не менее, я не обижался. Нисколечко. Совсем. Ставлю целостность своего душевного здоровья на кон, что не обижался.

— Давай же, псина, гавкай. До этого у тебя подобное прекрасно выходило, — Рослый скучающи вздохнул. — Гав-гав, вот так. Неужели сложно?

Забавно, но тебе это к лицу, пёс. Делай так почаще и у меня не будет такого хренового настроения.

*Хрясь!*

— Бля, мы на него потратили больше пятнадцати минут... 

— Н-да, это полный пиздец, а ведь нам ещё остальных навестить нужно, — проворчал Яширо.

— …

Неужто на сегодня, наконец, всё?..

— Знаешь, ты просто не представляешь, насколько тебе повезло, что нам ежедневно нужно проверять штук двадцать таких выблядков, как ты. Было бы больше времени, будь уверен, так просто бы ты не отделался.

— На следующей неделе увидимся, мудак. И не дай Бог, ты не принесёшь нам снова денег, я тебе лично кости посчитаю, — Рослый похрустел кривыми пальцами и думал треснуть, но решил плюнуть.

И плюнул... мне в лицо.

*ХЛОП!*

Дверь на школьную крышу, наконец, закрылась, дав ясно мне понять, что на сегодня — это всё. «Alles!» по-немецки и «Everything!» по-английски. Больше никаких эксцессов. 

— …

Я сидел на холодном полу с харчей на правой щеке. Тень скрывала мои глаза, а солнце освещало ссадины на моих руках. Как тело освещалось небом, что находилось над головой, так и душа омрачалась землёй, что находилась под ногами.

Нет, не было обиды. О какой обиде речь?

Единственное, что заслуживают эти мрази — это... жрать дерьмо на свиноферме и уподобляться этому же дерьму! 

Нет, не было обиды. О какой обиде речь?

— И снова здравствуй день чудесный, хах?

— …

И снова женский голос прерывал приливы и отливы грязи, которой сейчас полнилась моя душа.

На её лице восседала всё та же лисиная улыбка, что по обыкновению тянулась до ушей. Я бы даже сравнил ту улыбку с жабьей, если бы контекст сравнения не относился к девушке. Ведь будь я даже последним грешником на Земле, называть девушку жабой, даже в шутку, было бы не очень смешно. Мой личный этикет уж точно мне того не позволял.

Концы прядей её рыжих волос вздымались на ветру и неспешно опускались — сегодня был лёгкий, прерывистый ветерок. Он не являлся холодным или жарким, но, тем не менее, пробирал меня до мурашек. Моя чёлка также вздымалась на ветру, местами щекоча нос, а каштановые пакли порой кололи уши.

Её большие рыжие радужки глаз напоминали две сочные мандаринки, запах которых для меня олицетворял собой сострадание. Однако если бы Вы меня всерьёз спросили, было ли сострадание в глазах этой девушки, то я без угрызений совести ответил бы, что нет. Говоря предельно объективно, её глаза не выражали ничего, чем крайне роднились со мной.

И, быть может, я заинтересовался бы сейчас соблазнительной открытостью данной леди: её чёрной, расправленной рубашкой, у которой были расстёгнуты две верхние пуговицы, по причине чего, если бы я предельно постарался, то смог бы спокойно разглядеть её крупную, обнаженную грудь; её вздымающейся юбке, из-за которой оголялись привлекательные ляжки и ягодицы; её едва-едва приоткрытому рту, вследствие чего я мог разглядеть уголки бархатных губ и алый язычок, приподнятый над зубами. Казалось, всё это жутко возбуждало, если бы только не одно «но»…

— …

…моя душа не могла довольствовать данной роскошью, ведь её не было на месте.

Мандарины, что не олицетворяют собой сострадание… такие бывают?

Моя голова наполнялась мыслями о другой девушке — девушке, которую я считал наставницей. Или же лучше назвать её не девушкой, а уже женщиной? Да, определённо, она — уже, поди, давно состоявшаяся женщина. Мне было любопытно, как же она поживает. Может, стоило бы её навестить?

Глаза, что не олицетворяют собой сострадание… такие бывают?

Мне хотелось действительно о многом её расспросить.

Улыбка, что не олицетворяет собой сострадание… такая бывает?

Мне хотелось знать, что она сейчас думает о мести или сострадании.

Хотелось спросить, хотелось знать. До тех пор, пока существует вопрос, на него будет соответствующий ответ. Ответ есть знание, — следовательно, и знание есть лишь концепция вопросов и ответов. За отсутствием знания мы обращаемся к вопросу и следом приходим к ответу.

— …

И вопрос, коей укоренился в моей голове, ответ на который я желал услышать и обрести знание, — это…

Ответь мне, Фукуда-сенсей, как Ты улыбалась?.. Улыбалась каждый ссаный раз? И ведь я уверен, что та твоя улыбка на лице не спадала никогда!

Вульгарность полнилась в моей голове.

Боже, как?

Как, боже?

Как не крути, а отвечать мне.

К неприятному вопросу «Почему я?» и раздражающему выражению «Несправедливо!» добавилось пламенное и ненавистное вопрошание «Как?».

— …

— Это… быть того не может…

Девушка, имя которой было Катагири, впервые за долгое время изумилась больше, чем когда-либо.

— Ты… сейчас улыбаешься?..

Кривая сострадательная улыбка украсила моё искаженное лицо. Для неё это могло показаться изысканным и невероятным зрелищем. Ожидать от меня улыбки — всё равно, что ожидать снега в июне-месяце. Глупая, мрачная, ничем неспровоцированная — именно такой виделась эта улыбка на самом деле. 

«Qui pardonnera à ces pécheurs si ce n'est moi?»

В переводе с французского это означает: «Кто простит этих грешников, если не я?».

— Катагири-семпай, я ощущаю боль… разве не прекрасно?.. В боли таится сострадание. И ощущая боль, я также чувствую и боль, что таится в их невежественных душах.

— …

Девушка не могла найти слов. Или, быть может, она до сих пор пребывала в состоянии ошеломленья? Этого я не знал, как не знал и того, о чём она думает, что чувствует и какие эмоции испытывает.

Больше всего меня смущало то, что я понимал одну непонятную мне вещь.

Катагири — не более чем зритель на этом представлении.

«Почему ты улыбаешься?» — вопрос, что осел на её устах, глазах и выражении лица. Этим же вопросом, должно быть, озадачились и Вы, не так ли?

Что ж. Ха-ха?.. Даже если Вы меня об этом спрашиваете, я не смогу ответить Вам ничего определённого. Как знать... может, этой улыбкой я подражал своей наставнице Фукуде-сенсей? Или же, возможно, я пытался выдавить из себя толику собственного сострадания? Или, что менее вероятно, я пытался, даже в момент «анального» и «орального» истязания, выглядеть круто и непредвзято, как никогда?

Полагаю, мысль о том, что та улыбка на моём лице могла быть совокупностью данных мотиваций, также полноценно исключать нельзя.

— Кхе-кхе... — Я откашлялся и ослабил скулы, так что моё лицо вновь поразило свойственное мне равнодушие. Наполнив лёгкие данным равнодушием, я, задыхаясь, начал свою речь: — Прошу, не обращай внимания. Что сейчас более важно… Что привело тебя сюда на этот раз?

— Разве не любопытно понаблюдать за тем, как издеваются над твоим кохаем?

Катагири улыбалась.

Однако в отличие от любой прочей её улыбки, в которых не было ничего, в этой же читалось безмерное раздражение, злоба и разочарование. Что это с ней? Я не мог дать рационального обоснования данным эмоциям. Единственное, что приходило мне на ум: «Неужели её что-то за день огорчило?». В ином же случае, я не понимал, в чём заключается моя вина, и, в чём заключается вина эмоций Катагири.

— Почему… ведь я была уверена… я не ошибаюсь…

— …

Сперва я не расслышал, что сказала Катагири, до меня лишь доносились отрывки её слов. Казалось, она бубнила себе под нос нечто несуразное.

Я отпустил любые мысли в голове и просто безмолвно наблюдал.

— Почему…

На этот раз её вопрос звучал намного громче, но, тем не менее, ему недоставало сил.

Что «почему»?

— …

Потребовалось больше минуты, чтобы, наконец, услышать то, что Катагири так жаждала мне сказать.

— Не понимаю… Почему?.. Почему ты нисколечко не злишься?.. Малыш-кун, разве ты не должен быть ужасно огорчён? — она сжала кулаки. — Они тебя унижают, бьют и надсмехаются… А что ты?! Ты всего-навсего сейчас стоишь и улыбаешься! В чём твоя проблема?!

— …

Это вообще-то был мой вопрос.

Девушка, которая по обыкновению сохраняла неведомое мне спокойствие и предельное самообладание, сейчас жутко повышала голос. Как некогда Катагири изумилась улыбке на моём лице, так и я в данный момент крайне изумился неспровоцированной ярости на её лице. Казалось, мы взаимно изумлялись, ошеломлялись и приходили в недоумение вкупе с раздражением, из-за поведения другой стороны.

Насколько она сейчас была возмущена, настолько же и я с каждой секундой чувствовал себя всё больше возмущенным.

— Ты ведь их ненавидишь, правда? Ты обижен и расстроен, и, вероятно, в гневе. Но почему же ты ничего не делаешь?! — она встряхнула руками и приложила одну к сердцу. — Где мстительность, Малыш-кун?! Я уверена, что она в тебе есть, так что не нужно прятать: это всё равно бесполезно!

— С чего ты это взяла?

Да что с ней?!

Чем больше я не понимал, тем больше меня это раздражало.

— Да потому, что ты!.. — она осеклась. — Неважно, я в этом уверена. Вот и всё.

— …

Боже, в этой логике будут аргументы?! В ином случае, чем подпитывается твоя уверенность? Уверенность требует оснований быть уверенным. Если нет оснований, то нет и уверенности; если нет аргументов, то нет и логики. А уж если в твоих словах отсутствует уверенность и логика, то утверждение, которое ты говоришь — не более чем обыкновенный, несуразный бред.

Я тяжело вздохнул.

— Катагири-семпай, — и обратился. — Я — не Бог, так что и не мне судить этих парней. Единственное, что мне действительно дано — это их скрыто ненавидеть.

— …

У неё тряслись возмущённые брови. Казалось, она мне нисколечко не верила. Вот только я не нуждался в её вере.

Я отряхнул грязь на брюках, струсил пыль с пиджака, вытер плевок со щеки, расправил, окроплённый рыжей кровью, воротник рубашки и ослабил свой багровый галстук. Когда казалось, что я сделал всё, чтобы совершить самый большой вдох, что я когда-то делал, — мои глаза самостоятельно устремились в пустое, неподвижно, голубое небо.

Ветер обдувал меня — чёлка и галстук также вздымались в небо.

И смотря в данное небо, я вспоминал наставницу.

— Знаешь, у меня была учительница в младшей школе... — Катагири посмотрела на меня внимательно. — Она являлась очень молодой... 

— …

Семпай, похоже, не собирался меня перебивать, хотя я ожидал вопроса: «Ты это к чему?».

— Иногда я мысленно её называл несуразной и бесцеремонной девицей, но, тем не менее, уважал. Причём уважал настолько сильно, что даже порой сравнивал её с матерью, хах... — я снова слабо, криво улыбнулся. Забавно, но улыбка вышла сама собой. — Да, наверное, такими и обязаны быть матери… Ну, я так считаю... 

— …

Лицо снова тонуло и задыхалось в равнодушии.

Вероятно, Катагири начала что-то понимать, ибо её возмущенные, трясущиеся бровки сменились домиком, и казалось, что в данную секунду выражали неподдельное сожаление или, как его по-другому называли, жалость. Жалость к себе на моём месте. 

— Однажды она мне сказала: «Всё изменчиво, и изменчивости не подлежит ничто». Пускай и косвенно, но... она пыталась до меня донести, что в мире не может быть ничего истинно белого или чёрного... 

— …

— Если на белом или чёрном листе нет очертаний, то это и не картина вовсе. В жизни всё устроено примерно также, разве нет?.. 

— …

— «Что если этого щенка постоянно пинали?.. Что если я заявляю, что именно банальное отношение людей к щенку стало следствием того, что он обнажил на тебя клыки?..». Дословно это то, что она также мне сказала, — я опустил взгляд с неба и всмотрелся в глаза девушки напротив себя. — Катагири-семпай... не думаешь ли ты, что эти парни похожи на щенков? В хорошем смысле этого слова.

— …

Я читал в её глазах растерянность, а в кривой улыбке — отвращение. 

Вряд ли ей дано понять меня, если единственное, что она обо мне думает, — это мысль в роде: «Он — всего-навсего бесчувственное, мстительное существо».

С чего она могла подумать о подобной ереси?

Не спорю, моё равнодушие с детства являлось лишь фасадом. И с того же раннего детства я тренировал невозмутимое лицо. Лицо, которое скрывало бы эмоции, что зарождались в моём сердце, а также чувства, что сохранялись и в то же время полнились в моей душе. Лицо, на котором не проскользнёт ни одна мысль, ни тем более состояние здравости ума. И вместе с тем лицо, что являлось прочной маской, предельно сковывающей и отягощающей меня.

Лицо — моё лицо.

Казалось, ни один мускул не дрогнет на моей безмолвной физиономии.

— Я… я так не могу… Мне нужно уйти…

Когда как виделось, что время нашего молчания длится уже, должно быть, вечность, последовало сдавленное, нерешительное заявление Катагири.

— …

Я не стал её отговаривать, не стал расспрашивать о причине столь странного поведения, даже не стал прощаться.

Насколько я не располагал самочувствием, чтобы говорить, спрашивать или прощаться, настолько же и Катагири не располагала самочувствием, чтобы мне сказать, ответить или произнести слово «Прощай» в ответ.

*ХЛОП!*

Рыжие волосы скрылись за дверью.

Интересно, почему люди, когда разлучаются, говорят: «Прощай»?

Слово «прощай» — производное слова «прощение». Тогда можно ли полагать, что, говоря «Прощай», Вы извиняетесь за то, что покидаете человека, с которым ранее говорили? А если так, то должен ли я считать, что прощаясь со мной, Катагири извинялась за то, что покидала? Но в то же время, если девушка не извинялась, то имею ли я право допустить, что она не испытывала чувства сожаления?

«Сожалела ли Катагири, что покидала?»

«Глупость!» — возможно, подумаете Вы, но меня действительно тревожил и крайне занимал этот вопрос.

— Кроме глупостей… что происходит с Катагири?.. 

«Чувство обиды возникает вследствие рассогласования ожиданий о должном поведении обидчика с тем, как он себя вёл в реальности. То есть обида является следствием выполнения трёх умственных операций: построение ожиданий, наблюдение реального поведения, сравнение»

Я вновь вспомнил об обиде, и о трёх составляющих, из которых она была устроена:

— мои ожидания о том, как другой человек должен вести себя,

— сопоставление моих ожиданий с реальным поведением другого человека,

— расхождения между ними.

Значит ли это, что Катагири было обидно вследствие того, что её ожидания не соответствовали реальности? Или, говоря иными словами, закономерно ли будет предположить, что я обидел эту девушку банально тем, что не отвечал образу, рождённому в её голове?

*Фшу-у-у-у-у-у*

Лёгкий бриз вновь коснулся моих каштановых волос, поласкал кожу и поднял подоги пиджака. Влажность, оставленная слюной Яширо, казалось, уже давно засохла на моей щеке, постепенно испарившись.

Жутко пекло. До чего же жарко. Я ощущал, как лучи золотого солнца раскаленными остриями безжалостно вонзались в мою незащищённую, мужественную шею. Этими лучами солнца я поверхностно освещался и теми же лучами основательно был затемнён.

Я поднял глаза в небо и всмотрелся в морскую синеву.

— …

Казалось, как небо наградило меня светом, так и земля наградила меня тьмой.

— Может… действительно навестить Фукуду-сенсей?..

Пускай я и задал себе этот тривиальный вопрос, ответ на него был уже тривиально очевиден. В момент зарождения вопроса на него появляется ответ, с ответом обретается и знание, а уже потом данное знание становится основанием нашего поступка.

«Le questionneur aspire à une réponse»

В переводе с французского языка это означало: «Вопрошающий жаждет ответа».

Я знал вопрос, я знал ответ и я обладал знанием.

И с этим знанием поступок для меня становился очевиден.