Онлайн чтение книги Выбор и безальтернативность Choice and no alternative
1 - 9.1

28 апреля 2017г. 

«Почему мы так сильно боимся успеха?» — очередной вопрос, который обычно попадается под колёсами жизни.

Не нужно быть путешественником, пилигримом или вояжером, чтобы им однажды озадачиться. Пускай дорога жизни порой и напоминает собой длинное путешествие, концом которого, как правило, является смерть, — разве люди, оказывающиеся у порога смерти, обязательно предстают скитальцами?

Почему же так стучится сердце, когда остаётся всего шаг?

Нет же, — так или иначе, все — неважно, будь то сыны Адама или дочери Евы, — в конечном счёте, представляются в Загробном мире бухгалтерами, юристами, сантехниками, гуманитариями или романтиками потерянного поколения. И каждый из них, как один, задаётся всё тем же избитым до боли вопросом:

Почему же я так сильно боялся провала собственной затеи?

Однако, к худу или добру, все те люди, что задаются столь актуальным, но, на мой взгляд, бестолковым и некорректным вопросом, являются невежественными лодырями или же некомпетентными отбросами. Иными словами, они являются той самой чернью, что не заслуживает права на собственную жизнь.

Почему же меня всё время продолжает что-то беспокоить?

Вы не подумайте, я не набиваю себе цену и пока ещё не смотрю на других людей свысока, как Вам могло бы показаться. Что Вы? — успокойтесь! Рано Вам хвататься за грабли или кидаться помидорами — поберегите время и свои нервы: и то, и другое, уверен, ещё Вам пригодиться.

Банальная истина заключается в том, что человечество априори не может бояться провала. Всё на самом деле обстоит несколько иначе. 

Это как смотреть на стакан, который наполнен до средней отметки. Одни люди скажут, что он — наполовину полон, другие — что стакан является наполовину пуст. Всё это зависит от точки зрения — и от банального, непосредственно от личностной оценки человека.

Одни люди скажут, что боятся провала; другие — что боятся ошеломляющего успеха, — как и в случае со стаканом, это будет лишь сугубо личной интерпретацией, не более. Формулировка самого вопроса — «Почему я так сильно боюсь провала?» или «Почему я так сильно боюсь успеха?» — как итог, определяет, кто мы есть на самом деле.

Тварь ли я дрожащая или право имею?

Этим же вопросом, в конечном счёте, и определяется наше нутро, наше существо и наше бытие, — впрочем, всё то, что ведёт нас к двум граням: прощению и наказанию.

…

[1. Прощение]

[2. Наказание]

…

Простишь или накажешь? — этот выбор покажет Вашу истинную суть. Покажет, кто же скрывается за маской, сделанной из плоти, крови и ненаглядной кожи. Покажет, кто там прячется и не высовывает на свет носа: тварь, что не заслуживает привилегии на своё существование, или же сущее, что имеет полное право на своё наличие?

Кто я есть?

*ХЛОП!*

Я вошёл в крайне деловитый на вид кабинет, в котором стойко пахло дорогостоящими, доминиканскими или даже кубинскими сигарами. В воздухе отчётливо застыли пряные нотки густого дыма — казалось, я уловил сладостный аромат карамели или же лакрицы. Тип и вкус сигар, как правило, подчёркивали статус и личностные предпочтения своего обладателя. Здесь в этом деле не было исключений.

Над окном усердно работал очиститель воздуха — специализированная вытяжка, как мне показалось.

Как же… здесь холодно…

В сравнении с весной по ту сторону двери, здесь стояла настоящая зима с соответствующей ей температурой. Мне мигом стало некомфортно. 

Теряясь глазами в пространстве, я с любопытством изучал кабинет.

По правую и по левую руку от меня стояли увесистые, внушительные и очень важные на вид серванты с разного рода вещами.

В первых я мог разглядеть дорогостоящие бутыли (явно наполненные не водой), которые, вероятно, являются отборными винами, коньяками, ромами, ликёрами, мексиканскими водками и прочими спиртными напитками, коими любят наградить или задобрить таких высокопоставленных людей, как к примеру директор престижной Старшей школы Сакурай. Даже немного жаль, что все эти бутылки стоят, как украшение. 

Во вторых сервантах я мог наблюдать зарубежную и родную литературу, — к слову, я даже смог обнаружить на одной из ухоженных полок — все тома «Войны и мира», что о чём-то, да говорит.

Ну и наконец, в третьих сервантах я замечал разного типа ценности, вроде: грамот, медалей, кубков, зверья из чистого золота и серебра, а также некоторые редчайшие импортные вещицы стран Атлантического океана.

Четвёртые же серванты оказались зашторены, — стоит заметить, что шторки имел каждый сервант, однако не каждый из них являлся закрытым.

Этот человек, видимо, любит выставлять большинство своих вещей напоказ.

Я перевёл блуждающий, не лишённый скуки, взгляд на силуэт, расположившийся за дорогим письменным столом, в удобном, роскошном, кожаном кресле.

Пожилой человек сложил руки в замок перед собой и тяжело смотрел на меня сквозь прищуренные, вечно улыбающиеся, глаза. Должно быть, он дожидался меня уже некоторое время: как-никак, о моём приходе его заранее известила секретарша.

В его утомлённых очах я не мог прочитать: зрит ли он в самую суть моего присутствия именно здесь и прямо сейчас, или же нет?

Уроки уже были давно как окончены.

Я ленивой, беззвучной походкой приблизился к его столу и вальяжно расселся на одном из двух стульев, что стояли подле. Конечно же, я положил собственную сумку под свой чувствительный зад, дабы казаться несколько выше, чем я есть. Однако предварительно я не забыл достать из сумки телефон, который, естественно, не являлся моим.

Закончив с приготовлениями, я самозабвенно милейше оскалился и ласково пролепетал, сияя острыми клыками:

— Добрый вечер, Манумия-сама.

— Добрый, юноша… — он замолчал на секунду. — Такеши Юто, если я не ошибаюсь?

Подобная учтивость с его стороны была излишня, поскольку доложить о том, кто к нему напрашивается, должны были изначально.

С моего лица не сходила кривая, безобразная и по своему личному подобию мерзкая улыбка. Ведь действительно, разве это не отвратно, когда улыбается только одна часть лица? По-моему, любое слово «против» — это настоящий абсурд, коего мне, в силу моей разумности, не дано будет понять.

— Вы абсолютно правы, директор. Крайне мило с Вашей стороны запоминать имя весьма посредственного ученика — я польщён.

— Ну-ну, не прибедняйся. Птица твоего полёта не может говорить так о себе. Меня даже несколько занимает то, как ты преподносишь себя окружающим, — он подмигнул и ехидно улыбнулся.

Казалось, только мы вдвоем понимали истинную суть, сказанных им слов.

Я не ответил ему улыбкой, хотя до этого заметно скалился, — вместо этого я лишь сомкнул губы и, снова бросив отстранённый взор, сменил тему:

— Как бы то ни было, должно быть, Вы очень удивлены сегодня моему приходу, не так ли?

— Это действительно не то, что происходит из рук вон часто, — заметил Манумия.

— На самом деле, я давно хотел с Вами встретиться и поговорить… — я неторопливо отстукивал пальцами по столу. — Знаете… разговор обещает быть долгим и занимательным, так что…

Если он куда-то торопится, то нормального диалога не получится.

К тому же, мне было любопытно: будет ли он строить из себя дурочка?

— Конечно, я понимаю.

Он хмыкнул, деловито поправил подоги пиджака и нажал на кнопку вызова, что располагалась на телефонном аппарате. После чего, не двигаясь с места и смотря мне ровно в глаза, он строгим, но вместе с тем сдержанным тоном голоса проговорил:

— Инуя-сан, не могли бы Вы принести мне чашечку чая, как обычно, а молодому человеку напротив меня…

— Кофе.

Грубо перебил я его.

— …а молодому человеку — кофе, пожалуйста,— будто что-то вспомнив, он продолжил, обращаясь уже ко мне: — Может, ещё молока и сахара?

— Три ложки сахара было бы достаточно.

— Только ли?

— Только ли.

Это была одна из тех ситуаций, когда два вполне зрелых человека пытались прочитать друг друга.

Если Я могу обнаглеть, то насколько?

Если он может обнаглеть, то насколько?

Руководствуясь этими вопросами, мы проверяли, в каких пределах будет уступчива или же нагла та или иная сторона. И чем благоразумнее поступает другая сторона, тем она — проницательнее. Проницательность всегда выявляла в диалоге зрелого человека.

А зрелый человек — это уже тот, с кем стоит считаться. И Манумия-сама этот факт прекрасно осознаёт.

— Не буду скрывать, ты мне уже нравишься, Такеши Юто-кун, — он тепло ухмыльнулся. — Ты напоминаешь мне одного человека в его лучшие годы.

— Это здорово, но — не сочтите мне за грубость — я не люблю, когда меня сравнивают с другими людьми.

— Каждый желает быть индивидуальным, хах?

Он пролепетал это с усмешкой, словно бы знал, что говорил. А потому — я поспешил его разуверить:

— Дело не в этом, Манумия-сама, — он заинтересованно вскинул бровь с выражением лица, мол: «Ну же, просвети меня, дружок!». — Просто я считаю, что искать в ком-то тень другого человека — как минимум, нелогично и нерационально.

— …

— Это как если бы Вы ненадолго уверовали в существование призрака и, взяв сачок и верёвку наперевес, отправились за ним на чердак, — я вернул директору смешок. — Разве это — не по-детски?

После моих слов он впервые улыбнулся как-то… иначе: с неким опасным азартом, но без огонька в глазах.

Вижу, мне удалось его зацепить, так что дело осталось за малым.

В минуты напряжённого молчания лишь жужжание вытяжки и лёгкий, но не менее от того разгоряченный топот за дверью, скрашивал наше совместное время препровождение. Наконец, когда директору, по-видимому, надоела тишина, и он, меняя позу с напряженной на более расслабленную, разомкнул губы, готовясь что-то сказать, — в дверь без стука вошли.

Это была секретарша.

Молодая девушка подошла ближе к столу, расположила на нём подставку для посуды, после чего поочерёдно выложила чашки на блюдца. Приоритет «первой чашки» она решила отдать, очевидно, директору. Следом она забрала подставку и скрылась за дверью, не удостоив меня даже возможностью хорошенько всмотреться в её лицо и оценить внешность, за исключением оценки её возраста, конечно же.

Отпив чаю, директор поинтересовался:

— О чём ты подумал в первые тридцать секунд, после того, как Инуя-сан вошла в кабинет, Такеши Юто-кун?

Очередная проверка, хах?

Я пригубил чашку кофе, элегантно подул на вздымающийся к потолку пар и отпил равную долю жидкости, что и директор. Когда все нормы «точной паузы» были соблюдены, я осмелился озвучить:

— О том, что она не знает правил хорошего тона… Горький… — Я недовольно скривился, но лишь на секунду, вслед за тем продолжил: — Не постучалась перед тем, как войти; не поставила для начала чашку гостю; и не поклонилась перед уходом… А также, к сожалению, унесла подставку с сахарницей, но это мелочи.

Да к тому же... она забыла насыпать мне сахару! 

Пока я внутренне кривился из-за горького кофе, Манумия-сама ехидно ухмылялся, словно бы я вновь удовлетворил его достойным, прямолинейным и аргументированным ответом.

— Всё ровно в точку, молодой человек, — он вновь отпил чаю. — Она — молодая и всё ещё «зелёная», а также настоящая тихоня… Ку-ку-ку…

Я снова почувствовал, как директор пытается увести наш разговор в другое русло, а потому — целенаправленно никак не прокомментировал его последнюю реплику.

— Так… о чём же ты хотел со мной поговорить, юноша?

Манумия-сама отодвинул чашку, подпёр подбородок рукой и сосредоточил на мне внимательный взор, словно бы всем своим видом говоря: «Переходим к делу».

— У Вас… хорошая школа, не так ли… Манумия-сама? — я бросил едкую ухмылку. — Престижное заведение с отличными рейтингами, уникальными правилами, деловитыми учениками, которые, к тому же, со стопроцентной вероятностью попадают в лучшие университеты страны…

Директор мило кивал, а я продолжал монолог:

— Сказка, а не школа. Я бы даже сказал великолепная ширма или же лучшая легенда, если подумать. Даже грустно было бы такую легенду… необоснованно разрушить. Действительно, у кого же руки протянутся? Разного рода эксцессы только бы несправедливо очернили и испортили репутацию школы, Вы так не считаете?

Я окинул Манумия-саму острым взглядом без тени упрёка. Вместо упрёка он полнился горькой насмешкой и сарказмом, нацеленным на то, чтобы данную «идеальную» школу высмеять.

Такого рода отношение не осталось незамеченным — директор, уловив нотки агрессии и угрозы в моём тоне, уже недобро смотрел в мою сторону, опустив уголки губ вниз. Впрочем, его брови не сдвинулись с места.

Раз он меня не останавливает — значит, я могу говорить.

— Манумия-сама, я более чем уверен, что если бы в Вашей школе появились нерадивые ученики, лишённые чувства меры и осведомлённости в правилах, то они в ту же секунду были бы справедливо осуждены и наказаны по первое число. Я ведь не ошибаюсь, верно?

— Разумеется.

На лице директора отсутствовали какие-либо эмоции. Подобное поведение прочно дало мне понять, что процесс «переговоров» уже начат. Вскоре и Манумия-сама обнажил клыки.

— Это, конечно, верно… Такеши Юто-кун. Без сомнения. Вот только... для того, чтобы доложить о ком-либо или о чём-либо, нужно иметь основополагающие доказательства, — говоря, он неспешно доставал чернильную ручку и листок бумаги. — Плюсом… я должен заметить, что я не занимаюсь потенциальными докладами.

Делая росписи в каких-то документах и не обращая на меня никакого внимания, он продолжал:

— В первую очередь тебе следует обратиться в Дисциплинарный комитет и заполнить бумаги, а когда твой случай будет всерьёз рассмотрен, то за дело возьмётся Студсовет с обращением уже непосредственно ко мне, — он, наконец, сосредоточил взор на мне. — К твоему несчастью, этот разговор мне несколько наскучил, так что я хотел бы перейти к работе.

Более он ко мне не проявлял никакого интереса. Должно быть, это не первый раз, когда какой-то ученик пытается доложить о прямых нарушениях правил школы. Однако в силу отсутствия доказательств устные донесения разбивались в пух и прах, без права быть услышанными.

Хорошо стелет… Если я не заявляю нечто дерзкое, претенциозное, то, вероятно, вся моя затея провалиться подчистую. Нельзя, чтобы он чувствовал превосходства над дискуссией. Нельзя, чтобы у него складывалось чувство, будто я его уговариваю. Он должен сам желать продолжить переговоры.

Я расстроено сомкнул губы, — таких условий крайне трудно достичь. Пускаем в ход козыри.

— Прежде чем я уйду, мне бы хотелось Вам кое-что показать. Не думаю, что это займёт много Вашего времени…

— Хорошо. Полагаю, у меня ещё есть несколько минут, — он отодвинул документы, сделал глоток чая и милейше, самозабвенно улыбнулся. — Что там у тебя?

В считанные секунды на столе директора появился телефон, на экране которого уже был запущен видеоролик. Содержание этого видеоролика, по-видимому, не очень обрадовало Манумия-саму, ибо он заметно потускнел и ожесточился. От его былой улыбки не осталось и следа.

Подобные изменения в поведении вполне очевидны, если учесть, что на этой видеозаписи в стенах школы происходят издевательства над неким учеником — мной, если быть предельно точным.

— Следует не забывать, что в наше время несложно создать подделку, — осторожно спохватился директор, прощупывая почву.

Сожалею, но почва под Вашими ногами это — толстый слой бетона, не имеющего тени треска.

Я уморительно хмыкнул.

— К несчастью для Вас, сделать такого рода подделку будет крайне затруднительно. Плюс… стоит заметить, что это не единственный видео-экземпляр. Есть ещё один, где в роли жертвы выступаю уже не я, а мой одноклассник — Макино. Могу предоставить Вам доказательства в любую секунду.

Это был блеф. Чтобы достать отснятый видеоматериал с моего разбитого телефона потребуется время, однако за это самое время директор успеет найти не один десяток аргументов в свою пользу, что, очевидно, не является для меня хорошим раскладом.

— …

— Также осмелюсь заявить, что СМИ нет дела до подлинности подобных видеоматериалов. Им лишь бы раздуть из мухи слона. Газеты примут любую картонную утку за чистое золото. Только и всего.

«Мышь, загнанная в угол комнаты, порой может огрызнуться и на кошку» — по крайней мере, именно так выглядела наша ситуация с внешней точки зрения, а также именно так её можно было непосредственно охарактеризовать.

— Молодой человек, ты же понимаешь…

Прежде чем он перехватил инициативу, я начал, перебив его:

— Директор, Вы же родились 13 августа, не так ли?.. Прямо-таки в разгар праздника мёртвых О-бон, если я правильно помню, — он удовлетворительно кивнул с неким подозрением на лице. — Хах, вот так совпадение! Мы оба родились в знаменательные даты. К слову, мой день рождения — 31 октября. Именно в день международного слёта нечистой силы — в Хэллоуин. Занятно, верно?

— Ты это к чему?

Манумия-сама нахмурился, словно бы искренне не понимая, что я хотел сказать, упоминая наши дни рождения. Я же, в свою очередь, не торопился что-либо объяснять, поэтому просто продолжил говорить:

— Интересный факт, — я усмехнулся, — по знаку зодиака Я — скорпион семейства хитиновых, а Вы, Манумия-сама, как и следовало ожидать от высокопоставленного человека — лев и, по совместительству, самый настоящий царь зверей.

Я хмыкнул с самой открытой насмешкой, которую мог себе позволить. 

— Вот только… Забавная вещь, не находите?.. Лев — хоть и весь из себя такой царь зверей, однако может умереть банально от яда маленького скорпиона… Смешно, не правда ли? Я бы даже сказал, что иронично, — я фальшиво рассмеялся. — И после этого, такое несовершенное создание называют «царём зверей»? Как по мне, где-то допущена огромная ошибка.

Последнее предложение заставило мою искривленную ухмылку испариться, словно льдинку на солнышке. Привкус пылких эмоций пропал. Исчезло и то, что я называл чувствами. Впервые за недолгие десятки минут переговоров и убогих недоулыбок, моё лицо вновь подавилось равнодушием.

Опустить рычаг эмоций до отметки «off», всегда было истинно моей способностью.

И именно в такие мгновенья, как этот, данная способность заставляла напрячься даже столь зрелые и просвещённые личности, как, к примеру, директор Старшей школы Сакурай — Манумия-сама. 

Вам поставлен шах.

— К Вашему глубочайшему сожалению, я также вынужден добавить, что мой отец является выдающимся предпринимателем, обладающим неплохими связями в средствах массовой информации. — Снова блеф. Хоть мой отец и является преуспевающим бизнесменом, его связи в большом мире, к сожалению, достаточно ограничены. Зато есть немало конкурентов и врагов. — И… полагаю, его бы не устроило то, с какой же безнаказанностью некоторые лица, да к тому же обделённые интеллектом, используют свою силу с целью собственного обогащения. 

— …

Следом будет…

— Директор, я прекрасно осведомлён о процессе наказания. Как минимум о том, как именно Вы его осуществляете, — я забрал «свой» телефон. — Водиться с необразованной, невоспитанной и неразумной чернью — Вам не к лицу. Заступаться же за агрессивную, токсичную и неконтролируемую чернь — не к лицу тем более.

— …

Тем временем телефон спрятался в моём грудном кармане, нисколечко не напоминая о своём существовании.

— Вы — лев… Однако даже лев не вступит в схватку с ядовитым скорпионом. Знаете же, почему? — Я игрался содержимым чашки, покачивая ту из раза в раз. — Это не принесёт ему должного опыта, не насытит его желудка, не закрепит его титула «царя зверей». Никакой пользы. Испытывать свою судьбу без необходимости даже насекомые не станут. Что уж говорить тогда о льве?

— …

— Вопрос лишь в том, действительно ли Вы — лев, коим уродились? — я поднял взгляд с чашки на него. — Жала не боитесь?

Мат.

Я элегантно пригубил чашку, отпил несколько глотков горького, тёмного, как уголки этой комнаты, тёплого кофе и, справедливости ради, легкомысленным тоном голоса добавил:

— …Эх… Остыл… какая досада…

Всё то время, пока я вёл эту одностороннюю беседу, Манумия-сама не проронил ни слова. Ни разу не кивнул, ни на секунду не изменился в лице. Он держался максимально индифферентно.

И теперь, когда мне уже более нечего было добавить, тишина… действительно пугала не на шутку. Каждая клетка, молекула и даже атом в моём теле напряглись в ожидании хотя бы звука снисходящего с его уст.

Монолог. Цитата. Фраза. Или хотя бы одно слово. Мне достаточно было бы чего-то нечленораздельного, но, тем не менее, похожего на слово, чтобы, в конце концов, унять мурашки, снующие по моей спине. Предвкушая следующее слово, я не мог избавиться от неконтролируемого страха.

Сейчас мой страх есть предвкушение.

Предвкушение утоляется лишь словом.

Следовательно, сейчас лишь слово правит страхом.

И испытывая стойкое чувство страха перед неизвестностью, я упорно всматривался в морщины на лице директора, словно бы в надежде найти хотя бы мнимую долю реакции, однако... на неё не было даже намёка. Совсем. Абсолютно. Подчистую.

Находясь в некотором замешательстве, я мог лишь упорно задаваться вопросом: «Что же будет дальше?». Вот только это не «Поле чудес», так что мне не стоит надеяться на подсказку, вроде первой и последней буквы. В данный момент я мог лишь положиться на Царицу Удачу, и никого более. 

Однако я ненавидел Удачу, потому что в большинстве своём... она была несправедлива ко мне.

Пребывая в тяжёлых размышлениях, я и не заметил…

— Ку-ку-ку… Ку-ку-ку-ах-ха-ха-ха!..

…как директор начал заливаться хохотом.

Такого типа поведение выбило меня из колеи — сказать честно, я не знал, как реагировать: вызывать дурку, сочувствовать, смеяться вместе от души или же, немедля, выйти. Чего-чего, а ожидать именно этого… я уж точно не мог. И подобный факт заставил меня повторно ужаснуться.

Однако виду ужаса на своей физиономии я ни разу не подал.

Директор впервые посмотрел на меня взглядом человека, который ненароком проиграл шахматную партию ребёнку. И причём партия являлась непростой, а непосредственно на право выдвигать свои условия проигравшему. Его глаза горели взрослым азартом и желанием самоутвердиться, но при этом он явно испытывал искреннее удовольствие.

— Мат, да?.. — казалось, этот вопрос был адресован не мне. — Теперь я абсолютно уверен, что мне не показалось… Ух, да! Эта игра определённо стоила свеч!..

— …

Значит, это всё-таки… была проверка, хах?..

Он уже более не говорил своим голосом.

Этот голос был чужд для окружающих, но именно его непосредственный обладатель знал этот голос больше, чем кто-либо другой; знал оный, как облупленного. Голос по ту сторону плоти, который мы никогда не проявляем, но слышим всё время от начала своего существования. Голос, требующий крови, требующий секса, требующий еды и безудержного веселья.

А также голос, что является обратной стороной медали именитой разумом.

— Ну же, юноша… выдвигай свои требования.

Потирая руки, он милейше улыбался и приятно щурился.

— С радостью, — эхом отзывался голос моего нутра.

Мы — два сапога — пара, однако… к несчастью для друг друга, оба на левую ногу надеты. Что ж… Судьба — злодейка. Иначе здесь попросту и не скажешь.

Впервые я так стойко ощущал в человеке родственную душу.

— Требований у меня лишь три: краткость — сестра таланта.

— Люблю деловых людей, а также люблю людей, которые знают меру, — пролепетал он, словно бы предупреждая. Его взор угрожающе устремлялся ниже моего подбородка, после чего возвращался к глазам. Видеть его приоткрытые зеницы было мне ново.

Я справился с кофе и спокойно озвучил:

— Во-первых, я желаю, чтобы все участники издевательств были поголовно наказаны в соответствии с правилами школы. То бишь… исключение, и никак иначе. Плюс, в соответствии с традициями школы они — под взглядами сотен учащихся — должны принести извинения и встретиться с гнётом осуждения, которого так заслуживают.

— Ку-ку-ку!.. Это только «во-первых»?

Меня встретила столь неуместная насмешка.

— Во-вторых, в целях самозащиты мне бы хотелось, чтобы личность докладчика до самого окончания школы оставалась инкогнито. Уверен, любого бы человека не устроила стая собак по его шею. Полагаю, Вы не будете тому исключением, не так ли?

Я намекал на СМИ.

— Безусловно, тут я могу дать Вам своё слово, — заверил он с ехидством, сменив обращение в отношении меня на «Вы».

Хоть меня и смутило столь нелепо уважительное отношение, я выдвинул следующее требование:

— В-третьих…

…

Он молчал некоторое время, будто бы специально сгущая краски, и вслед за тем заговорил:

— Ку-ку-ку!.. Любопытно-любопытно!.. Теперь мне даже интересно окажетесь ли Вы столь милосердны или же… в конечном счёте, всё закончится безжалостно. Без драмы, без комедии. Без разговоров и без слёз.

— Полагаю, здесь рассудит Дева Мария.

— Мать Иисуса, хах?

Посчитав данный вопрос риторическим, я решил промолчать. Через пару минут Манумия-сама покончил с документами, убрал чернильную ручку обратно, справился со своей чашкой чая и, любопытства ради, поинтересовался:

— Ну так… И как же зовут всех тех, кто виновен в издевательствах? — он натянул ядовитую ухмылку. — Имя и… фамилию.

Люди, в большинстве своём, совестливые создания. Каждый из нас — от одного до семи миллиардов — боится ответственности за чужие жизни. «Предложишь руку? Сбросишь в овраг? Или же пойдёшь бок обок?» — вопросы просты, но их вполне хватает, чтобы озадачиться главным…

«Готов ли ты подписать другому приговор?»

Голос Мудреца звучал отчётливо, как никогда раньше.

Также отчётливо я слышал его только тогда, когда стоял на перилах перед вороненой сталью воды, горевшей алыми огнями. Также отчётливо я его слышал всякий раз, когда судорожно задавался до боли знакомым и избитым вопросом «Бить или бежать?». И именно так же отчётливо я его слышал в тех случаях, когда от меня зависела чья-то жизнь.

Директор не мог запретить себе в удовольствии — услышать приговор, снисходящий с моих губ. Именно поэтому он… принудил меня назвать имена и фамилии.

— …

Перед глазами моментально замаячила чернильная, огромная панель.

…

[1. Прощение]

[2. Наказание]

…

Одна петля… и два исхода.

Я считаю, что в таких случаях непреложной истиной является лишь одно: если Ваша голова оказалась в гильотине — значит, некогда совершенный Вами выбор, наконец, принёс свои плоды. И никому неважно, кроме Вас, что плод являлся ядовитым. Как неважно никому и то, по какой причине Ваша голова оказалась в гильотине.

Предпосылка неважна.

Важно лишь следствие.

И общепринятым следствием будет то, что Ваша голова покатилась по сцене, оставляя за собой кровавую ленту. Вы наказаны, осуждены, забыты. Забыто будет и то, каким же Вы являлись человеком, а также то, виновны Вы или же нет.

«La punition est la punition»

В переводе с французского языка это означает: «Наказание есть наказание».

— Матобо Кен, Яширо Нагами.

— Ещё кто-нибудь был на крыше? — издевательски переспросил Манумия-сама.

*Тук-тук… тук-тук*

Я уловил слухом биение сердца… Разумеется, своего сердца.

…

[1. Прощение]

[2. Наказание]

…

Панель зеркально отвечала биению моего сердца… Отстранялась дважды, приближалась дважды.

Кожа под одеждой засвербела, заныло в желудке. Каждая клетка в моём теле олицетворяла биение сердца. И, как следствие, каждая также олицетворяла весомость данного выбора.

*Тук-тук… тук-тук*

…

Наказание есть наказание.

…

Вопрос: «Кто-нибудь ещё был на крыше?».

Ответ:

— Да. Катагири Мику-семпай.

Оставшаяся часть дискуссии, как и подколы директора, растворились в размышлениях о правильности предпринятого мной решения. Крупицы же последнего получаса слились в однообразное марево, словно бы пьяный Ренуар заканчивал свою картину малярным валиком вместо кисточки.

Когда я, распрощавшись с Манумией, покидал кабинет, он бросил мне в след:

— Просто для справки, я не испытал и толики страха… юноша. Меня абсолютно не испугала перспектива быть разоблаченным СМИ. Всё свелось бы к тому, что я банально исключил бы Матобо, Яширо и Катагири, а также принёс свои устные или же материальные извинения. Только и всего.

— …

— Однако… что касается человека, который обнажит клыки на школу, — он ухмыльнулся на прощанье. — В стенах этой самой школы ему точно не дадут покоя. Имей это ввиду.

— Я в курсе.

Вместе с этими словами я скрылся за дверью.

В следующей комнате уже отсутствовали пряные нотки кубинских или же доминиканских сигар; отсутствовал пронизывающий, свербящий холод; отсутствовал звук жужжащей вытяжки, разбавляющей тишину, а также отсутствовала тьма по углам, которая до этого создавала щемящее чувство дискомфорта.

Остановившись в прихожей секретарши, я ещё раз озадачился вопросом: «Почему же я так сильно боялся провала собственной затеи или же её успеха?».

Что ж… Вероятно, истина заключается в том, что каждый человек — от мала до велика — как один, боится ответственности, вины и наказания. Ответственности — потому что при провале осудят, вины — потому что при ошибке раздавят, и наказания — потому что при неудобном форс-мажоре... будут рубить с плеча без всякой жалости.