Онлайн чтение книги Выбор и безальтернативность Choice and no alternative
1 - 9.3

10 мая 2017г.

Знаете, однажды Чарли Чаплин сказал следующее: «Твоё обнажённое тело должно принадлежать тому, кто полюбит твою обнажённую душу». К великому сожалению, я не знал Чарли Чаплина и никогда не был с ним знаком, а потому не мог задать ему интересующие меня вопросы. Сложные вопросы. Мучительные вопросы.

Однако данные вопросы не зацикливались в голове, — они растворялись в музыке.

В воздухе содрогался звук — помещение наполнялось нотами пронзительной, тревожной мелодии. Касания клавиш звучали глухо, словно тихий шёпот. Некто водил пальцами с белой клавиши по чёрную, с чёрной по белую, как будто бы специально символизируя непостоянную полосу жизни человека. Вот она тёмная, вот она светлая. Как клавиши. Одна за другой.

Порой мне казалось, что кто-то выдернул из моего пианино пару белых клавиш.

Я сгорбился, сидя в тёмной, давно знакомой, но не своей комнате. Неяркий, бессолнечный свет из окна падал на книгу в моей руке, озаряя каждый иероглиф. Однако строки разбегались в разные стороны — я их не видел. Когда удавалось уловить абзац или хотя бы предложение, они открывали дверь в моё сознание, но затем моментально уходили, не оставляя и следа. Я их забывал, — как, впрочем, забывают лица прохожих на улице или имена знакомых. 

Вот нота.

И ещё одна повыше.

Я всем своим естеством обратился в слух — теперь в моих ушах была одна лишь только музыка. В голове тянулись вопросы, сплетённые из тёмных нот. Я ими дышал, я их слышал, я их видел.

Обратив свой взор на книгу, я заметил, как слова собираются в длинный, нотный стан, олицетворяющий мои терзания и мои вопросы. Я неторопливо провёл по нему глазами и прочёл.

«Нравственный вопрос:

Если тот, кто полюбил твою обнажённую душу — это родная кровь, то данный союз возможен? Будет ли он правилен или же нет? Является ли он уместным?»

Снова нота.

И ещё одна пониже.

Я уловил мелкую дрожь на кончиках пальцев. Кисти занемели. Теперь не я держал книгу, а именно книга держала меня. Прежние вопросы растворились и на смену им пришли другие. На этот раз, я не нуждался в чтении: я видел их насквозь.

«Религиозный вопрос:

Будет ли это нарушением всевозможных табу? Буду ли я наказан после смерти? Или я буду наказан прежде, чем покину мир?»

Вновь нота.

А за ней — последняя.

Ноты собирались в такт, напоминая собой биение сердца человека. Вот оно было прерывистое. Вот — быстротечное. А вот — абсолютно ровное, как при смерти.

Человек, сидящий за пианино, дотянул ноту до последней секунды, пока та не обратилась в комнатное эхо, и ударил по клавишам с новой силой. Ускоряет темп и замедляет. Ускоряет, замедляет. Тянет, бьёт, и снова тянет.

На сей раз не было ни книги, ни чего-либо ещё. Я закрыл глаза и каждой частичкой тела стал музыкой, мелодией, нотой. Тьма в голове, сопутствуя мелодии, собиралась в короткие слова. Слова собирались в предложение. Предложение — в вопрос.

Я его слышал, я определённо слышал.

«Вопрос личный:

Почему я не могу быть счастлив с тем, кто является для меня счастьем? Почему я не могу любить? Почему не могу жить ради человека, которым дорожу? Почему должен противиться страсти и вожделению? Разве это справедливо?»

Нота…

Где же нота?

Нота протянулась по струнам моего сердца и исчезла. Как, впрочем, и звук, наполнявший прежде комнату. На клавиши более никто не нажимал. Казалось, я оглох, но это было лишь моим живым воображением.

Потеряв музыку, мелодию и звук, я утратил способность видеть, слышать и дышать, а потому поспешил открыть свои глаза миру, дабы увидеть свет. Мои ресницы потянулись вверх, однако я не торопился смотреть в сторону человека, сидевшего за пианино: я прислушивался.

От последней ноты не осталось даже эха, — теперь я был в этом абсолютно уверен. Я медленно приподнял подбородок и перевёл фокус внимания с книги на персону впереди меня.

Она сидела неподвижно, затаив дыхание; пальцы застыли над нужными клавишами, словно повисли на нити кукловода; глаза были прикрыты в наслаждении, ресницы порой отдавали мелкой дрожью на концах; губы замерли в удовольствии — мягкая улыбка, то и дело, не сходила с лица. Сбоку эта персона походила на фарфоровую куклу: вся бледная, а щёки — красные. Однако, к сожалению, цена данной куклы была бы безумно велика, даже для богатых ценителей искусства. Если бы я захотел её купить, то остался бы без гроша в кармане.

Персона разомкнула губы, однако не открыла глаз.

— Ты ведь любишь, когда я исполняю тебе «Fly» Людовико Эйнауди, не так ли? — спросила она мягко-мягко, боясь нарушить эффект музыки.

— Да, это успокаивает.

Она встала с тёмной банкетки, поставила её подле пианино, подобрала плюшевого мишку на постели и села за беленький журнальный столик, прямо возле меня. Персона смотрела на меня с нежностью, с ласковым прищуром, и плавно клонила голову из стороны в сторону, что-то напевая гортанью сквозь губы. «Выглядит счастливой» — подумал я.

Через некоторое время она справедливо заметила:

— Тебя что-то беспокоит?

— Нет, просто задумался, — я отрицательно покачал головой и уткнулся в книгу, дабы скрыть глаза и, как следствие, свою неуверенность.

Пора бы приподнять завесу тайны и назвать имя человека, что сидел рядом со мной.

— В самом деле, братик?

— Конечно.

Верно, это была моя сестрёнка Юи. Должно быть, Вам немного любопытно, как мы разобрались с нашими отношениями? Что ж, мы решили сохранить их в секрете. Никому из нас не запрещено заводить отношения на стороне, однако не думаю, что я или она осмелился придать другую сторону. Любое подобное решение будет приниматься, после обсуждения в присутствии нотариуса, разумеется.

Я — не бабник. Я — однолюб, так что, если кого-то полюбил, то останусь ему верен до самого конца. И если потребуется расстаться, то я буду последним человеком, который данную связь прервёт. Пускай люди говорят: «Сердцу не прикажешь», — эти глупцы просто незнакомы с дисциплиной. А уж в дисциплине собственных эмоций мне нет равных, я в этом уверен. Думаете, сердцу больно? И плевать!

— В любом случае, есть один важный вопрос, и над ним тебе действительно следует задуматься, — начала она.

— Это касается Катагири?

Я вновь оторвался от страницы и бросил на неё скучающий взор.

— Как прозорливо, — её глаза улыбнулись. — Верно, что мы будем делать с ней? Мы в самом деле не тронем её брата? Признаться, мне нет до него дела, так что оставлю выбор за тобой.

Юи подразумевает, что я могу воспользоваться фактом издевательств над братом Катагири, дабы её шантажировать. Другими словами, сам факт издевательств останется неизменным, но я смогу, посредством Юи, влиять на его интенсивность. Дабы защитить своего брата, дабы избавить его от излишних страданий, Катагири будет готова пойти на всё; она будет готова слушаться меня беспрекословно. Таким образом, я был бы уверен в том, что она не выдаст меня на растерзание псам студсовета. Ненависть Катагири в таком случае была бы неизбежным исходом, но благодаря этому я был бы в абсолютной безопасности, имел бы все рычаги власти и мог бы без особого труда контролировать ситуацию. Это действительно благоприятный финал. 

Однако... это бы противоречило моей новой цели.

К тому же, в этом заведомо нет нужды, поскольку я могу контролировать Катагири посредством инцидента на крыше, как минимум, ещё год. После же, так скажем, срок «преступления» истечёт и придётся думать, как дальше держать её в узде. Разумеется, через год многое может измениться, но пока не стоит забегать вперёд. 

— Трогать её брата теперь — уже бессмысленно. У меня пока есть рычаги давления, — отвечал я. — К тому же, я всегда держу свои обещания, как, впрочем, всегда держу осанку прямой. Я — цельный человек. А цельные люди — никогда не придают своих ценностей.

Кроме того, не стоит забывать, что я принял ответственность в ряды своих постоянных качеств.

— Заговорил моими словами. Погоди-ка!.. Ты меня изображаешь, что ли?! — возмутилась она, наигранно нахмурив брови и сомкнув губы.

— Лишь слегка подражаю.

Если бы я мог ухмыльнуться, то определённо бы ухмыльнулся. Юи было достаточно одного моего мягкого взгляда, дабы определить, какие эмоции я испытывал. Сестра вместо меня лучезарно улыбнулась и крепче прижала к себе ворчливого медведя.

— Сказать по правде, Юи, я сомневался, — мои пальцы скользнули в волосы. — Возможно, даже сейчас сомневаюсь. Теперь, когда уже, по сути, ничего не изменишь, меня заботит исход, к которому я в итоге пришёл. Это странно, это глупо. Но это так.

«Если проблему можно решить, то не стоит о ней беспокоиться, если её решить нельзя, то беспокоится о ней бесполезно» — мысль, которая прекрасно должна характеризовать мою ситуацию. Однако даже так, эти кровавые головы…

Я зажмурился, но лишь на мгновение.

— Какие именно мысли подвергают тебя сомнению? — вовлечено спросила она.

— Я стал временами задумываться, правильно ли я поступил с Яширо и Матобо — моими угнетателями? Стоило ли мне подарить им второй шанс, как в случае с Катагири? Поступил ли я столь ответственно, насколько считаю? Или же я поддался желанию мести и шагнул на скользкую дорожку?

Увы, но я и так знал ответ на свой вопрос. Если я делаю особый выбор, то приобретаю особое качество. С этим качеством я двигаюсь дальше до тех пор, пока не представится другое, взаимозаменяемое качество. Обритая качество, я действую в соответствии с ним — таким образом оно крепчает.

Так было и так будет всегда — ничего не изменится.

Приняв ответственность, месть и сострадание перестали быть для меня путями — тернистыми дорожками, если хотите, — они стали решениями. Решениями, писанными чёрными чернилами и безобразно стекающими с панели выбора, словно тягучая смола. Той ночью с Юи я вынес вердикт, а в школе лишь исполнил приговор. Только и всего.

Однако в этом и проблема.

Теперь, когда под моими ногами кровавой лентой тянулись ещё совсем горячие головы, а к небу вздымался тонкие, молочные клубки пара, я стойко чувствовал страх и давление, свалившейся на меня ответственности. Я знал, что я совершил, и знал, что мне не будет оправдания. Не нужно слезливых слов о безвыходности моего положения: это банальность. Я сделал выбор и поспособствовал его осуществлению. Думаю, довольно слов.

Вот он — тот крест, который я несу, — размыслил я и мысленно, досадно усмехнулся.

Тем временем Юи не спешила что-то говорить: она давила на меня молчанием, ожидая продолжения мысли. Она хотела, чтобы я сам озвучил себе суть проблемы.

Я стал ещё более безучастным, мягко прищурился, напряг извилины, после чего откинул голову на постель Юи, что располагалась позади, и зажмурился. Губы задвигались сами собой.

— Знаешь, порой я вспоминаю наставницу — Фукуду-сенсей. Помнишь её?..

Во тьме царили звуки — я прислушался к голосу сестры.

— Разумеется, помню. Ты ведь ей очень дорожил, — бойко ответила она. — Я даже иногда завидовала. И тем не менее, она — хорошая женщина и…

— Так вот… недавно я узнал, что она умерла.

Сестра замолкла.

Она, как никто другой, знала, что сейчас не следовало задавать вопросы, как и не следовало говорить слова поддержки или соболезнования. Просто слушай. Просто слушай и молчи. Сомкни губы крепче, напряги слух и замолчи. Вытяни из человека мысли одним лишь молчанием и взглядом, — тогда-то ты и станешь тем приятным собеседником, о котором можно только мечтать.

— Прежде чем схватиться за серп и пронзить тем шею человека, я трижды вспомню наставницу. Наш разговор. Моё поражение. Мой выбор и решение. А также вспомню сострадание, коим она меня наградила…

— …

— Потрепанный пёс вцепиться даже в добрую руку, несущую только ласку и еду, — я поднял ладонь, но не открыл глаз. В темноте я видел, как с моих ободранных ладоней стекает яркая, красная кровь, а вокруг — бегают две псины: одна — с кривым, выделяющимся пальцем; вторая — хромая на заднюю лапу. Я с силой сжал забинтованную руку в кулак, из-за чего послышался характерный хруст, напомнивший мне рождественский снег, затем раскрыл глаза и, взглянув на потолок, изрёк: — Иной раз меня посещает мысль: «А не потрёпанный ли я пёс?». 

Я хмыкнул сам себе слабо-слабо, едва ли различимо, после чего моргнул. 

Сначала — игры в кошки мышки с Катагири, затем — разборки с «тюремными надзирателями», время без Юи, стресс, тоска, депрессия… Хах… Наверное, я сильно утомился за этот месяц, поэтому стал немного сентиментален, — эта мысль заставила меня тяжело вздохнуть и вновь закрыть глаза.

Я ощутил, как нечто бархатно нежное, жаркое и упругое прижалось ко мне. Это была Юи. Её голова расположилась на моей груди, рука устроилась на плече, носик уткнулся в ткань футболки, волосы щекотали шею и ключицу. Я испытал чувство неописуемого наслаждения, влечения и страсти, но старался оставаться неподвижным, дабы не нарушить эту, по-своему, мелодичную тишину.

— Значит, именно это оказалось толчком к тому, чтобы ты стал ответственным? — спросила она приглушённо, с некой робостью в голосе.

— Это стало толчком к тому, чтобы я перестал пренебрегать твоими чувствами, — ответил я уверенным, не своим, тоном и вяло зевнул.

Она пуще прежнего прильнула ко мне.

Моя рука скользнула вдоль её спины до самой шеи и там же замерла, — я не двигался с места. В моей голове неумолимо стучала кровь, тем самым предвещая нечто непозволительное, даже аморальное, однако я старался данные порывы подавлять. Я сдерживался — сдерживался непоколебимо, стойко. Боролся с этим чувством, точно лев. 

Нельзя поддаваться искушению, даже если она не будет против, даже если она не будет меня сдерживать, даже если она ничего не скажет… Нет, нельзя… Как минимум, нельзя довольствоваться одним лишь только материальным, — в тумане звучали мысли.

Мысли звучали, точно ноты, и собирались в неопределенную, неординарную мелодию — мелодию немного убаюкивающую, как мне показалось.

— Надо признать, ты прекрасно справился со своими школьными препятствиями, — мурчала она на моей груди. — Ты использовал чувство ответственности того парня — Маки — и вынудил его выполнить свою просьбу, которую он, в силу своего характера, никогда бы не исполнил. И тем не менее, тебе удалось его убедить в том, что он делает всё правильно.

Верно, я притупил его чувство вины своими оправдывающими словами. Пускай они и звучали грубо, неприятно, но оказались весьма эффективны. Маки самостоятельно согласился на условия помощи; самостоятельно записал видео, на котором ясно видно, как надо мной издеваются; и самостоятельно протянул мне свой телефон. Ключевое в этом предложении — слово «самостоятельно». Я лишь подвигнул его на решительные действия, не более.

Как известно, подвигнуть человека недостаточно, чтобы он что-либо сделал: последнее слово всегда остаётся за ним. А уж последнее слово Маки я и так знал наверняка.

«Ради того, чтобы вернуть долг Такеши; ради того, чтобы покарать за издевательства над собой; ради того, чтобы избежать новых жертв в школе, — я должен помочь. Это моя обязанность, мой долг, моя кара и моя помощь угнетённым» — именно такого рода думы его посещают, я полагаю.

Однако, как итог, это и твоё пособничество, мой дорогой Маки.

Я ожидал от Юи продолжения, как если бы она читала мне захватывающую книгу, прислушивался.

— Затем ты сдал всех поголовно директору Манумии и наблюдал, как хомячки брыкаются в воде, топят друг друга, и вгрызаются в спины, в надежде выбраться из наполненной банки. Точнее, ты ожидал этого. Однако, к твоему несчастью, все они, хоть и судорожно хватались за голову, — встретили исключение смиренно. Разочаровывает, не правда ли?

Всё истинно так, как она сказала. Однако в моём решении было даже больше милости, чем могло бы показаться на первый взгляд. Когда как я мучился в поиске верного решения около месяца, превозмогая при этом стресс и унижения, — им же я дал всего-навсего три дня. Этого времени даже не хватит, чтобы ощутить полноту страха и некомфорта всерьёз. Я заплачу каждому из них по тысяче иен, если у них появилась хотя бы одна прядь седых волос.

— Следом ты заманил Катагири на крышу и встретился с ней, так скажем, лицом к лицу, — на этом моменте Юи, должно быть, ухмыльнулась. — Однако вместо того, чтобы выгнать её из школы, ты выдвинул ей ультиматум, которому она не могла ничего противопоставить. Ты склонил её к земле и наступил на голову, потребовал молить прощения и говорить «спасибо», я уверена. Ведь…

— Ведь побеждает всегда тот, кто наступил на голову врага последним.

Она знала каждую мою цитату, как никто другой, а также являлась единственной, кто мог их правильно употребить.

Что же касается непосредственно Катагири… она сама выкопала себе могилу. Ей лишь повезло, что я не потрудился её в этой самой могиле закопать. Только и всего.

Хоть это и прозвучит банально, но у меня была причина не исключать эту мадам. Я опасаюсь Президента Студсовета, а также его псов. Мало ли он что-то откопает, а у меня не будет глаз, чтобы это засвидетельствовать. На моё везение, Катагири — это самые дешёвые и простые глаза, какие можно только получить. Она — член студсовета и, по совместительству, его старая подруга. Теперь позвольте спросить, кому будет проще копать под людей? Мне или же ей?

Но… не стоит также исключать возможность, что я просто пожалел душу этой юной леди, по имени Катагири Мику.

Фукуда-сенсей, Вы продолжаете тянуть меня за ноги? Я до сих пор бегаю за тенью призрака? Или же ослеп и совершаю глупость?

— В конечном счёте, Яширо и Матобо покинули школу, оставив тебе напоследок то, что позаимствовали — именную монету, и по совместительству — мой подарок тебе. Они ушли благородно. Однако, как ни крути, это единственная благородная вещь, которою они сделали за год и один месяц обучения в этой школе. Какие непросвещенные отбросы. Безликие, покорные шавки, не заслуживающие прощения, — Юи зловеще усмехнулась.

Яширо и Матобо были недостойными личностями, некомпетентными особами, грубыми людьми. Но не стоит забывать, что потрёпанный пёс вцепится даже в ту руку, которая несёт только лакомство и бескорыстную заботу. Эта мысль означает то, что мне не стоит судить строго того, кому насильно вырвали пару белых клавиш из пианино жизни. Вот только это также означает, что потрёпанный пёс сам виноват в том, что утратил надежду, сдался, уступил своим слабостям и обнажил клыки. Слышите? Он виновен в этом сам.

Без исключений.

Тот, кто поддался соблазну, не должен винить других в том, что они нацелились на его голову.

Я сравнил себя с потрёпанным псом и, хмыкнув, озвучил:

— Если подумать, то я тоже являюсь безликим, глупым и потрёпанным псом, не находишь?

Сестра резко подорвалась с места.

— Не ровняй себя с ними! Братик — другой! Ты тот, кто падает, но поднимается, независимо от того позволяют ему это сделать ноги или же нет. Ты встанешь даже, если твоя душа будет трижды спалена или сварена заживо. Встанешь даже, если никто не будет в тебя верить, даже если забудут о твоём существовании, даже если, в конце концов, ты не будешь никому нужен. Ради себя, ради веры в то, что считаешь истиной. И ради… меня, — вероятно, она покрылась румянцем. — И всё тут!..

— Ты меня переоцениваешь, Юи.

Сестра могла говорить всё, что угодно, однако одно даже она отрицать была не в силах — я являлся слаб душой. «Выбор — твой истинный гений» — пускай эта цитата и находилась на обороте моей именной монеты, она не подразумевала и не отражала того, с каким же трепетом и тяжестью я делаю этот самый выбор. Юи лишь этим подарком восхваляла мою способность — приходить к нужному исходу. То бишь, к верному выбору.

Выбор испокон веков напоминал собой весы, на чаши которых мы водружаем всё, начиная от плюсов и минусов, прибыли и убытков, и заканчивая приоритетами и перспективами. А затем, когда чаши наполнены, мы смотрим, в какую сторону клонятся весы и в зависимости от этого, принимаем решение. Это и называется взвешенным решением. 

А уж в искусстве взвешивания я понимал больше, чем значительная часть населения Японии, — больше, чем молодёжь в частности.

Юи продолжила говорить, сменив тему:

— Кхе-м… Насколько помню, ты выдвинул директору три требования — то есть, условия, которые он обязан выполнить, — она начала загибать пальцы. — «Накажи всех участников» — раз. «Убереги от псов студсовета» — два. Но… каково же третье условие? Ты его мне не назвал.

— …

Я прищурился, глядя на Юи несколько лукаво, после чего, повернул голову и перевёл взгляд на окно.

— Действительно, какое?.. — спросил я у себя.

— Ты будешь худшим в мире братиком, если не ответишь!

Я слышал нотки обиды в голосе Юи. Она наверняка по обыкновению надула бледные щёчки до покраснения, нахмурила брови и сомкнула губки. Я более чем уверен, что в её больших глазёнках читалось огорчение и сухой, как асфальт после летнего дождя, гнев, как если бы её ненароком укусило насекомое. Юи с силой ущипнула меня за ляжку и сердито уткнулась лбом в грудь. Если бы она кричала и клянчила: «Скажи! Скажи!», то точно походила бы на вредного ребёнка, которому не хватает хорошей трёпки.

Я вновь сдержался и, закрыв глаза, пробормотал:

— Как по-детски…

— Ты назвал меня ребёнком?! — юная леди с силой скрутила мои соски.

Мои глаза чуть не вылетели из орбит, — благо удержал, а то иначе бы они сгорели в атмосфере.

Я с огромным упорством повалил девушку на пол — так, чтобы она рухнула на спину, — и, держась сверху, вцепился в её запястья.

Её каштановые волосы струились вдоль талии, тянулись на груди, забирались на маленькие бугорки и стремились вниз по бокам. Свет из окна падал лишь на одну часть лица Юи, — я видел: она ухмылялась, словно бы этого и ожидала; по багрянцу щёк читалось вожделение или даже похоть. Жар её тела медленно передавался мне, пробуждая мирно спящие инстинкты. Я смотрел ровно в её тусклые очи, ощущал аромат ванили, внимал любой тяжёлый вдох и выдох, а также осязал каждую частичку пылающей плоти.

Она одна… лишь моя… моя собственность и… моя кровь, — я наполнялся звериной злобой, когда представлял, что кто-то касается её вместо меня. Касается всего сокровенного: её шеи, щёк, бюста, рук, ягодиц и бёдер! Никому. Никому подобного не позволю. Только через мой труп.

Я приблизился к её уху и тихо, нежно, шёпотом спросил:

— Ты меня провоцируешь?

— Именно.

Ответ сестры меня нисколечко не удивил.

— Так… ты ответишь?.. В чём заключалось последнее требование? — любопытствовала она вполголоса.

— Банально и просто, — обмолвился я, вспоминая разговор с директором. — Третье требование звучало так…

***

— В-третьих… я требую иметь возможность отказаться от своих показаний, если посчитаю верным оставить этих учеников в школе. И также, попрошу избавиться от улик, как если бы мы никогда с вами не говорили. Я понаблюдаю за их поведением эти три дня и решу окончательно, что же с ними делать. Так скажем, испытательный срок.

Я струсил пыль с пиджака и продолжил:

— Будде было достаточно одного доброго дела, чтобы протянуть паутинку грешнику. Всего одного. А ведь тот являлся разбойником, который грабил, убивал и поджигал. Всего одно доброе дело на счету, но Будда дал ему шанс. Так почему же тогда Я — существо, не достигшее просветления и не обрётшее «состояние духовного совершенствования», — не должен проявлять милосердия? Моё познание где-то выше? Разве я имею на то право?

Я сделал небольшую паузу.

— Это из рассказа Рюноскэ Акутагавы под названием «Паутинка», Вы в курсе?

Он коварно хмыкнул и ответил односложно: «Разумеется», вслед за тем продолжил:

— Ку-ку-ку!.. Любопытно-любопытно!.. Теперь мне даже интересно окажетесь ли Вы столь милосердны или же… в конечном счёте, всё закончиться безжалостно. Без драмы, без комедии. Без разговоров и без слёз.

***

Я закрыл рот, когда рассказ был, наконец, закончен.

— Прозвучит избито, но братик, как всегда, неподражаем.

— Не преувеличивай.

— Но это так. Ты держал всех в руках, держал в руках ситуацию и обстоятельства, а также грамотно каждым манипулировал. Макино, Яширо, Матобо, Катагири и даже директор Старшей школы Сакурай Манумия — все из ранее названных двигались в соответствии с тем, как ты и планировал. Ты просто подыграл, что делаешь всё по наитию, двигаешься по течению. Банально сделал вид, что пляшешь под чужую дудку, когда как все на самом деле танцевали под твою.

— …

Я бессознательно, враждебно прищурился, впервые за долгие минуты нашей беседы сомкнув острые брови, и сжал её запястья ещё сильнее. Ощущение было такое, как если бы кто-то вспорол мне живот и за одну секунду попытался достать его содержимое, начиная от кишок и заканчивая сердцем. Чувство не из приятных, хочу заметить. Глаза сестры к этому моменту потускнели напрочь, свет отказывался отражаться в её зрачках и даже на краях радужки, — я не видел в них ничего. Одну лишь беспроглядную, густую и пугающую тьму. Взгляд виделся туманным. Она жадно дышала ртом, и на её лице выступили капли пота.

Уста девушки раскрылись, и она — через нездоровую, странную и определённо непотребную ухмылку, — глухим голосом произнесла:

— Именно поэтому я и считаю тебя животрепещущим человеком.

В мгновенье я смягчился и ехидно подметил:

— Насколько я знаю, ты тоже держала меня в своих тонких, острых коготках, а также весьма успешно мной манипулировала. Однако, — я нагнулся ближе к её лицу, — не вздумай больше подобного повторять. Я ясно изъясняюсь?

— Больше и не потребуется.

Юи усмехнулась, посмотрела на меня хитро, заигрывая, подтянулась недостающие пару-тройку сантиметров и…

*Kiss*

…страстно поцеловала.

Поцелуй длился долго. По телу, с характерной мурашкой, бегал жар; голова пылала, словно бы её вновь и вновь опускали в кипяток. Казалось, вдоль спины до самой шеи провели мокрым полотенцем. Внутри я ощутил волну желания приливающую к вискам и дающую о себе знать с каждым новым стуком. Стук и стук. Затем снова один стук. Нехотя, но я отдался во власть девушки напротив себя.

Я освободил её запястья — Юи обвила меня руками.

А затем… снова музыка.

Вот нота.

И ещё одна повыше.

В воздухе содрогался звук — помещение наполнялась нотами мужского и женского голоса. Касания кожи звучали глухо, словно тихий шёпот. Некто водил пальцами с шеи по позвоночник, с позвоночника по шею, а порой — с неконтролируемой силой впивался ногтями в кожный покров. Белая, как снег, спина жутко обагрилась. Вот она красная, вот она белая. Как клавиши. Одна за другой.

Снова нота.

И ещё одна пониже.

Я находился в тёмной, давно знакомой, но не своей комнате. Неяркий, бессолнечный свет из окна падал на стол, на книгу, на пол, едва ли озаряя меня и моего партнёра. Мысли разбегались в разные стороны — я их не слышал. Когда удавалось уловить предложение или хотя бы пару слов, они открывали дверь в моё сознание, но затем моментально уходили, не оставляя и следа. Я их забывал, — как, впрочем, забывают лица прохожих на улице или имена знакомых. Теперь вопросы не имели значения.

Вновь нота.

А за ней — последняя.

Ноты собирались в такт, напоминая собой биение сердца человека. Вот оно было прерывистое. Вот — быстротечное. А вот — абсолютно ровное, как при смерти.

Когда высшая точка удовольствия была достигнута, и мне удалось освободиться от оков и всего прочего, что накопилось во мне за эти долгие минуты, — играясь волосами Юи, я вспомнил изречение Чарли Чаплина: «Твоё обнажённое тело должно принадлежать тому, кто полюбит твою обнажённую душу».

Быть может, это равно для всех отношений?

Нота…

Где же нота?

Нота протянулась по струнам моего сердца и исчезла. Как, впрочем, и звук, наполнявший прежде комнату. Касания кожи, стоны наслаждения, трение плоти — ничего более не слышалось. Казалось, я оглох, но это было лишь моим живым воображением.