Онлайн чтение книги Потоп The Deluge
XXIII

В тот же вечер, после бала, пан Андрей во что бы то ни стало хотел видеться с князем, но ему ответили, что князь занят разговором с Суханцем. Он пришел на следующее утро и был тотчас принят.

— Я к вашему сиятельству с просьбой, — сказал он.

— В чем дело?

— Я не могу здесь дольше оставаться. Каждый день приносит мне все новые страдания. Мне здесь нечего делать. Выдумайте для меня какое-нибудь поручение; отправьте, куда хотите. Я слышал, что вы отправляете войска против Золотаренки; отправьте меня с ними.

— Золотаренко рад бы пощипать нас, да это ему не удастся, ибо мы под протекторатом шведов, а без шведов мы на него идти не можем… Граф Магнус слишком медлит, и я знаю почему. Он не доверяет мне. А разве тебе уж так плохо в Кейданах?

— Вы милостивы ко мне, ваше сиятельство, но все-таки мне так плохо, что я и сказать не сумею. Правду говоря, я думал, что все будет иначе. Я думал, что мы будем драться, жить постоянно в огне и в дыму, день и ночь на седле. Для такой жизни меня Бог и создал. А тут — сиди и слушай диспуты, сиди сложа руки или бей своих… Я больше не могу. Лучше уж смерть!

— Я знаю причину этого отчаяния. Все это любовь, и больше ничего. Состаришься, так сам будешь смеяться над этими муками! Видел я вчера, как вы косились друг на друга.

— Что мне она и что я ей! Между нами все кончено!

— А что это, она вчера заболела?

— Да.

Князь помолчал.

— Я уж говорил тебе и еще раз повторяю, — сказал он, — бери ее, если хочешь, волей или неволей. Я велю вас обвенчать. Поплачет немножко, покричит, но это ничего. После венца возьмешь ее к себе, и если она на другой день будет плакать, то ты…

— Я прошу ваше сиятельство дать мне какое-нибудь поручение, а не венчать меня! — резко ответил Кмициц.

— Значит, ты ее не хочешь?

— Не хочу! Ни я ее, ни она меня. Пусть сердце у меня разорвется от боли, но не стану ее ни о чем просить. Я хотел бы уехать как можно дальше, чтобы обо всем забыть, иначе я с ума сойду! Здесь у меня нет никакого дела, а безделье хуже всего! Вспомните, мосци-князь, как вам вчера было тяжело, пока не пришли хорошие известия. Так и со мной. Что мне делать? Схватиться за голову и держать ее, чтобы она не лопнула от горьких мыслей? Чего мне сидеть? Бог знает, что это за время, что за война, которой я до сих пор не могу понять… И от этого мне еще тяжелей. Клянусь Богом, если вы, ваше сиятельство, меня куда-нибудь не отправите, то я сбегу, соберу ватагу и буду бить…

— Кого? — спросил князь.

— Кого? Пойду под Вильну и буду там щипать, как щипал Хованского. Дайте мне мой полк, тогда и война начнется.

— Твой полк нужен мне против внутреннего врага.

— Да ведь это же мука сидеть в Кейданах сложа руки или гоняться за Володыевским, которому я предпочел бы быть товарищем.

— У меня есть для тебя дело, — ответил князь. — Под Вильну я тебя не пущу и войска тебе не дам. Если же ты поступишь вопреки моей воле и, собрав ватагу, уйдешь, то знай, что не будешь больше состоять на моей службе.

— Но буду служить отчизне!

— Отчизне служит тот, кто служит мне! Я уже раз убедил тебя в этом. Припомни также, что ты дал мне клятву! Наконец, как волонтер, ты выйдешь из-под моего покровительства, а тогда тебя ожидает суд с его приговорами. Для своего же блага ты не должен этого делать.

— Что суд для меня теперь?

— За Ковной ничего, но здесь, где еще спокойно, он не перестал действовать. Ты можешь не явиться, но приговоры будут приведены в исполнение, когда все успокоится; а ляуданская шляхта позаботится, чтобы о тебе не забыли.

— Говоря по совести, ваше сиятельство, я подчинюсь им беспрекословно. Раньше я готов был вести войну со всей Речью Посполитой и придавал такое же значение приговорам, как покойный Лащ, который велел ими подшить свою шубу… Но теперь у меня на совести какой-то нарыв, а душевное беспокойство его только бередит!

— Не думай об этом! Я уже сказал тебе, что если ты хочешь отсюда уехать, то у меня есть для тебя очень важное поручение. Гангофу очень хочется получить его, но он для этого не годится. Мне нужно послать туда человека влиятельного, с известным именем, и поляка, который бы сам по себе мог доказать, что не все еще меня покинули и что есть еще богатые граждане, которые на моей стороне. Ты для этого как раз годишься: ты и храбр, и предпочитаешь, чтобы тебе кланялись, чем кланяться самому!

— В чем же дело, ваше сиятельство?

— Нужно ехать очень далеко!

— Я сегодня же буду готов.

— И на свой счет, у меня сейчас денег мало. Одни поместья захватил неприятель, другие — грабят свои; все войско, которое осталось со мной, содержится на мой счет; подскарбий же, который сидит у меня под замком, не дает ни гроша, и не потому, что не хочет, а потому, что вряд ли у него что-нибудь есть. Положим, я пользуюсь общественными деньгами, не спрашивая, но много ли их. От шведов можно получить все, кроме денег, у них у самих руки дрожат при виде монеты!

— Вы напрасно говорите об этом! Если я поеду, то не иначе как на свой счет.

— Но там нужно показать себя и денег не жалеть.

— Я ничего не пожалею!

Лицо гетмана прояснилось, у него в самом деле не было наличных денег, хотя он недавно ограбил Вильну, да притом был большой скряга. Но действительно, его огромные имения, начиная от границ Инфляндии, до Киева, Смоленска и Мазовии, не давали дохода.

— Вот это хорошо! — ответил он. — Гангоф сейчас бы заглянул мне в карман, но ты другой человек. Вот в чем дело, слушай внимательно!

— Слушаю.

— Прежде всего ты поедешь на Полесье. Дорога опасная, там ты можешь всюду натолкнуться на конфедератов. Изворачивайся как знаешь! Яков Кмициц, может, тебя и пощадит, но берегись Гороткевича, Жиромского, а особенно Володыевского с его ляуданской компанией.

— Я уже был в их руках, и со мной ничего не случилось!

— И прекрасно. Заедешь в Заблудово к Герасимовичу. Вели ему собрать с моих имений как можно больше денег, подати и все прислать мне, только не сюда, а в Тыльцу, где мой обоз. Что возможно, пусть заложит или возьмет взаймы у жидов. Во-вторых, пусть подумает о конфедератах, как бы их извести. Но это уж не твоя забота, я дам ему особые инструкции. Ты ему передай письмо и тотчас отправляйся в Тыкоцин к князю Богуславу.

Гетман замолчал и стал тяжело дышать, продолжительный разговор утомлял его. Кмициц так и пожирал его глазами — душа рвалась к отъезду, он чувствовал, что это путешествие, полное неожиданных приключений, будет целебным бальзамом для его душевных страданий. Через минуту гетман продолжал:

— Я просто в ужасе, почему князь Богуслав сидит до сих пор на Полесье. Господи, он может этим погубить и себя, и меня! Запомни хорошенько, что я тебе говорю. Ты передашь ему мои письма, но кроме того, ты должен будешь ему лично объяснить все, чего нельзя написать. Знай, что вчерашние известия были вовсе не так хороши, как я сказал шляхте и как думал сам в первую минуту. Правда, что шведы берут верх, что они взяли Великопольшу, Мазовию и Варшаву, что они гонят Яна Казимира к Кракову, и осадят Краков — вот помяни мое слово, — Чарнецкий будет его защищать. Он новоиспеченный сенатор, но, должен признаться, прекрасный воин. Кто может предвидеть, что случится. Шведы, правда, умеют брать крепости, а Краков даже не успели еще укрепить. Во всяком случае, этот каштелян Чарнецкий может продержаться два-три месяца, ведь бывают же чудеса, сами мы помним, что было под Збаражем! Если он продержится, все может пойти к черту. Знай это! В Вене не очень дружелюбно смотрят на возрастающее могущество шведов и могут прислать подкрепление… Татары тоже, я знаю, готовы помочь Яну Казимиру и пойдут на казаков и на Москву, а тогда из Украины к нему подоспеет на помощь Потоцкий. Сегодня Яну Казимиру не везет, но завтра счастье может оказаться на его стороне.

Тут князь опять должен был сделать передышку, а пан Андрей испытывал странное чувство, в котором сам не мог дать себе отчета. Он, сторонник Радзивилла и шведов, испытывал радость при мысли, что счастье может изменить шведам.

— Мне говорил Суханец, — продолжал князь, — что было под Видавой и Жарновом; наши передовые отряды… я хотел сказать польские, стерли шведов в порошок. Это не ополченцы!.. И шведы, говорят, чувствовали себя не очень весело.

— Но ведь победа была на их стороне и тут, и там?

— Да, потому что полки Яна Казимира взбунтовались, а шляхта объявила, что будет стоять в рядах, но драться не станет. Но во всяком случае оказалось, что в поле шведы ничуть не лучше наших регулярных войск. Одна, другая победа, и все может измениться. Пусть к Яну Казимиру придут денежные подкрепления, чтобы он мог заплатить солдатам жалованье, и они не будут бунтовать. У Потоцкого немного войск, но все это ученые и храбрые полки. Татары присоединятся к нему, а в довершение всего, на нашего курфюрста надежда плоха.

— Почему же?

— Мы рассчитывали с Богуславом, что он сейчас же присоединится к нам и к шведам, ибо мы знаем, что думать о его любви к Речи Посполитой. Но он слишком осторожен и думает только о себе. А пока он выжидает и заключает союз… но с прусскими городами, которые тоже на стороне Яна Казимира. Я думаю, что здесь кроется какая-нибудь измена, или он положительно перестал быть собой и не верит в силу шведов. Но пока это выяснится, союз против шведов останется союзом, и если только они в Малопольше поскользнутся, то сейчас же поднимется Великопольша, а за нею мазуры и пруссаки, и тогда может случиться такое…

Тут князь вздрогнул, как бы ужаснувшись собственному предположению.

— Что же может случиться? — спросил Кмициц.

— Что ни одному шведу не удастся уйти живым из Речи Посполитой! — ответил угрюмо князь.

Кмициц хмурил брови и молчал.

— Тогда, — продолжал князь, понизив голос, — и мы упадем настолько низко, насколько до сих пор стояли высоко…

Пан Андрей вскочил с места и с пылающими глазами, с краской на щеках крикнул:

— Что это значит, ваше сиятельство? Почему же вы мне говорили недавно, что Речь Посполитая гибнет и только вы в союзе со шведами можете ее спасти? Чему мне верить? Тому ли, что вы мне говорили раньше, или тому, что я слышу сейчас? Если правда то, что вы сейчас говорите, то почему же мы держим сторону шведов, а не бьем их? Ведь душа к этому так и рвется!

Радзивилл взглянул сурово на молодого человека и сказал:

— Ты слишком смел.

Но Кмицица трудно было сдержать в его горячности.

— О том, каков я, — после. А теперь дайте мне ответ на мой вопрос!

— Вот тебе ответ, — сказал князь, отчеканивая каждое слово, — если дела примут такой оборот, как я говорю, то мы шведов будем бить.

Кмициц вдруг замолчал и, ударив себя рукой по лбу, воскликнул:

— Дурак я, дурак!

— Этого я не отрицаю, — ответил князь, — и скажу, что твоя дерзость переходит границы. Пойми, что я тебя затем и посылаю, чтобы ты узнал о положении вещей. Я хочу только блага отчизне, и больше ничего. Все, что я говорил, — это только предположения, и они могут не оправдаться, и вернее всего не оправдаются. Но нужно быть осторожным! Кто не хочет утонуть, должен уметь плавать, а кто идет через лес, где нет дороги, тот должен время от времени останавливаться и соображать, куда идти… Понимаешь?

— Все, как на ладони!

— Отказаться от договора нам можно, если это будет нужно для блага отчизны, но нам нельзя будет этого сделать, если князь Богуслав будет сидеть на Полесье. Он с ума сошел, что ли? Сидя там, он должен присоединиться или к шведам, или к Яну Казимиру, а это было бы хуже всего.

— Глуп я, ваше сиятельство, потому что опять не понимаю.

— Полесье близко от Мазовья, и или шведы его захватят, или из Пруссии придет подкрепление против них. Тогда придется выбирать.

— А почему же князю Богуславу и не выбрать?

— Пока он будет выбирать, шведы будут наблюдать за нами, как и курфюрст! Если же придется порвать с ними договор и идти против них, то он будет посредником между мной и Яном Казимиром, чего не сможет сделать, если раньше примкнет к шведам. А так как, сидя на Полесье, он принужден что-нибудь выбрать, то пусть едет в Пруссию и там выжидает, что случится. Курфюрст сидит теперь в маркграфстве, поэтому князь Богуслав будет пользоваться там большим влиянием, он может прибрать пруссаков к рукам, увеличить число своих войск и стать во главе значительных сил. Тогда и те, и Другие сделают для нас что угодно, лишь бы привлечь нас на свою сторону, и Род наш не только не упадет, но возвысится, а это главное.

— Вы, ваше сиятельство, говорили, что главное — благо отечества!

— Не придирайся к каждому слову; я уже тебе раз сказал, что это одно и то же… Я прекрасно знаю, что хотя князь Богуслав подписал наш договор со Шведами, но они его не считают своим сторонником. Пусть же он распустит слух, да и ты его распускай, что я его принудил подписать; этому легко поверят, так как часто случается, что родные братья принадлежат к разным партиям. Таким образом у него будет возможность войти в сношения с конфедератами и, пригласив начальников к себе, как будто для переговоров, потом схватить их и увезти в Пруссию. Это лучший способ, и благодетельный для отчизны, ибо иначе эти люди окончательно ее погубят.

— И это все, что я должен сделать? — спросил с некоторым разочарованием Кмициц.

— Это только часть, и даже не самая главная. От князя Богуслава ты поедешь с моими письмами к самому Карлу-Густаву. Я здесь не могу ничего добиться от графа Магнуса со времени клеванской битвы. Он все косится на меня и думает, что если только у шведов нога поскользнется или татары пойдут на другого врага, то я пойду против шведов.

— Судя по тому, что вы раньше сказали, ваше сиятельство, его предположения справедливы!

— Справедливы или несправедливы, но я не хочу, чтобы так было и чтобы он заглядывал мне в карты… Впрочем, он и лично не расположен ко мне. Вероятно, он уж оговаривал меня перед королем, а в том, что назвал меня или слабым, или ненадежным, я уверен. Нужно это исправить! Ты передашь королю мои письма, и, если он будет расспрашивать тебя о клеванском сражении, расскажи все, как было. Ты можешь еще прибавить, что я этих людей приговорил к смерти, но что ты упросил помиловать. Тебе за это ничего не будет, наоборот, такая искренность может понравиться. Графа Магнуса прямо осуждать перед королем ты не должен, он его зять… Но если бы король, между прочим, спросил тебя об общем настроении, ты скажи ему, что все упрекают графа в неблагодарности гетману за его искреннюю дружбу к шведам, что самого князя это очень огорчает. Если он спросит, правда ли, что все меня оставили, скажи, что это неправда, и в доказательство сошлись на себя. Называй себя полковником, это на самом деле так! Скажи, что сторонники Госевского взбунтовали войска, и прибавь, что мы — заклятые враги. Дай понять, что если бы граф Магнус прислал бы мне несколько орудий и конницу, я давно разгромил бы мятежников… что это общее мнение. Прислушивайся внимательно ко всему, что говорят при дворе, и сообщай все не мне, а князю Богу славу в Пруссию. Ты можешь это сделать и через людей графа, если представится случай. Ты ведь, кажется, говоришь по-немецки?

— У меня был товарищ курляндский дворянин, некий Зенд. От него я выучился недурно говорить по-немецки. В Лифляндии тоже приходилось бывать.

— Это хорошо.

— А где мне найти шведского короля? — спросил Кмициц.

— Там, где он будет. Во время войны трудно это сказать. Если найдешь его около Кракова, тем лучше, у тебя будут письма и к другим лицам, которые сейчас в той местности.

— Значит, мне нужно будет ехать еще и к другим?

— Конечно. Тебе нужно обязательно видеться с маршалом коронным Любомирским, которого мне очень важно перетянуть на свою сторону. Это очень богатый человек и в Малопольше пользуется большим влиянием. Если он согласится перейти на сторону шведов, то Яну Казимиру нечего будет делать в Речи Посполитой. О том, что ты везешь к нему письма, а также и о цели своей поездки, ты не скрывай от короля… но не хвастай этим, а сделай вид, что проболтался случайно. Дай Бог, чтобы Любомирский не отказался. Сначала он, конечно, будет колебаться; но надеюсь, что мои письма произведут на него впечатление, особенно потому, что у него есть важная причина заботиться о моем к нему расположении. Впрочем, я тебе скажу, чтобы ты знал, как действовать. Он уже давно подъезжал ко мне, чтобы выпытать, не отдам ли я свою единственную дочь за его сына, Гераклия. Оба они еще дети, но можно будет заключить условие, а для него это очень важно, ибо другой такой невесты нет во всей Речи Посполитой; а если бы два таких состояния соединить в одно, то ему не было бы равного в мире. А если еще подать надежду, что его сын за моей дочерью унаследует и великокняжескую корону, о чем ты дашь понять ему, то он соблазнится, как Бог свят: уж очень он заботится о славе своего дома — больше, чем о Речи Посполитой.

— Что же мне ему сказать?

— То, что мне неудобно писать… Но нужно подсунуть ему все это осторожно. Боже тебя сохрани сказать ему, что ты от меня слышал о моем желании добиться короны. Это слишком рано… Но скажи, что вся шляхта на Литве и Жмуди только и говорит об этом, что сами шведы говорят об этом, что ты и при дворе это слышал… Обрати внимание, кто ближе всего к нему стоит, и подай тому такую мысль: если Любомирский перейдет на сторону шведов и поможет князю получить великокняжескую корону, то он в награду сможет требовать для своего сына руки дочери Радзивилла и со временем унаследовать его корону; намекни ему также, что, получив ее, он может рассчитывать уже и на польский престол. Если они за эту мысль не ухватятся обеими руками, то тем самым покажут, что они мелкие люди! Кто боится великих планов, тот должен довольствоваться булавой, каштелянством, пусть выслуживается, гнет спину, через слуг добивается милости, ибо он ничего лучшего не стоит!.. Бог меня предназначил для другого, и я смело протягиваю руку ко всему, что в человеческой власти, — я хочу дойти до тех пределов, какие сам Бог предоставил людям…

И, сказав это, князь вытянул вперед руки, точно желая схватить какую-то невидимую корону, но вдруг от возбуждения стал задыхаться. Но скоро он успокоился и сказал прерывающимся голосом:

— В то время, когда душа стремится… точно к солнцу… болезнь твердит свое «Memento!»…[21]Помни! (лат.) Memento mori — помни о смерти. Будь что будет… но я предпочитаю, чтобы смерть застала меня в короне… а не в королевской приемной…

— Может, позвать доктора? — спросил Кмициц.

Радзивилл махнул рукой:

— Не надо… не надо… Мне уже лучше… Вот все, что я хотел тебе сказать… Кстати… следи за тем, что предпримут Потоцкий и его сторонники. Они держатся крепко и… и сильны… Конецпольский и Собеский тоже неизвестно, на чьей стороне… Смотри и учись… Вот, все прошло… Ты меня хорошо понял?

— Да. Если в чем-нибудь и ошибусь, то по собственной вине.

— Письма почти все написаны. Когда ты хочешь ехать?

— Сегодня, и как можно скорее!

— Ты ни о чем не хочешь меня попросить?

— Ваше сиятельство… — начал Кмициц и запнулся.

— Говори смело, — сказал князь.

— Прошу вас, — сказал Кмициц, — пусть мечнику и ей… не причинят никакой обиды…

— Можешь быть уверен. Но вижу, ты эту панну еще любишь.

— И сам не знаю! — ответил Кмициц. — Минутами люблю, минутами ненавижу. Все между нами кончено… осталось лишь одно страдание… Я не женюсь на ней, но не хочу также, чтобы она досталась другому. Не допускайте до этого, ваше сиятельство… Я сам не знаю, что говорю… и вы не обращайте на мои слова внимания… Мне нужно уехать, тогда Бог вернет мне рассудок.

— Будь покоен; я к ней никого не допущу, и отсюда они не уедут. Лучше всего бы отправить ее в Тауроги к княжне. Будь покоен, пан Андрей! Ступай, готовься к дороге, а потом приходи ко мне обедать…

Кмициц поклонился и вышел, а князь вздохнул с облегчением. Он был рад отъезду Кмицица. При нем останется его полк и имя, как сторонника, а о нем самом он не заботился.

Напротив, уехав, Кмициц мог оказать ему большую услугу; в Кейданах он давно стал ему в тягость. Гетман был в нем увереннее издали, чем вблизи; а его дикая горячность могла окончиться в Кейданах взрывом и опасным для них обоих разладом.

— Уезжай скорее, сущий дьявол! — пробормотал князь, посматривая на дверь, за которой скрылся Кмициц.

Потом он велел пажу позвать Гангофа.

— Кмициц тебе передает свой полк, он уезжает; кроме того, ты будешь командовать всей конницей.

На холодном лице Гангофа мелькнуло что-то похожее на радость; он получил повышение.

Он почтительно поклонился и произнес:

— Постараюсь верной службой отплатить вашему сиятельству за милость. Потом выпрямился и ждал, точно желая что-то сказать.

— Что еще? — спросил князь.

— Сегодня утром из Вилькомира приехал шляхтич с донесением, что против вашего сиятельства идет Сапега с войсками.

Радзивилл вздрогнул, но тотчас овладел собой и сказал Гангофу:

— Можешь идти!

А потом глубоко задумался.