Онлайн чтение книги Потоп The Deluge
IX

Прошло несколько дней. Король все сидел на речном клину и рассылал во все крепости гонцов с приказанием идти к нему на помощь. Провиант ему доставляли по Висле, но не в достаточном количестве.

Через десять дней солдаты начали есть лошадей; отчаяние охватывало короля и генералов при мысли, что некого будет впрягать в пушки.

Отовсюду приходили самые неутешительные известия. Вся страна была охвачена пламенем войны, точно кто-нибудь полил ее смолой и зажег. Маленькие гарнизоны и отряды не могли идти на помощь Карлу, так как боялись выходить из городов и местечек. Литва, бывшая в железных руках Понтуса де ла Гарди, восстала, как один человек, Великопольша, поддавшаяся прежде всех, первая сбросила с себя иго и служила всей Речи Посполитой примером стойкости, упорства и воодушевления. «Партии» шляхты и мужиков бросались там на неприятельские отряды не только в деревнях, но даже в городах. Тщетно шведы мстили, тщетно отрубали руки захваченным в плен, жгли деревни, вырезали целые посады, строили виселицы. Кто должен был страдать — страдал, кто должен был погибнуть — погибал: шляхтич — с саблей, мужик с косой в руках. И лилась шведская кровь по всей Великопольше: народ жил в лесах, даже женщины взялись за оружие. Расправы шведов вызывали только месть и бешенство. Кулеша, Кристофор Жегоцкий и воевода куявский неистовствовали, подобно огненным смерчам, а леса были переполнены отрядами крестьян; поля стояли невспаханными, голод распространился по всей стране, но более всего он мучил шведов, так как они сидели в городах и не могли выйти за ворота. Наконец, им попросту стало нечем дышать.

В Мазовии было то же самое. Там народ, живший в пущах, вышел в поле, отрезал дороги; перехватывал провиант и гонцов. Полесская мелкая шляхта тысячами шла к Сапеге или на Литву. Люблинское воеводство было в руках конфедератов. Из далекой Руси шли татары, а с ними, принужденные к повиновению, казаки.

И все теперь были уверены, что если не через неделю, то через месяц, если не через месяц, то через два тот речной клин, где находился Карл-Густав с главной армией, будет одной великой могилой, во славу народу и в поучение тем, кто впредь захочет нападать на Речь Посполитую. Уже предвидели конец войны; некоторые говорили, что Карлу остается одно только спасение: откупиться и отдать Речи Посполитой шведскую Инфляндию.

Но вдруг участь Карла-Густава и шведов улучшилась.

20 марта сдался Мальборг, до сих пор тщетно осаждаемый Штейнбоком. Его сильная и прекрасно обученная армия могла теперь спешить на помощь королю.

С другой стороны маркграф баденский, окончив набор, с готовым и свежим войском двинулся к речному клину.

Оба они подвигались вперед, разбивая небольшие отряды повстанцев, грабя и избивая все на пути. По дороге они забирали с собой небольшие гарнизоны, стоявшие в городах, и численность армии росла, как растут воды реки, принимающей в себя притоки.

Известие о взятии Мальборга, об армии Штейнбока и о походе маркграфа баденского очень скоро дошло до польского лагеря и опечалило поляков. Штейнбок был еще далеко, но маркграф, подвигавшийся форсированным маршем, мог скоро прибыть и изменить положение дела под Сандомиром.

Поэтому польские полководцы созвали военный совет, в котором участвовали: пан Чарнецкий, пан гетман литовский, Михаил Радзивилл, пан Витовский, старый и опытный воин, и пан Любомирский, давно уже тяготившийся бездеятельностью на берегу Вислы. На совете было постановлено, что Сапега с литовским войском останется сторожить Карла, а пан Чарнецкий двинется против маркграфа баденского как можно скорее, нападет на него и затем, если Бог даст победу, вернется опять осаждать короля.

Были тотчас отданы соответственные приказания. На следующее утро трубы тихо, едва слышно, протрубили в поход, так как Чарнецкий хотел уйти незаметно для шведов. На его месте сейчас же расположилось несколько отрядов шляхты и мужиков. Они развели костры и начали шуметь, чтобы неприятель думал, будто из лагеря никто не уходил. А между тем полки уходили один за другим. Прежде всех ушел ляуданский полк, который, в сущности, должен был остаться при Сапеге, но Чарнецкий так полюбил его, что гетман не стал его у него отнимать. За ляуданским выступил полк Вонсовича, старого солдата, полвека проливавшего кровь; затем полк князя Дмитрия Вишневецкого, под командой Шандаровского; далее — два полка драгун Витовского, два полка старосты Яворовского (в одном из них был поручиком знаменитый Стапковский); затем каштелянский полк, королевский, под начальством Поляновского, и все силы Любомирского. Ни возов, ни пехоты не взяли, так как Чарнецкий должен был идти как можно быстрее.

Все вместе остановились под Завадой. Чарнецкий выехал вперед, построил войска в поход, задержал коня и пропустил их мимо себя, чтобы осмотреть все войско. Конь под ним фыркал и качал головою, точно приветствуя проходившие полки. Сердце каштеляна радовалось. Прекрасное зрелище открывалось его глазам. Куда ни взглянуть — везде волны лошадей, волны строгих солдатских лиц, над ними волны сабель и пик, сверкающих в лучах утреннего солнца. Мощью веяло от них, и эту мощь ощущал в себе каштелян, ибо это был уже не случайный набор волонтеров, а люди, закаленные в войне и столь «ядовитые» в битве, что ни одна конница в мире не могла против них устоять. И пан Чарнецкий почувствовал в эту минуту, что он без всякого сомнения наголову разобьет с этими людьми войско маркграфа баденского, и эта победа, которую он предчувствовал, так озарила его лицо, что оно сияло, как солнце.

— С Богом! За победой! — крикнул он наконец.

— С Богом! Победим! — раздались в ответ мощные голоса.

И крик этот глухо прогремел по всем полкам. Чарнецкий пришпорил коня, чтобы догнать ляуданский полк, шедший впереди.

И они шли, как стая хищных птиц, которые, почуяв битву вдали, несутся вихрем, обгоняя друг друга. Никогда никто не слыхал о таком походе, даже среди татар в степи. Солдаты ели, пили и спали, не сходя с седел, а лошадей кормили из рук. Реки, леса, деревни, города мелькали одни за другими. Люди не успевали еще выбежать из хат, как войско уже исчезало вдали в облаках пыли. Шли день и ночь, отдыхая лишь столько, чтобы не загнать лошадей.

Наконец под Козеницами они наткнулись на восемь шведских полков под начальством Торнескильда. Ляуданцы, шедшие впереди, первые заметили неприятеля и, не отдохнув даже, бросились на него; за ними пошли Шандаровский, Вонсович и Стапковский. Шведы, думая, что они имеют дело с обыкновенными «партиями», приняли битву в открытом поле, и через два часа от них не осталось ни одной живой души, которая могла бы донести маркграфу о том, что это идет Чарнецкий. Затем поляки двинулись прямым путем к Магнушеву, так как разведчики донесли, что маркграф со всей армией находится в Варке.

Пан Володыевский ночью был отправлен на разведки, узнать о расположении и численности неприятельских войск.

Заглоба очень ворчал на эту экспедицию, так как даже славный Вишневецкий никогда не совершал таких стремительных походов; старый воин жаловался, но предпочитал идти с Володыевским, чем оставаться при войске.

— Золотое время было под Сандомиром! — говорил он, потягиваясь в седле. — Человек ел, спал и смотрел издали на осажденных шведов, а теперь некогда и фляги ко рту поднести. Знаю я военное искусство antiquorum[53]Древних (лат.). , великого Помпея и Цезаря, но пан Чарнецкий выдумал новую моду. Ведь это против всяких правил — трясти живот столько дней и ночей. С голоду ли это, но мне все кажется, что звезды — это каша, а луна — кусок сала. Ну ее в болото, такую войну! С голоду так и хочется откусить уши у лошади!

— Завтра, даст Бог, отдохнем!

— Да уж лучше иметь дело со шведами, чем вот так таскаться. Господи! Господи! Когда ты пошлешь покой этой Речи Посполитой, а старому Заглобе теплый угол и подогретое пиво… хотя бы и без сметаны!.. Трясись, старик, трясись на кляче, пока души не вытрясешь… Нет ли у кого табаку? Может, от сонливости отчихаюсь! Луна светит мне прямо в рот, заглядывая в брюхо, но я не знаю, чего она там ищет, все равно ничего не найдет! Ну ее в болото, такую войну, повторяю!

— Если вы думаете, дядя, что луна — кусок сала, так вы ее съешьте! — сказал Рох.

— Если бы я съел тебя, то мог бы сказать, что съел говядину, но боюсь, что после такого жаркого потеряю все свое остроумие!

— Если я вол, а вы мой дядя, то что же вы сами?

— Если ты вол, то спроси сначала про своего отца, а не про дядю, потому что Европу похитил бык, но ее брат, который был дядей ее детям, был человеком. Понимаешь?

— Правду говоря, не очень, а поесть и я не прочь!

— Съешь хоть черта и дай мне спать. Что там, пан Михал? Почему мы остановились?

— Варку видно, — сказал Володыевский. — Вот сверкает колокольня при луне.

— А Магнушев мы уже проехали?

— Магнушев остался справа. Странно, что по эту сторону реки нет ни одного шведского отряда. Поедем в те заросли и постоим. Может быть, Бог нам пошлет кого-нибудь!

Сказав это, пан Михал ввел отряд в заросли и, расставив его по обеим сторонам в ста шагах от дороги, велел натянуть поводья, чтобы лошади не ржали.

— Ждать! — сказал он. — Послушаем, что делается за рекой, может быть, что-нибудь и увидим!

Они остановились, но долгое время ничего не было слышно, кроме пения соловьев, которые пели в ближайшей ольховой роще. Усталые солдаты начали клевать носом в седлах, пан Заглоба прильнул к шее лошади и крепко заснул. Прошел час. Вдруг до чуткого слуха пана Володыевского долетело что-то похожее на лошадиный топот по твердой дороге.

— Слушай! — сказал он солдатам. А сам пробрался на опушку и посмотрел на дорогу. Дорога серебрилась при луне, как лента, но на ней ничего не было видно. Все же топот приближался.

— Наверное, идут! — сказал Володыевский.

И все еще короче затянули поводья и затаили дыхание; но ничего, кроме соловьев, не было слышно.

Вдруг на дороге показался шведский отряд человек в тридцать. Они ехали медленно и не в строю, а растянувшись по дороге. Одни солдаты разговаривали между собой, другие тихо напевали. Они прошли, ничего не подозревая, так близко от Володыевского, что он слышал запах лошадей и табаку, который курили рейтары.

Наконец они скрылись за поворотом дороги. Володыевский прождал еще довольно долго, пока топот не затих вдали, и только тогда вернулся к своему отряду и сказал Скшетуским:

— Мы погоним их теперь, как гусей, в лагерь пана каштеляна. Ни один человек не должен уйти, чтобы не донести своим!

— Если Чарнецкий потом не позволит нам поесть и поспать, — сказал Заглоба, — то я поблагодарю его за службу и вернусь к Сапеге. У Сапеги битва — так битва, а как отдых — так пир. Будь у тебя и четыре рта, каждому из них будет что делать. Вот это вождь! И, правду сказать, на какого черта мы служим не у Сапеги, если этот полк по праву принадлежит ему?

— Не хулите, отец, величайшего воина Речи Посполитой! — сказал Ян Скшетуский.

— Не я хулю, а кишки мои хулят, на которых голод играет, как на скрипке.

— Попляшут под эту музыку шведы, — прервал Володыевский. — А теперь, мосци-панове, надо ехать скорее. Я бы хотел на них напасть у той корчмы в лесу, которую мы миновали, когда ехали сюда.

И он повел отряд, но не слишком быстро. Они въехали в густой лес, и их охватил сумрак. Корчма была уже недалеко. Подъезжая к ней, отряд стал подвигаться шагом, чтобы раньше времени не испугать шведов. Когда они подъехали на расстояние пушечного выстрела, до их слуха донесся шум голосов.

— Здесь, и шумят! — сказал Володыевский.

Шведы действительно остановились у корчмы, думая найти в ней кого-нибудь, чтобы собрать нужные сведения. Но корчма была пуста. Одни обыскивали главное помещение, другие хлевы, иные — чердаки; остальные стояли на дворе и держали лошадей тех, которые искали.

Отряд Володыевского приблизился шагов на сто и начал окружать корчму татарским полумесяцем. Стоявшие на дворе шведы слышали и, должно быть, видели людей и лошадей, но в лесу было темно, они не могли узнать, какое это войско, — их никто не тревожил, и они не предполагали, что с этой стороны может показаться какой-нибудь другой отряд, кроме шведского. И только то, что отряд стал окружать корчму каким-то непривычным способом, встревожило и обеспокоило их. Они сейчас же позвали тех, которые были внутри построек.

Вдруг вокруг корчмы раздались крики: «Алла! Алла!» — и гул нескольких выстрелов. В одну минуту точно из-под земли выросла темная масса солдат. Произошло замешательство, раздался звон сабель, проклятия, крики, но через несколько минут все это кончилось. Затем на дворе осталось несколько человеческих и конских трупов, а отряд Володыевского двинулся дальше, ведя за собой двадцать пять человек пленных. Теперь они неслись вскачь и на рассвете прибыли в Магнушев. В лагере Чарнецкого никто не спал, все были наготове. Сам каштелян вышел навстречу отряду, опираясь на палку, побледневший и похудевший от бессонницы.

— Ну что? — спросил он Володыевского. — Много захватили?

— Двадцать пять пленных!

— А сколько ушло?

— Nec nuntius cladis[54]Даже вестника поражения не осталось (лат.). . Все схвачены!

— Тебя хоть в ад пошли, солдат. Хорошо! Пытать их! Я сам буду допрашивать.

Сказав это, каштелян было повернулся, но потом вдруг добавил:

— Быть наготове, может быть, немедля двинемся на неприятеля!

— Как так? — спросил Заглоба.

— Тише! — сказал ему Володыевский.

Шведы без пыток сейчас же рассказали, что им было известно о войске маркграфа, о количестве пушек, пехоты и конницы. Каштелян призадумался немного, так как узнал, что хотя армия была только что набрана, но состояла из старых солдат, которые участвовали бог весть в скольких битвах. Между ними было много немцев и французов; в общем все войско превышало численностью армию Чарнецкого на несколько сот человек. Но зато из слов пленных явствовало, что маркграф даже не предполагает, что Чарнецкий так близко, и думает, что все польские силы осаждают короля под Сандомиром.

Едва услышав это, каштелян вскочил с места и крикнул ординарцу:

— Витовский! Трубить «в поход»! На коней!

Полчаса спустя войско двинулось и шло свежим, весенним утром по лесам и по полям, покрытым росою. Наконец на горизонте показался Варк и его развалины, так как город выгорел шесть лет тому назад.

Войска Чарнецкого шли по открытой равнине и не могли долго скрываться от глаз шведов. Они заметили их, но маркграф думал, что это соединенные «партии» хотят произвести тревогу в лагере. Только когда из-за леса стали показываться все новые полки, шедшие рысью, в шведском лагере поднялось какое-то лихорадочное движение. С поля можно было видеть, как отдельные офицеры и небольшие отряды рейтар мчались между полками. Пестрая шведская пехота стала выходить на средину равнины; полки один за другим строились на глазах у польских солдат. Над их головами сверкали на солнце огромные копья, которыми пехота защищалась от натиска конницы. Наконец, показались полки шведской панцирной конницы, занимавшей фланги; артиллеристы наспех устанавливали пушки. Все эти приготовления были видны как на ладони, так как взошло яркое солнце и озарило местность.

Пилица разделяла оба войска.

На шведском берегу раздавались звуки труб, котлов, барабанов и крики выстраивающихся солдат. Чарнецкий велел дать сигнал наступления и спускался со всеми полками к реке.

Вдруг он во весь опор помчался к полку Вонсовича, который был уже вблизи реки.

— Старый солдат! — крикнул он Вонсовичу. — Поезжай к мосту, там слезать с коней и палить из мушкетов! Пусть на тебя обрушится вся сила неприятеля! Вперед!

Вонсович только покраснел от удовольствия и взмахнул буздыганом. Его солдаты с криком помчались за ним, как облако пыли, гонимое ветром.

В трехстах шагах от моста они замедлили ход; две трети солдат сошли с коней и бросились бегом к мосту.

Шведы двинулись с другой стороны. Вскоре загремели мушкеты, сначала изредка, потом все чаще и чаще, словно тысяча цепов на гумне. По реке потянулись ленты дыма. Крики ободрения раздавались на обоих берегах. Внимание обоих войск было устремлено на узкий деревянный мост, которым трудно было овладеть, но с которого легко было защищаться. Но только этой дорогой можно было добраться до шведского лагеря.

И вот через четверть часа Чарнецкий послал на помощь Вонсовичу драгун Любомирского.

Но шведы уже начали обстрел противоположного берега из орудий. Ядра с воем пролетали над головами солдат Вонсовича и драгун, падали на луг и рыли землю, осыпая сражающихся дерном и грязью.

Маркграф баденский, стоя на опушке леса, следил в подзорную трубу за ходом битвы. Время от времени он отнимал ее от глаз и, удивленно поглядывая на свой штаб, говорил:

— Они с ума сошли? Хотят взять мост! Несколько пушек и два или три полка могут его защищать против целой армии.

Но Вонсович все сильнее наступал со своими людьми, а потому и оборона моста стала труднее. Мост становился центром битвы, к которому мало-помалу стягивался весь шведский фронт. Через час расположение шведской армии переменилось и она повернулась боком к прежней позиции. Мост засыпали градом пуль и ядер; люди Вонсовича падали десятками, между тем то и дело подлетали ординарцы с приказанием обязательно идти вперед.

— Чарнецкий погубит этих людей! — крикнул вдруг маршал коронный. А Витовский, как опытный воин, видя, что дело плохо, весь дрожал от нетерпения, наконец не выдержал и, пришпорив коня, помчался к Чарнецкому, который все это время неизвестно зачем подвигал войска к реке.

— Кровь льется напрасно! — воскликнул он. — Нам не завладеть этим мостом.

— Да я и не думаю его брать! — возразил Чарнецкий.

— Чего же вы хотите, ваша милость? Что нам делать?

— К реке с полками! К реке! Марш на место!

И Чарнецкий так сверкнул глазами, что Витовский, не сказав ни слова, повернул обратно.

Между тем полки подошли к реке на двадцать шагов и расположились длинной линией вдоль берега. Никто решительно из офицеров и солдат не знал, зачем они это делают.

Вдруг Чарнецкий, как молния, появился перед фронтом полков. Лицо его горело огнем, глаза метали искры. Сильный ветер раздувал его бурку, словно огромные крылья, лошадь под ним скакала и взвивалась на дыбы, а он, оставив саблю висеть на темляке, снял с головы шапку и, обращаясь к своей дивизии, крикнул:

— Мосци-панове, неприятель загородился от нас этой рекой и смеется над нами. Он переплыл море, чтобы опозорить нашу отчизну, и думает, что мы для ее защиты не переплывем этой реки!

Тут он бросил свою шапку на землю и, схватив саблю, указал на шумные воды. Он весь был охвачен каким-то пылом, так как даже приподнялся в седле и крикнул еще громче:

— Кому дорог Бог, вера и отчизна — за мной!

И, пришпорив коня, так что скакун, казалось, взвился в воздух, он бросился в реку. Разлетелись брызги, конь и всадник на мгновение скрылись под водой, но вскоре вынырнули.

— За моим паном! — крикнул Михалка, тот самый, который покрыл себя славой под Рудником, и бросился в воду.

— За мной! — крикнул пронзительным голосом Володыевский и был уже в воде.

— Господи Иисусе! — рявкнул Заглоба, поднимая коня к прыжку. Лавина людей и лошадей ринулась в реку, так что вода хлынула на берег.

За ляуданским полком пошел полк Вишневецкого, за ним — полк Витовского, затем Стапковского и, наконец, все остальные. Какое-то безумие охватило людей — и полки плыли вперегонку; крики команды смешивались с криками солдат, река выступила из берегов и вспенилась. Течение стало сносить полки в сторону, но лошади под ударами шпор плыли со стоном и фырканьем, словно несметные стада дельфинов. Они так запрудили реку, что головы лошадей и всадников как будто образовали мост, по которому можно было пройти, не замочив ног, на другой берег.

Чарнецкий переплыл первым, но не успел он отряхнуться, как из воды вынырнул ляуданский полк; каштелян взмахнул буздыганом и крикнул Володыевскому:

— Марш-марш! Бей!

А затем крикнул Шандаровскому и его полку:

— На них!

И он пропускал мимо себя один за другим полки; сам стал во главе последнего полка и, крикнув: «С нами Бог!» — ринулся за всеми.

Два полка рейтар, стоявших в стороне, видели, что происходит, но полковниками овладело какое-то остолбенение, и, прежде чем они двинулись с места, ляуданский полк уже мчался на них неудержимо. Налетев, ляуданцы рассеяли первый полк, как вихрь рассеивает листья, отбросили его на второй полк и привели в замешательство второй. Тут подскакал Шандаровский, и началась страшная резня, но она продолжалась недолго; вскоре ряды шведов расстроились, и они беспорядочной толпою стали отступать к главной армии. Полки Чарнецкого с криком устремились за ними, рубили, кололи, устилали поле трупами.

Наконец стало ясно, почему Чарнецкий приказал Вонсовичу стараться овладеть мостом, хотя и не думал переходить по нему. Все внимание шведской армии было сосредоточено на этом пункте, и потому никто не задержал и не имел времени задержать переправу вплавь. Все пушки, весь фронт неприятельских войск были обращены к мосту, а теперь, когда три тысячи конницы налетели на них с боков, приходилось изменить расположение и перестроить фронт, чтобы хоть как-нибудь отразить нападение. Поднялась страшная суматоха и замешательство; полки пехоты и конницы наскоро выстраивались фронтом к неприятелю, мешая друг другу, не понимая команды среди общего шума и действуя по своему усмотрению. Все нечеловеческие усилия офицеров были тщетны; тщетно и маркграф двинул стоявшие у леса полки конницы: прежде чем пехота успела воткнуть в землю тупые концы копий, чтобы выставить их против неприятеля, налетел ляуданский полк, как дух смерти, ворвался в самую середину войска, за ним другой, третий, пятый, шестой… И начался Судный день! Дым выстрелов тучей покрыл все поле битвы, а из этой тучи слышались крики, возгласы отчаяния, лязг железа, как в кузнице, залпы мушкетов. Порою мелькали гусарские значки и исчезали в дыму; порою сверкал наконечник полкового знамени, и снова ничего не было видно — и слышался только страшный грохот, точно берега осыпались в воду, точно воды реки проваливались в бездонную пропасть.

Вдруг сбоку послышались новые крики: Вонсович перешел мост и ударил на неприятеля сбоку. Битва не могла уже продолжаться долго. Из туч неприятельского войска начали выделяться и бежать к лесу большие группы людей, беспорядочные, обезумевшие, без шапок, шлемов, без оружия. За ними хлынул вдруг целый поток людей и помчался вихрем. Артиллерия, пехота, конница смешались и бежали в лес, потеряв голову от страха и отчаяния. Одни солдаты кричали благим матом, другие бежали молча, защищая голову руками, иные сбрасывали с себя одежду, а за ними по пятам мчалась лавина польских всадников. То и дело лошади взвивались на дыбы, врывались в самую гущу людей. Никто уж не защищался; поле покрывалось трупами. Рубили без передышки, без милосердия, по всей равнине, на берегу реки, у леса; кое-где лишь отдельные отряды пехоты оказывали последнее, отчаянное сопротивление; пушки замолкли. Битва превращалась в резню.

Вся часть шведской армии, которая бежала к лесу, была изрублена. До леса добежало только несколько эскадронов рейтар, за которыми бросились легкоконные полки. Но в лесу шведов ждали уже мужики, которые, узнав о битве, сбежались изо всех окрестных деревень.

Самая страшная погоня происходила на варшавской дороге, по которой бежали главные силы шведов. Младший маркграф, Адольф, дважды пытался прикрыть отступление и, дважды разбитый, сам, наконец, попал в плен. Отряд его пехоты, состоявший из четырехсот человек французов, бросил оружие; три тысячи отборных солдат, мушкетеров и кавалеристов бежали вплоть до Мнишева. Мушкетеров перерезали в Мнишеве, а конницу погнали к Черску, где она рассеялась по лесам и зарослям. Там их стали искать на следующий день мужики.

Прежде чем солнце зашло, армия Фридриха, маркграфа баденского, перестала существовать.

На месте побоища остались только хорунжие со знаменами, так как все люди погнались за неприятелем. Солнце уже клонилось к закату, когда стали появляться первые конные отряды со стороны леса и от Мнишева. Они возвращались с песнями, стреляя из пистолетов, бросая вверх шапки. Все они вели с собой толпы пленных. Пленные шли, опустив головы на грудь, без шляп, без шлемов, ободранные, окровавленные, — шли, спотыкаясь о трупы убитых товарищей. Побоище представляло страшный вид. В некоторых местах, где стычки были особенно яростны, лежали целые груды трупов. В руках у иных пехотинцев были длинные копья. Этими копьями было покрыто все поле. Местами они торчали еще в земле, местами образовывали целые заборы. Всюду был страшный хаос человеческих тел, раздавленных копытами лошадей, поломанных копий, мушкетов, барабанов, труб, шляп, поясов, жестяных лядунок, которые носила пехота, ног, рук, торчавших на грудах тел в таком беспорядке, что трудно было угадать, кому они принадлежат. А в тех местах, где защищалась пехота, лежали целые окопы из трупов.

Немного дальше, около реки, стояли уже остывшие пушки, одни — опрокинутые Напором людей, другие — точно готовые еще к выстрелу. Около них спали вечным сном канониры, которых перерезали до одного человека. Некоторые трупы перегибались через пушки и обнимали руками орудия, точно желая защищать их даже после смерти. Медь, забрызганная кровью и мозгом, отливала зловещим блеском в лучах заходящего солнца. Золотые лучи отражались в лужах застывшей крови. Ее удушливый запах на всем месте побоища смешивался с запахом пороха и лошадиным потом.

Пан Чарнецкий вернулся к королевским полкам еще до захода солнца и стал посреди поля. Войска приветствовали его громким криком. Каждый отряд, подъезжая, кричал ему бесконечное: «виват»… А он стоял, освещенный солнцем, усталый, но сияюший, с непокрытой головой, с саблей, висевшей на темляке, и отвечал солдатам:

— Не мне, мосци-панове, не мне, но имени Господа!

Подле него стояли Витовский и Любомирский; последний сиял, как солнце, в позолоченных доспехах; лицо его было забрызгано кровью, так как он сражался, как простой солдат. Но все же он был угрюм и мрачен, так как даже его полки кричали:

— Vivat Чарнецкий, dux et victor![55]Вождь и победитель (лат.).

Зависть стала сверлить душу маршала.

Между тем со всех сторон показывались все новые и новые отряды, и то и дело к Чарнецкому подъезжал какой-нибудь солдат и бросал к его ногам отнятое у неприятеля знамя. Раздавались новые крики, шапки снова летели вверх, и снова гремели пистолетные выстрелы.

Солнце опускалось все ниже.

Вдруг в единственном костеле, уцелевшем после пожара в Варке, стали звонить к вечерне; войско тотчас обнажило головы. Глаза всех поднялись к небу, которое алело вечернею зарей, и с кровавого побоища вознеслась к играющим в небе переливам света божественная песнь: «Ave, Maria!»

К концу молитвы подошел ляуданский полк, который дальше всех гнался за врагом. Солдаты опять начали бросать знамена к ногам Чарнецкого. Он радовался душой и, увидев Володыевского, подъехал к нему:

— Много ли ушло?

Пан Володыевский покачал только головой в знак того, что немного. Он так устал, что не мог сказать ни слова, открытыми губами он жадно ловил воздух, и грудь его хрипела. Наконец показал на рот, что не может говорить, а Чарнецкий понял и только прижал его голову к своей груди.

— Вот этот так наработался! — сказал он. — Побольше бы таких!

Пан Заглоба скорее отдышался и, щелкая зубами, начал говорить прерывающимся голосом:

— Ради бога! Я вспотел, а ветер холодный!.. На мне все мокрое — я уж не знаю, что вода, что мой пот, а что кровь шведов… Мог ли я думать, что когда-нибудь перережу их столько… Это величайшая победа в нынешней войне… Но в воду в другой раз я прыгать не буду… Не ешь, не пей, не спи, потом — купанье! Хватит с меня на старость… Рука совсем онемела… видно, паралич хватит… Водки, ради бога, водки!

Чарнецкий, услышав это и видя, что старик действительно весь покрыт неприятельской кровью, сжалился над ним и дал ему свою флягу. Заглоба приложил ее к губам и возвратил пустую.

— В Пилице я столько воды выпил, что, того и гляди, у меня в брюхе рыбы разведутся, но водка лучше воды!

— Переоденьтесь скорее хоть в шведскую одежду! — сказал пан каштелян.

— Я поищу вам, дядя, толстого шведа! — откликнулся Рох.

— Зачем мне надевать одежду с трупа? — сказал Заглоба. — Сними-ка лучше все до рубашки с того генерала, которого я взял в плен.

— Вы взяли генерала? — быстро спросил Чарнецкий.

— Кого я не взял, чего я не сделал! — ответил Заглоба.

В это время к Володыевскому вернулась способность говорить.

— Мы взяли младшего маркграфа, Адольфа, графа Фалькенштейна, генералов: Венгера, Потера и Бензу, не считая младших офицеров.

— А маркграф Фридрих? — спросил Чарнецкий.

— Если он не убит, то ушел в лес, и там его убьют мужики.

Пан Володыевский ошибся: маркграф Фридрих вместе с графом Шлиппенбахом и Эрнштейном, блуждая по лесам, ночью достигли Черска и, просидев там в развалинах замка три дня, в холоде и голоде, отправились ночью в Варшаву. Это, впрочем, не спасло их потом от плена, но пока они уцелели.

Была уже ночь, когда Чарнецкий подъехал к Варку. Это была для него, быть может, одна из самых веселых ночей в жизни: такого поражения шведы не терпели еще с самого начала войны. Все орудия, все знамена, все начальники, кроме главного вождя, были захвачены в плен. Армия была уничтожена совершенно, а остатки ее должны были пасть жертвой крестьянских шаек. Оказалось, что шведы, которые сами себя считали непобедимыми в открытом поле, не могут в открытом поле устоять против регулярных польских полков. Наконец, Чарнецкий прекрасно понимал, какие огромные последствия будет иметь эта победа для всей Речи Посполитой, как она поднимет мужество, как пробудит воодушевление; он видел в недалеком будущем Речь Посполитую освобожденной от неприятельского гнета, торжествующей… Быть может, в эту минуту он видел на небе очами своей души и золотую булаву великого гетмана…

Он был вправе мечтать о ней, ибо шел к ней как честный воин, как защитник отчизны, как человек, скорбевший скорбями отчизны.

А пока он еле мог объять душой то счастье, которое было послано ему, и, обращаясь к ехавшему с ним рядом маршалу, сказал:

— Теперь к Сандомиру, к Сандомиру! Как можно скорее! Войско уже умеет переплывать реку; не испугают нас ни Сан, ни Висла.

Маршал не ответил ни слова, зато ехавший поодаль Заглоба, уже переодетый в шведское платье, позволил себе заметить вслух:

— Поезжайте куда хотите, только без меня; я не флюгер на колокольне, который вертится и днем и ночью и не нуждается ни в пище, ни во сне.

Чарнецкий был так весел, что не только не рассердился, но даже ответил, шутя:

— Вы больше похожи на колокольню, чем на флюгер, тем более что у вас, вижу, ветер под крышей гуляет. А что касается пищи и отдыха, то все этого заслужили!