Онлайн чтение книги Потоп The Deluge
XXXIII

В тот день Акбах-Улан бил челом королю и вручил ему письмо хана. Хан подтверждал свое обещание двинуть против шведов стотысячную орду, лишь только ему дадут вперед сорок тысяч талеров и только лишь взойдет первая трава на полях, ибо идти по опустошенной войной стране было бы невозможно. Что же касается чамбула, то хан посылает его в знак своей любви к «любезнейшему брату» и затем, чтобы казаки, которые все еще отказывают королю в повиновении, знали, что любовь эта ничем не нарушена, и пусть только до слуха хана коснутся первые известия о бунте, как его мстительный гнев обрушится на все казачество.

Король милостиво принял Акбах-Улана, подарил ему прекрасного жеребца и объявил, что вскоре пошлет его к пану Чарнецкому, чтобы и шведы Убедились, что хан посылает помощь Речи Посполитой. При имени Чарнецкого у татарина засверкали глаза, так как он знал его по прежним украинским войнам и вместе со всеми агами благоговел перед ним.

Менее понравилось ему то место в письме хана, где он просил короля назначить начальником чамбула какого-нибудь опытного офицера, который мог бы удерживать татар и самого Акбах-Улана от грабежей. Татарин предпочитал обойтись без такого опекуна, но, отвесив глубокий поклон королю, ушел, решив в душе, что не он будет кланяться своему опекуну, а опекун ему. Едва татарин ушел вместе с сенаторами, как Кмициц, стоявший во время аудиенции близ короля, упал к его ногам и сказал:

— Государь! Недостоин я той милости, которой прошу, но от нее зависит вся моя жизнь. Поручите мне командовать этими татарами и позвольте мне тотчас двинуться в путь.

— Я не отказываю, — ответил Ян Казимир, — лучшего не сыскать. Там нужен смелый и решительный кавалер, который сумел бы их обуздывать, иначе они начнут разбойничать и грабить. На одно лишь я не согласен, а именно на то, чтобы ты отправился с ними раньше, чем заживут твои раны от шведских рапир.

— Пусть только меня обвеет ветром в поле, и слабость моя совсем пройдет; а с татарами я уж справлюсь и сделаю их мягкими, как воск.

— Но куда же так спешишь? Куда ты хочешь идти?

— На шведов, ваше величество. Чего мне здесь сидеть? Я получил здесь все, чего хотел: и милость вашего величества, и отпущение прежних грехов. Пойду с Володыевским к пану Чарнецкому или один буду делать набеги на неприятеля, как раньше на Хованского, и надеюсь, что Бог даст мне удачу.

— Нет, тебя что-то другое тянет в поле.

— Признаюсь вашему величеству, как отцу, и открою всю душу. Князь Богуслав мало того что оклеветал меня, он увез из Кейдан и девушку мою, держит ее в неволе в Таурогах, и даже хуже — злоумышляет на ее девичью честь. Государь, рассудок мой мутится, когда я подумаю, в чьих руках эта бедняжка. Ведь девушка до сих пор думает, что я предлагал этому псу окаянному поднять руку на ваше величество, и считает меня последним выродком. Я не успокоюсь, пока он не попадет в мои руки, пока я не освобожу ее. Дайте мне, ваше величество, этих татар, и клянусь, что я не только буду мстить за личную мою обиду, но и нарублю столько шведов, что их черепами можно будет этот двор вымостить.

— Успокойся! — сказал король.

— Если бы я, государь, хотел бросить службу, бросить защиту особы вашего величества и Речи Посполитой ради личного дела, мне стыдно было бы просить. Но тут-то одно с другим сходится. Пришла пора шведов бить, я их и буду бить. Пришла пора ловить изменника, я его и буду ловить всюду, если он даже в Лифляндию бежит, в Курляндию, в Россию или за море в Швецию…

— Мы имеем сведения, что Богуслав не сегодня завтра выступит с Карлом из Эльблонга.

— Тогда я пойду им навстречу.

— С таким отрядом? Да они тебя шапками накроют.

— Хованский накрывал меня с восемьюдесятью тысячами, да и то не накрыл.

— Самое надежное войско — у Чарнецкого. Шведы прежде всего ударят на него.

— Тогда я пойду к Чарнецкому. Ему помощь нужна немедленно.

— К Чарнецкому ты пойдешь, а в Тауроги с таким маленьким отрядом ты не проберешься. Все замки на Жмуди князь-воевода отдал шведам, и всюду шведские гарнизоны. А Тауроги, кажется, находятся у самой прусской границы, недалеко от Тильзита.

— У самой прусской границы, ваше величество, на нашей стороне, а от Тильзита будет четыре мили… Отчего не пробраться — проберусь, и не только не потеряю людей дорогой, но ко мне еще присоединится немало удальцов… Стоит мне только показаться, и там все пойдут на шведов. Я первый подниму Жмудь, если ее кто-нибудь не поднял. Как же мне не пробраться, если вся страна, как вода в котле, закипела.

— А ты и не подумал о том, что татары могут не захотеть идти за тобой в такую даль?

— Пусть только попробуют не захотеть, пусть только попробуют! — сказал Кмициц, стиснув зубы… — Сколько их? Четыреста? Я всех их велю перевешать, деревьев хватит. Пусть только попробуют бунтовать!

Король развеселился и воскликнул:

— Ей-богу, для этих овечек лучшего пастыря не найти. Бери же их и веди, куда тебе угодно.

— Благодарю вас, ваше величество, — сказал рыцарь, обнимая колени короля.

— Когда ты хочешь выступить? — спросил Ян Казимир.

— Завтра.

— Может, Акбах-Улан не захочет, так как его лошади измучены.

— Тогда я велю привязать его к своему седлу и поведу на аркане — пусть идет пешком, если лошадей жалеет.

— Вижу, что ты с ним сладишь, но пока можно — действуй добром… А теперь, Андрей… сегодня уже поздно, но завтра мне хотелось бы еще повидаться с тобой. Пока возьми этот перстень и скажи своей панне, что ты получил его от короля, который ей повелевает любить его верного слугу и защитника.

— Дай бог! — сказал со слезами на глазах молодой воин. — Дай бог погибнуть, не иначе как защищая ваше величество!

Было уже поздно, и король ушел. Кмициц отправился домой, чтобы приготовиться в дорогу и обдумать, с чего начать и куда прежде всего ехать.

Он вспомнил слова Харлампа, что если Богуслава нет в Таурогах, то лучше всего оставить девушку там, потому что оттуда ей легче пробраться в Тильзит под защиту курфюрста. Впрочем, хотя шведы и оставили князя-воеводу в критическую минуту, но все-таки надо было надеяться, что они с уважением отнесутся к его вдове; а потому если Ол е нька будет на ее попечении, то с нею ничего дурного случиться не может. Если же они уедут в Курляндию, то тем лучше.

«Ведь я не могу ехать в Курляндию с моими татарами, там уже другое государство», — думал Кмициц.

Уплывали часы, а он и не думал об отдыхе; его так ободряла мысль о походе, что, несмотря на свою слабость, он готов был хоть сейчас сесть на коня.

Наконец слуги кончили укладывать вещи и хотели уже идти спать, как вдруг кто-то стал стучаться в дверь.

— Поди-ка посмотри, кто там? — сказал Кмициц, обращаясь к казачку. Казачок ушел и, поговорив с кем-то за дверью, тотчас вернулся.

— Какой-то солдат хочет видеть вашу милость. Он говорит, что его зовут Сорока.

— Впусти его скорей! — крикнул Кмициц. И, не ожидая, пока казачок исполнит приказание, сам бросился к дверям. — Здравствуй, милый Сорока, здравствуй!

Вахмистр, войдя в комнату, хотел было кинуться к ногам своего полковника, но вспомнил о военной дисциплине, вытянулся и проговорил:

— Честь имею явиться, пан полковник!

— Здорово, мой друг, здорово! — говорил обрадованный Кмициц. — Я думал, что тебя зарубили в Ченстохове.

И он обнял Сороку и дружески тряс ему руку; он мог это сделать, так как Сорока происходил из мелкой шляхты.

Тогда и старый вахмистр стал обнимать колени начальника.

— Откуда идешь? — спросил Кмициц.

— Из Ченстохова, ваша милость.

— Меня искал?

— Точно так.

— А от кого ты узнал, что я жив?

— От людей Куклиновского. Ксендз Кордецкий, как только узнал об этом, отслужил благодарственный молебен… Когда разнеслась весть, что пан Бабинич провел короля через горы, я сейчас же догадался, что это не кто иной, как вы.

— А ксендз Кордецкий здоров?

— Здоров, ваша милость, только неизвестно, не возьмут ли его, сегодня или завтра, ангелы на небо, ибо это святой человек!

— Да уж, не иначе! Откуда же ты узнал, что я с королем прибыл во Львов?

— Я полагал так: коль скоро ваша милость провожали короля, вы должны быть, значит, с ним. Я только боялся, что вы уже в поле двинулись и что я опоздаю.

— Завтра я ухожу с татарами.

— Хорошо, что так случилось: я вашей милости привез два кошеля денег. Кроме того, я захватил те цветные камешки, которые мы с боярских шапок снимали, и те, которые ваша милость захватили в шатре Хованского.

— Хорошие были времена, но ведь их, должно быть, осталось немного, я целую пригоршню отдал Кордецкому.

— Не знаю сколько, но ксендз Кордецкий говорил, что и на это можно купить две большие деревни.

Сказав это, Сорока подошел к столу и стал снимать с себя мешки.

— А камешки в этой жестянке, — прибавил он, ставя рядом с мешками манерку из-под водки.

Кмициц, не говоря ни слова, взял, не считая, горсть червонцев и, отдавая их Сороке, сказал:

— Вот тебе.

— Покорно благодарю, ваша милость. Эх, если бы у меня в дороге был хоть один дукат, — заметил вахмистр.

— А что? — спросил рыцарь.

— Да я ослабел в дороге от голода. Теперь редко где удается добыть человеку кусок хлеба, каждый боится и убегает; в конце концов, я еле ноги волок.

— Господи! Да ведь все эти деньги были с тобой!

— Я не смел взять без разрешения, — ответил вахмистр.

— Держи! — сказал Кмициц, протягивая ему вторую горсть золота. — Эй, вы, шельмы! Дайте ему есть, да поживее, не то голову сверну! — крикнул он слугам.

Люди засуетились, и вскоре перед Сорокой стояла громадная миска с копченой колбасой и фляжка с водкой.

Сорока впился глазами в колбасу, усы и губы его дрожали, но он не смел сесть в присутствии полковника.

— Садись и ешь! — скомандовал Кмициц.

Не успел он кончить, как сухая колбаса уже хрустела на зубах у Сороки. Двое слуг смотрели на него, вытаращив глаза.

— Идите прочь! — крикнул Кмициц.

Вахмистр при каждой рюмке водки искоса поглядывал на полковника, не морщит ли тот брови, а затем отвертывался к стене и выпивал.

Между тем Кмициц шагал по комнате и стал разговаривать сам с собой:

— Да, иначе и быть не может… Надо его туда послать… Надо ей сказать… Нет, ничего не выйдет… Не поверит… Письма читать не станет, потому что считает меня изменником. Пусть лучше не показывается ей на глаза; пусть только присматривает и дает мне знать, что там делается.

Вдруг Кмициц крикнул:

— Сорока!

Вахмистр вскочил так стремительно, что чуть не опрокинул стол, и вытянулся в струнку.

— Что прикажете, пан полковник?

— Ты человек верный и ловкач. Поедешь далеко, но голодать не будешь.

— Слушаю!

— Поедешь в Тауроги, на прусскую границу. Там живет панна Биллевич… У князя Богуслава… Разузнай, прежде всего, там ли он… И присматривайся ко всему. Но не попадайся ей на глаза, разве так случится, что сама тебя увидит. Тогда расскажешь ей, что про меня знаешь. За всем примечай, ко всему прислушивайся. А сам будь осторожен! Если князь тебя узнает, то сидеть тебе на колу.

— Слушаю, пан полковник.

— Я послал бы старика Кемлича, но он уже на том свете — убит в ущелье, а сыновья слишком глупы. Они пойдут со мной. А ты бывал в Таурогах?

— Никак нет, ваша милость.

— Ну так поедешь сначала в Щучин, а оттуда вдоль прусской границы до Тильзита — Тауроги от него всего в четырех милях. Сиди в Таурогах, пока всего не узнаешь, а затем возвращайся ко мне. Ты меня найдешь там, где я буду. Расспрашивай про татар и пана Бабинича. А теперь ступай спать к Кемличам. Завтра — в дорогу.

Сорока ушел. Но Кмициц еще долго не ложился. Наконец усталость превозмогла. Он бросился на постель и заснул крепким сном.

На другой день он встал более бодрым и здоровым, чем накануне. Сначала он пошел в канцелярию за приказом и охранной грамотой, а затем отправился к Субагази-бею, главе ханского посольства во Львове, и имел с ним продолжительную беседу.

Во время этой беседы Кмицицу пришлось дважды запускать руку в кошелек. Зато, когда он уходил, Субагази поменялся с ним шапками, вручил ему пернач из зеленых перьев и несколько аршин зеленого шелкового шнурка.

С этими подарками Кмициц пошел к королю, который только что приехал от обедни: он еще раз преклонил перед ним колени, простился и затем, в сопровождении Кемличей и двух слуг, отправился прямо за город, где стоял чамбул Акбах-Улана.

Старый татарин при виде его приложил руку ко лбу, губам и груди; но, Узнав, кто такой Кмициц и зачем он приехал, тотчас нахмурился; лицо его потемнело и стало надменным.

— Если король назначил тебя проводником, — сказал он ломаным русским языком, — то ты будешь указывать мне дорогу, хотя я сам попаду туда, куда мне надо. Ты еще молод и неопытен.

«Он заранее решил, — подумал Кмициц, — чем мне быть; но, пока можно, буду с ним ладить».

— Акбах-Улан, — сказал он громко, — король прислал меня не проводником, а начальником. И я советую тебе подчиниться королевской воле.

— Татарами правит хан, а не король! — ответил татарин.

— Послушай, Акбах-Улан, — с ударением проговорил Кмициц. — Хан подарил тебя королю, как подарил бы ему пса или сокола, а потому не сопротивляйся, чтобы тебя, как пса, не взяли на веревку.

— Аллах! — воскликнул удивленный татарин.

— Эй, не раздражай меня! — проговорил Кмициц.

Глаза Акбах-Улана налились кровью; он несколько минут не мог выговорить ни слова, а рука его схватилась за кинжал.

— Кейсим![44]Заколю! (татар.). Кейсим! — проговорил он глухим голосом.

Но и пан Андрей, хотя обещал себе «ладить», не мог больше выдержать и, схватив татарина мощной рукой за его редкую бороду, задрал ему голову вверх, словно желая показать что-то на потолке.

— Слушай, козий сын! — сказал он сквозь зубы. — Тебе не хочется иметь над собой никакого начальства, чтобы жечь, грабить и убивать. Ты хочешь, чтобы я был тебе проводником. Вот тебе проводник! Вот тебе проводник!

И Кмициц начал колотить его головой об стену.

Когда, наконец, он выпустил ошалевшего татарина, тот уже не хватался больше за кинжал. Благодаря своей горячности Кмициц невольно открыл самый лучший способ укрощения восточных людей, привыкших к рабству. Несмотря на страшное бешенство, овладевшее татарином, в его избитой голове мелькнула мысль о том, каким сильным и влиятельным должен быть этот рыцарь, если он поступает так с ним, с Акбах-Уланом. И его окровавленные губы трижды прошептали:

— Багадырь[45]Богатырь (татар.). , багадырь, багадырь!

Тем временем Кмициц надел на голову шапку Субагази, вытащил зеленый пернач, который он нарочно держал сзади за поясом, и сказал:

— Смотри сюда, раб, и сюда!

— Алла! — прошептал пораженный татарин.

— И сюда! — прибавил Кмициц, доставая из кармана зеленый шнур. Но Акбах-Улан уже лежал у его ног и бил челом.

Час спустя татары потянулись длинной цепью по дороге, ведущей из Львова к Великим Очам. Пан Кмициц ехал на темно-гнедом коне, подаренном ему королем; Акбах-Улан поглядывал на молодого рыцаря со страхом и удивлением.

Татары, знатоки военных людей, с первого взгляда отгадали, что под начальством этого рыцаря у них не будет недостатка ни в битвах, ни в добыче, а потому шли весело, с пением и музыкой.

«Превосходный отряд! — думал Кмициц, глядя на татар. — Мне все кажется, что я веду целую стаю волков; с такими людьми можно пройти всю Речь Посполитую и всю Пруссию. Подожди же, князь Богуслав!»

И в голове его одна за другой неслись самодовольные мысли — он всегда был склонен к самодовольству.

«Вот что значит ловкость, — говорил он сам себе. — Вчера у меня было только два Кемлича, а сегодня за мной идет четыреста человек. Стоит только начать, и у меня наберется тысяча, а может быть, и две таких головорезов, которых бы не постыдились иметь прежние мои товарищи. Подожди-ка, князь Богуслав!»

Но, подумав, он прибавил для очистки совести: «Притом и отечеству и королю я могу оказать значительную услугу».

И Кмициц пришел в отличное настроение. Его очень забавляло то, что встречавшиеся на дороге шляхтичи, евреи, крестьяне и даже группы ополченцев в первую минуту пугались при виде его войска.

День был пасмурный, сырой и туманный. Постоянно случалось, что проезжие подъезжали вплотную, натыкались на отряд и при виде его с ужасом восклицали:

— С нами крестная сила!

— Господи Иисусе Христе!

— Татары! Орда!

Но татары спокойно проезжали мимо бричек, нагруженных возов и табунов лошадей. Не то было бы, если бы им разрешил вождь; теперь без его разрешения они ничего не смели делать, так как собственными глазами видели, что сам Акбах-Улан держал стремя Кмицица, когда тот садился на лошадь.

Тем временем Львов уже исчез в тумане. Татары перестали петь и подвигались вперед среди тумана и лошадиных испарений. Вдруг послышался топот лошадей, и вскоре два всадника приблизились к Кмицицу. Это были полковник Володыевский и Жендзян. Оба они, миновав отряд, мчались к Кмицицу.

— Стой, стой! — кричал маленький рыцарь.

Кмициц остановился. Володыевский тоже осадил лошадь.

— Челом! — сказал он. — Я привез письма от короля: одно вам, другое воеводе витебскому.

— Но ведь я еду к Чарнецкому, а не к Сапеге!

— Прочтите сначала письмо.

Кмициц сломал печать и начал читать:

— Боже! Боже! — воскликнул Кмициц. — Вот счастливая новость! Я не знаю, как благодарить его величество и вас…

— Я сам вызвался отвезти эти письма к вам, — сказал маленький рыцарь, — ибо видел ваше горе и хотел, чтобы эти письма вернее дошли до вас.

— Когда приехал гонец?

— Мы обедали у короля: я, двое Скшетуских, Харламп и пан Заглоба. Вы не можете себе представить, что выделывал там Заглоба, что он рассказывал о своих заслугах и неспособности Сапеги. Король и оба гетмана хохотали до слез. Вдруг вошел камердинер с письмом, и король, увидев его, говорит: «Убирайся: может, дурные известия! Не порть нам веселья». И только узнав, что оно от Сапеги, начал читать его. Воевода пишет, что давнишние опасения оправдались, что прусский курфюрст нарушил свою присягу и окончательно присоединился к шведам против своего законного государя.

— Еще один враг, точно мало их и без того! — воскликнул Кмициц. И заломил руки: — Боже! Пусть пан Сапега позволит мне хоть на неделю уйти в Пруссию, и клянусь, что с твоею помощью я сделаю такое, что десять поколений будут вспоминать меня и моих татар!

— Может быть, и пойдете туда, — заметил пан Михал. — Но раньше советую вам идти на Богуслава, ибо благодаря измене курфюрста ему дали значительные отряды, и он идет на Полесье.

— О, мы еще с ним встретимся, как Бог свят! — сказал Кмициц с разгоревшимися глазами. — Если бы вы привезли мне назначение на Виленское воеводство, то я, наверно, не так бы обрадовался.

— Король тогда тотчас воскликнул: «Вот и дело для Ендрека. Порадуется небось!» Он хотел тотчас послать гонца, но я говорю: «Сам поеду, так еще и прощусь».

Кмициц нагнулся с лошади и обнял маленького рыцаря.

— Родной брат не сделал бы столько, сколько сделали вы! Дай бог, чтобы мне удалось чем-нибудь отблагодарить вас!

— Ну… Ведь я хотел вас расстрелять!

— Потому что я лучшего не стоил. Но это ничего. Пусть я погибну в первой же битве, если из всех рыцарей я кого-нибудь люблю больше вас!

Они еще раз крепко обнялись; пан Володыевский на прощание сказал:

— Только смотрите, будьте осторожны с Богуславом, будьте осторожны! С ним не легко!

— Одному из нас смерть предназначена. Эх, если бы вы открыли мне ваши тайны владеть саблей. Впрочем, делать нечего, времени нет. Авось ангелы помогут мне, и я увижу его кровь. Или сам навеки закрою глаза.

— Бог в помощь! Счастливого пути! Только хорошенько проучите этих изменников-пруссаков! — сказал пан Володыевский.

— Не беспокойтесь! — ответил Кмициц.

Пан Володыевский подозвал Жендзяна, который все время рассказывал Акбах-Улану о подвигах Кмицица, и оба они уехали обратно во Львов. Кмициц с места повернул свой отряд и направился прямо на север.