Пробираясь вдоль границы между воеводством Трокским и Пруссией, они ехали бесконечными лесами по тропинкам, которые знал только Кемлич, и наконец достигли Луга, или, как его называл старый Кемлич, Элька, где почерпнули кое-какие новости из политической жизни от шляхты, которая собралась там, бежав от шведов под покровительство курфюрста, вместе с женами, детьми и имуществом.
Луг был похож на лагерь. Можно было, пожалуй, сказать, что в нем происходит какой-то сеймик. Шляхта в кабачках распивала прусское пиво, рассуждала, то и дело кто-нибудь привозил новости. Ни о чем не спрашивая и только внимательно ко всему прислушиваясь, пан Бабинич узнал, что королевская Пруссия с ее значительными городами решительно стала на сторону Яна Казимира, заключила договор с курфюрстом, чтобы общими силами бороться с неприятелем. Говорили, однако, что, несмотря на договор, мещане наиболее значительных городов не хотели впустить гарнизоны курфюрста, боясь, как бы хитрый князь-избиратель, раз заняв их с оружием в руках, не захотел потом навсегда их присвоить или как бы он в решительную минуту не обманул поляков и не заключил союза со шведами, на что его делала способным его врожденная хитрость.
Шляхта роптала на это недоверие мещан, но пан Андрей, зная о сношениях Радзивилла с курфюрстом, должен был раз навсегда прикусить язык, чтобы не разболтать всего, что ему было известно. К тому же от этого шага его удерживала мысль, что в Пруссии нельзя было говорить против курфюрста, а во-вторых, и то, что мелкому шляхтичу, который приехал с лошадьми на ярмарку, не пристало вдаваться в сложные политические вопросы, над которыми самые опытные политики тщетно ломали себе головы.
Продав несколько лошадей и докупив новых, они поехали дальше вдоль прусской границы, но уже по той дороге, которая вела из Луга в Щучин, лежавший на краю Мазовецкого воеводства, между Пруссией и воеводством Полесским. В самый Щучин пан Андрей ехать не хотел, потому что ему сказали, будто в городе стоит полк конфедератов под командой пана Володыевского.
По-видимому, пан Володыевский должен был ехать по той же дороге, по которой ехал теперь Кмициц, и задержался в Щучине, не то чтобы отдохнуть у самой полесской границы, не то чтобы занять временную квартиру в таком месте, где легче было доставать провиант, людей и лошадей, чем в полуопустошенном Полесье.
Но пан Кмициц не хотел встречаться теперь с знаменитым полковником, так как думал, что, раз у него нет никаких других доказательств, кроме слов, он не сумеет убедить его в том, что бросил прежний путь и сделал это искренне. А потому в двух милях от Щучина он велел свернуть к западу, в сторону Вонсоши. Письмо, которое было у него к пану Володыевскому, он решил переслать с первой попавшейся оказией.
Но, не доезжая Вонсоши, он остановился в корчме, по дороге, и расположился на ночлег, обещавший быть очень удобным, так как в корчме никого, кроме хозяина, не было.
Но едва лишь Кмициц с тремя Кемличами и Сорокой сел ужинать, как на дворе послышался грохот колес и топот лошадей.
Так как солнце еще не зашло, Кмициц вышел посмотреть, кто едет, — он подумал, не шведы ли это, — но вместо шведов увидел бричку, а за нею два воза, с вооруженными людьми по бокам.
На первый взгляд можно было подумать, что это едет какая-нибудь влиятельная особа. Бричка была запряжена четверкой лошадей прусской породы, с толстыми костями и выгнутыми спинами; на одной из передних сидел форейтор и держал на привязи двух прекрасных собак; на козлах сидел кучер, а рядом с ним гайдучок, одетый по-венгерски, сзади сидел, подбоченившись, сам пан в шубе на волчьем меху, без рукавов, застегивавшейся на золоченые пуговицы.
Сзади шли два воза, нагруженные доверху, за каждым возом шло четыре человека челяди, вооруженных саблями и пистолетами.
Сам пан был человек еще молодой, лет двадцати с лишним. Лицо у него было одутловатое, красное, и по всему было заметно, что он любил поесть.
Когда бричка остановилась, гайдучок подбежал ссадить пана, а пан, увидев Кмицица, стоявшего у порога, поманил его рукой в рукавице и крикнул:
— А поди-ка сюда, приятель.
Кмициц, вместо того чтобы подойти, вернулся в корчму, так как вдруг разозлился. Он не привык еще к своему серому тулупу и к тому, чтобы его можно было манить рукой. Вернувшись, он сел за стол и снова принялся есть. Незнакомый пан пошел вслед за ним.
Войдя, он прищурил глаза, так как в горнице было темно — только в печи горел небольшой огонь.
— А почему это никто не выходит, когда я подъезжаю? — спросил незнакомый пан.
— Корчмарь пошел в овин, — ответил Кмициц, — а мы проезжие, как и вы, пане.
— Какие такие проезжие?
— Я шляхтич, с лошадьми еду.
— А остальные тоже шляхта?
— Хоть и мелкая, а все же шляхта.
— Тогда челом вам, Панове! Куда бог несет?
— С ярмарки на ярмарку, только бы табун продать.
— Если вы тут ночуете, я завтра утром осмотрю, может, и выберу что-нибудь. А пока дозвольте, панове, сесть за стол.
Незнакомый пан хотя и спросил, можно ли ему сесть, но спросил таким тоном, точно был в этом совершенно уверен, и он не ошибся, так как ему ответили вежливо:
— Милости просим, ваша милость, хоть и угощать нам нечем, кроме как гороховой колбасой.
— Есть у меня в мешках лакомства получше, — ответил не без спеси молодой панок, — да только глотка у меня солдатская, и гороховую колбасу, когда к ней подливка есть, я всему предпочту!
Говоря это (а говорил он очень медленно, хотя взгляд у него был быстрый и далеко не глупый), сел на скамью, а когда Кмициц подвинулся, чтобы дать ему место, он прибавил милостиво:
— Прошу, прошу, не беспокойтесь, ваць-пане! В дороге я удобств не ищу, и, если вы меня локтем заденете, у меня корона с головы не свалится.
Кмициц, который только что придвинул незнакомцу миску с гороховой колбасой и который, как было уже сказано, не привык еще к подобному обращению, наверное разбил бы эту миску о голову спесивого молодчика, если бы не то, что в его спеси было что-то такое, что забавляло пана Андрея, и он не только удержался от этого желания, но даже улыбнулся и сказал:
— Времена теперь такие, ваша милость, что и с коронованных голов короны спадают: вот пример — король наш Ян Казимир должен по праву носить две короны, а теперь у него нет ни одной, разве лишь терновый венец…
Незнакомец пристально взглянул на Кмицица, потом вздохнул и сказал:
— Времена теперь такие, что лучше о них не говорить, разве что с людьми, которым доверяешь.
Немного помолчав, он прибавил:
— Но это вы метко сказали. Вы, должно быть, где-нибудь при дворе служили, среди обходительных людей, ибо, по разговору вашему судя, вы много ученее, чем мелкому шляхтичу пристало.
— Случалось людей видеть, случалось слышать то и се, только служить не случалось.
— А откуда вы родом, пане?
— Из «застенка», в Трокском воеводстве.
— Это пустяки… что из «застенка»! Быть бы только шляхтичем, это главное! А что там, на Литве, слышно?
— По-прежнему изменников не мало.
— Изменников, говорите, пане? А что это за изменники?
— Те, что короля и Речь Посполитую покинули.
— А как поживает князь-воевода виленский?
— Болен, говорят: удушье.
— Дай ему Бог здоровья, почтенный муж!
— Для шведов почтенный, он им ворота настежь открыл!
— Значит вы, пане, не из его партии?
Кмициц заметил, что незнакомец, расспрашивая его с добродушной улыбкой, старается его выпытать.
— Ну какое мне дело, — ответил он, — пусть об этом другие думают… Я только одного боюсь: как бы у меня шведы лошадей не отняли.
— Надо их было на месте сбыть. Вот и на Полесье стоят, говорят, те полки, что против гетмана взбунтовались, а лошадей у них, верно, не очень уж много.
— Этого я не знаю, я их не видал, хоть какой-то проезжий и дал мне письмо к одному из полковников и просил передать при случае.
— Как же проезжий мог дать вам письмо, если вы на Полесье не едете?
— В Щучине стоит один полк конфедератов, и вот проезжий сказал мне так: или сам отдай, или оказию найди, когда мимо Щучина будешь проезжать.
— Вот как хорошо случилось, ведь я в Щучин и еду!
— А вы, ваша милость, тоже от шведов бежите?
Незнакомец, вместо того чтобы ответить, посмотрел на Кмицица и спросил флегматично:
— Почему это вы говорите, ваць-пане: «тоже», коли сами не только не бежите, но даже к ним едете и лошадей им будете продавать, ежели они силой их у вас не отнимут.
Кмициц пожал плечами.
— Я сказал: «тоже», потому что видел в Луге много шляхты, которая от них бежала, а что меня касается, хорошо бы было, если бы все им так служили, как я им служу… тогда, полагаю, они бы у нас долго не засиделись…
— И вы не боитесь это говорить? — спросил незнакомец.
— Не боюсь потому, что я тоже не дурак, а к тому ж вы, ваша милость, в Щучин едете, а в той стороне все говорят вслух то, что думают. Дал бы только Бог поскорее от разговоров к делу перейти.
— Вижу, ваша милость, умнейший вы человек, не по званию, — повторил незнакомец. — Но если вы так шведов не любите, зачем вы уходите от тех полков, что взбунтовались против гетмана? Разве они взбунтовались потому, что им жалованья не заплатили, или просто чтоб побезобразничать? Нет: потому что они не хотели служить гетману и шведам. Лучше б было этим солдатикам несчастным под гетманской командой оставаться, а все же они пошли на то, чтобы их называли бунтовщиками, пошли на то, чтобы голодать и холодать, но не воевать против короля! Уж быть войне между ними и шведами, помяните мое слово! Она бы уж и была, если бы не то, что шведы в эти края еще не забрели… Подождите, забредут, найдут и сюда дорогу, а тогда вы увидите, ваша милость!
— Так и я думаю, что здесь прежде всего начнется война, — сказал Кмициц.
— Ну а если вы так говорите и искренне не любите шведов (а я по глазам вижу, что вы правду говорите, меня не проведешь!), то почему вы не пристанете к этим честным солдатам? Разве не время, разве не нужны им люди и сабли? Там служит немало честных людей, что предпочли своего государя чужому, и их все больше будет. Вы едете, ваша милость, из тех краев, где шведов еще не знают, но те, что их узнали, горькими слезами заливаются. В Великопольше, хотя она сдалась им добровольно, шляхту насилуют, грабят и отнимают у нее все, что можно отнять… В тамошнем воеводстве это лучше всего видно. Генерал Стенбок издал манифест, чтобы все сидели спокойно по домам, тогда оставят неприкосновенными и их самих, и их добро. Но какое там! Генерал одно поет, а начальники маленьких отрядов другое, так что никто не знает, что ждет его завтра и будет ли у него завтра кусок хлеба. Ведь каждый хочет пользоваться тем, что ему принадлежит, каждый хочет жить спокойно и в довольстве. А тут придет первый попавшийся бродяга и говорит: «Давай!» Не дашь — тебя обвинят в чем-нибудь, чтобы лишить тебя твоих имений, а то и без всякой вины голову срубят. Немало людей там горькими слезами плачут, прежнего государя вспоминаючи; и все они в притеснении, и все поглядывают на конфедератов, не придет ли от них помощь отчизне и гражданам…
— Ваша милость, — сказал Кмициц, — вижу, не больше добра шведам желаете, чем я!
Незнакомец с некоторым беспокойством осмотрелся по сторонам, но вскоре успокоился и продолжал:
— Я желаю, чтоб их зараза передушила, и этого от вашей милости не скрываю, ибо вижу, что вы человек хороший, а если бы и не были таким, так вы меня все равно не свяжете и к шведам не отвезете, так как я не дамся, у меня вооруженная челядь и сабля у пояса!
— Можете быть спокойны, ваша милость, что я этого не сделаю; мне даже по сердцу ваши мысли. Нравится мне и то, что ваша милость не задумались оставить имение свое, на которое неприятель не замедлит излить свою месть. Такое радение об отчизне очень похвально.
Кмициц невольно заговорил покровительственным тоном, как начальник с подчиненным, не подумав о том, как странно звучали такие слова в устах мелкого шляхтича, торгующего лошадьми. Но, по-видимому, и молодой панок не обратил на это внимания, так как он хитро подмигнул и ответил:
— Разве я дурак? У меня первое правило, чтобы мое не пропадало: что Господь дал, беречь надо. Я сидел тихо до самой жатвы и молотьбы. И только когда все зерно, весь инвентарь и весь скот в Пруссию продал, я подумал: пора в путь. Пусть же они теперь мстят мне, пусть забирают все, что им нравится.
— Но ведь оставили вы землю и постройки?
— Да ведь я староство Вонсоцкое арендовал у воеводы мазовецкого, и в этом году как раз у меня контракт кончился. Арендной платы я еще не платил и не заплачу: слышал я, что пан воевода мазовецкий со шведом заодно. Пусть пропадает его плата, а мне всегда готовый грош пригодится.
Кмициц захохотал:
— А чтоб вас, пане! Вижу, что вы не только храбрый человек, но и расторопный.
— А то как же! — ответил незнакомец. — Расторопность первое дело, но я не о расторопности с ваць-паном говорил. Отчего вы, видя, как обижают отчизну и всемилостивейшего государя, не поедете к тем честным солдатам на Полесье и не поступите в какой-нибудь полк? И Богу послужите, и самому вам посчастливиться может, не раз уже случалось, что в военное время мелкий шляхтич в паны выходил. Видно по вас, ваша милость, что вы человек смелый и решительный, и, ежели вам происхождение не мешает, вы вскоре можете и разбогатеть, если Господь Бог даст добычу брать. Только бы не проматывать того, что тут и там попадет в руки, а тогда и кошелек разбухнет. Я не знаю, есть ли у вас какое именьице или нет, но тогда все возможно: с кошельком и аренды добиться нетрудно, а от арендатора, с Божьею помощью, недалеко и до помещика. Родившись мелким шляхтичем, вы можете умереть офицером или на какой-нибудь земской службе, если лениться не будете… Кто рано встает, тому Бог подает.
Кмициц грыз усы: его разбирал смех; все лицо его вздрагивало и морщилось, так как минутами болела засохшая рана. Незнакомец продолжал:
— Принять они вас примут, там люди нужны, а впрочем, вы мне понравились, ваць-пане, я беру вас под свою опеку, и можете быть уверены, что я вас устрою.
Тут молодчик не без гордости поднял одутловатое лицо, стал поглаживать усы и наконец сказал:
— Хотите быть моим подручным? Саблю будете за мной носить и за челядью наблюдать!
Кмициц не выдержал и залился искренним, веселым смехом, обнажив свои белые зубы.
— Чего это вы смеетесь, ваць-пане? — спросил незнакомец, наморщив брови.
— Это я от радости перед такой службой.
Молодой панок обиделся и сказал:
— Дурак вас таким манерам учил, помните, с кем говорите, чтобы вежливостью моей не злоупотребить.
— Простите, ваша милость, — весело сказал Кмициц, — я вот как раз не знаю, с кем говорю.
Молодой пан подбоченился.
— Я пан Жендзян из Вонсоши! — сказал он гордо.
Кмициц уже открыл было рот, чтобы назвать свое вымышленное имя, как вдруг в избу быстро вошел Белоус.
— Пан началь…
И солдат не договорил, остановленный грозным взглядом Кмицица, смешался, запнулся и наконец проговорил с трудом:
— Ваша милость, какие-то люди едут!
— Откуда?
— Со стороны Щучина.
Пан Кмициц немного смутился, но быстро поборол смущение и сказал:
— Быть наготове! Много людей идет?
— Человек десять будет!
— Пистолеты иметь наготове! Ступай!
Потом, когда солдат ушел, он обратился к пану Жендзяну из Вонсоши и сказал:
— Уж не шведы ли это?
— Да ведь вы к ним и едете, ваша милость, — ответил пан Жендзян, который с некоторого времени с удивлением поглядывал на молодого шляхтича, — значит, рано или поздно придется с ними встретиться!
— Я бы предпочел, чтобы это были шведы, чем какие-нибудь бродяги, которых всюду тьма-тьмущая… Кто едет с лошадьми, тот должен вооруженным ехать и быть всегда настороже: лошади — большая приманка!
— Если правда, что в Щучине стоит пан Володыевский, — ответил Жендзян, — то это, верно, его отряд. Прежде чем расположиться на квартирах, они, верно, хотят убедиться, все ли спокойно; под носом у шведов трудно быть спокойным.
Услышав это, пан Андрей прошелся по горнице и сел в самом темном углу, где навес над печью бросал густую тень на край стола. Между тем со двора послышался топот и фырканье лошадей, и через минуту в избу вошло несколько человек.
Впереди шел какой-то великан и постукивал деревянной ногой по дощатому полу горницы. Кмициц взглянул на него, и сердце забилось у него в груди. Это был Юзва Бутрым по прозванию Безногий.
— А где хозяин? — спросил он, остановившись посредине горницы.
— Я хозяин, — ответил корчмарь, — к услугам вашей милости!
— Корму для лошадей.
— Нет у меня корма, вот, может, эти паны дадут?.. Сказав это, корчмарь указал на Жендзяна и остальных.
— Чьи это люди? — спросил Жендзян.
— А кто вы сами, ваць-пане?
— Староста в Вонсоши.
Люди Жендзяна обычно называли его старостой, как арендатора старосты, и сам он называл себя так в важные минуты.
Юзва Бутрым смутился, видя, с какой высокой особой ему приходится иметь дело, снял шапку и ответил вежливо:
— Челом, вельможный пане!.. В потемках я не мог разглядеть сана…
— Чьи это люди? — повторил Жендзян, подбочениваясь.
— Из ляуданского полка, прежде биллевичевского, под командой пана Володыевского.
— Ради бога! Стало быть, пан Володыевский в Щучине?
— Он сам собственной персоной, а с ними и другие полковники, которые пришли со Жмуди.
— Слава богу, слава богу! — повторял обрадованный пан староста. — А какие полковники с паном Володыевским?
— Был пан Мирский, — сказал Бутрым, — но с ним удар по дороге случился, остался пан Оскерко, пан Ковальский и два пана Скшетуские…
— Какие Скшетуские? — воскликнул Жендзян. — Уж не пан ли Скшетуский из Бурца?
— Я не знаю откуда, — ответил Бутрым, — знаю только, что один из них — збаражский герой.
— Господи. Да ведь это мой пан!
Тут Жендзян заметил, как странно звучит такое восклицание в устах пана старосты, и прибавил:
— Это мой кум, хотел я сказать.
Сказав это, пан староста не врал, так как действительно крестил первого сына Скшетуского, Еремку.
Между тем в голове Кмицица, который сидел в темном углу горницы, одна за другой теснились мысли. В первую минуту кровь вскипела в нем при виде грозного шляхтича, и рука невольно схватилась за саблю. Кмициц знал, что Юзва был главным виновником того, что перерезали его компаньонов, и поэтому был самым заклятым его врагом. Прежний пан Кмициц велел бы его сию же минуту схватить и четвертовать, но сегодняшний пан Бабинич поборол себя. Наоборот, его охватила тревога при мысли, что если шляхтич его узнает, то это может вызвать страшную опасность для дальнейшего путешествия и для всего предприятия. Он решил остаться неузнанным и все глубже отодвигался в тень; наконец оперся локтями о стол и, закрыв лицо руками, притворился, что дремлет.
Но в ту же минуту он прошептал сидевшему рядом Сороке:
— Беги на конюшню, пусть лошади будут готовы. Едем ночью! Сорока встал и ушел.
Кмициц продолжал притворяться, что дремлет. Всевозможные воспоминания теснились у него в голове. Люди эти напомнили ему Водокты и то короткое прошлое, которое миновало, как сон. Когда минуту назад Юзва сказал, что он принадлежит к прежнему биллевичевскому полку, у пана Андрея сердце забилось при одном этом имени. И ему пришло в голову, что был как раз такой же вечер, и точно так же горел в печи огонь, когда он, точно снег на голову, свалился в Водокты и впервые увидел в людской, среди сенных девушек, Ол е ньку.
Из-за полузакрытых век он видел все это, как наяву: видел и панну, ясную и спокойную; вспоминал все, что произошло, как она хотела быть его ангелом-хранителем, укрепить его в добре, охранить от зла, указать ему прямую, честную дорогу. О, если бы он послушался ее, если бы он послушался ее! Ведь она знала, что делать, знала, на чью сторону надо стать; знала, где добродетель, честность и долг. Она просто взяла бы его за руку и повела, если бы он не захотел ее слушаться. И вот любовь под наплывом воспоминаний так наполнила сердце пана Андрея, что он был готов отдать последнюю каплю крови, чтобы упасть этой панне к ногам; в эту минуту он готов был расцеловать этого ляуданского медведя, который перерезал его компаньонов, — только за то, что он был из тех краев, что он произнес имя Биллевичей, что он видел Ол е ньку!
От задумчивости его заставило очнуться его же собственное имя, произнесенное несколько раз Юзвой Бутрымом. Арендатор из Вонсоши расспрашивал о знакомых, а Юзва рассказывал ему, что произошло в Кейданах со времени памятного соглашения гетмана со шведами: говорил о положении войска, об аресте полковников, о ссылке их в Биржи, о счастливом спасении. Имя Кмицица постоянно повторялось в этом рассказе, покрытое всем ужасом измены и жестокости. О том, что пан Володыевский, Скшетуский и Заглоба были обязаны жизнью Кмицицу, Юзва не знал. Теперь он рассказывал о том, что произошло в Биллевичах.
— Наш полковник поймал этого изменника в Биллевичах, как лису в норе, и велел тотчас вести на смерть; я сам вел его с великой радостью, что Божья десница поразила его, и то и дело светил ему фонарем в лицо, чтобы поглядеть, не будет ли в лице хоть капли раскаяния. Но нет! Он шел смело, не думая о том, что должен стать на Божий суд. Такая уж у него натура закоренелая. А когда я ему посоветовал, чтобы он хоть перекрестился, он мне ответил: «Заткни глотку, панок, не твое дело!» Мы поставили его за деревней, под грушей, и я уже стал командовать, как вдруг пан Заглоба, который шел за нами, велел его обыскать, нет ли у него каких-нибудь бумаг. И нашел письмо. Говорит пан Заглоба: «Посвети!» И тотчас принялся читать. Не успел прочесть нескольких слов, как вдруг схватился за голову: «С нами крестная сила, давай его назад, в усадьбу!» Сам он вскочил на коня и поехал, а мы проводили Кмицица, думая, что его еще будут пытать перед смертью, чтобы что-то от него выведать. Но нет! Отпустили изменника с миром. Не моей головы дело знать то, что они прочли, но я бы его не отпустил.
— Что в этих письмах было? — спросил арендатор из Вонсоши.
— Не знаю что было; думаю только, что в руках князя-воеводы было еще несколько офицеров, которых бы он тотчас велел расстрелять, если бы мы расстреляли Кмицица. А может быть, наш пан полковник сжалился и над слезами панны Биллевич; говорят, она без памяти упала, едва ее в чувство привели… А все же не смею я говорить, но плохо все случилось, ведь этот человек так много зла наделал, что, верно, сам дьявол за него краснел. Вся Литва из-за него плачет, сколько вдов, сколько сирот, сколько бедных людей на него жалуются. Одному Богу известно! Кто его убьет, того Господь благословит и люди: его убить — бешеного пса убить.
Тут разговор снова перешел на пана Володыевского, на панов Скшетуских и на полки, стоявшие в Полесье.
— Провианту мало, — говорил Бутрым, — поместья князя-гетмана дотла опустошены, ни людям, ни лошадям в них есть нечего, а шляхта там сплошь бедняки, по «застенкам» сидит, как у нас на Жмуди. Решили полковники разделиться на мелкие отряды, человек по сто, и стоять друг от друга верстах в десяти. А когда зима настанет, я уж не знаю, что и делать.
Кмициц, который все время, пока разговор шел о нем, слушал терпеливо, теперь вдруг шевельнулся и уже открыл было рот, чтобы сказать из своего темного угла: «Тогда гетман выудит вас по одиночке, как рыбу из проруби». Но в эту минуту дверь открылась, и в ней показался Сорока, которого Кмициц послал сказать, чтобы готовили лошадей. Свет из печи падал прямо на суровое лицо вахмистра; Юзва Бутрым взглянул на него, смотрел долго, потом обратился к Жендзяну и сказал:
— А это ваш человек, вельможный пане? Я его откуда-то знаю.
— Нет, — ответил Жендзян, — он со шляхтичами, которые с лошадьми на ярмарку едут.
— А куда вы едете? — спросил Юзва.
— В Субботу, — ответил старик Кемлич.
— Где это?
— Недалеко от Пятницы.
Юзва, точно так же, как раньше Кмициц, понял это как неуместную шутку и сказал, наморщив брови:
— Отвечай, когда тебя спрашивают!
— А ты по какому праву спрашиваешь?
— Я тебе могу и так объяснить: меня на разведки выслали, посмотреть, нет ли в окрестности подозрительных людей. И вижу я, что есть, раз они не хотят говорить, куда едут.
Кмициц, опасаясь, как бы из этого разговора не вышло какого-нибудь недоразумения, сказал, не выходя из своего темного угла:
— Не сердитесь, пане! Пятница и Суббота — такие же города, как и другие, там осенью лошадиные ярмарки бываю. А коли не верите, то спросите пана старосту, он о них должен знать.
— Как же, как же! — сказал Жендзян.
На это Бутрым ответил:
— Если так, тогда другое дело. Но зачем вам в те города ехать? Вы можете и в Щучине лошадей продать, у нас большая нехватка, а те, которых мы в Павлишках захватили, никуда не годятся, заморены.
— Каждый едет туда, где ему лучше, а мы свою дорогу знаем, — ответил Кмициц.
— Я не знаю, где ваць-пану лучше, но нам лучше не будет, если вы к шведам лошадей будете уводить!
— Странно мне что-то… — сказал арендатор из Вонсоши. — Эти люди шведов ругают, а уж что-то больно им нужно к ним пробраться.
Тут он обратился к Кмицицу:
— Ваць-пан что-то тоже не очень на мелкого шляхтича похож, я вот на руке у вас драгоценный перстень видел, какого и вельможа не постыдится…
— Если он так вашей милости понравился, так купите его у меня, я за него две орты заплатил в Луге, — ответил Кмициц.
— Две орты? Значит, он не настоящий или хорошо подделан… Покажите, ваша милость!
— Возьмите, пане, сами!
— А сами с места двинуться не можете? Стало быть, мне самому подойти?
— Устал я что-то!
— Эй, братец, можно подумать, что ты свое лицо боишься показать!
Услышав это, Юзва, не сказав ни слова, подошел к печи, вынул горящую головню и, держа ее высоко над головой, подошел к Кмицицу и посветил ему прямо в лицо.
Кмициц в одну минуту поднялся во весь рост, и некоторое время они смотрели друг другу прямо в глаза, — вдруг головня выпала из рук Юзвы, рассыпавшись на тысячи искр.
— Иезус, Мария! — вскрикнул Бутрым. — Это Кмициц!
— Да, я! — ответил пан Андрей, видя, что скрываться больше невозможно. Юзва закричал солдатам, которые остались перед избой:
— Сюда! Сюда! Держи!
Потом он обратился к пану Андрею:
— Так это ты, чертово отродье, изменник? Так это ты, дьявол во плоти? Ты уже раз ушел из моих рук, а теперь к шведам переодетый перебираешься? Это ты, Иуда? Вот ты и попался!
С этими словами он схватил пана Андрея за шею, а пан Андрей схватил его; но еще раньше два молодых Кемлича, Козьма и Дамьян, поднялись со скамьи, чуть не касаясь потолка всклокоченными головами, и Козьма спросил:
— Отец, лупить?
— Лупить! — ответил старик Кемлич, обнажая саблю.
Вдруг дверь распахнулась, и солдаты Юзвы ввалились в избу; тут же за ними, чуть не на шее у них, ворвалась челядь Кемличей.
Юзва схватил пана Андрея левой рукой за шею, а в правой держал обнаженную саблю, образуя ею вокруг головы Кмицица целый вихрь молний. Но пан Андрей, хотя у него не было такой огромной силы, тоже схватил его за горло и сжал, как в клещах. У Юзвы глаза вылезли на лоб, рукояткой своей сабли он хотел ударить Кмицица в руку, но не успел, так как Кмициц первый ударил его саблей в темя. Пальцы Юзвы, которыми он вцепился в шею противника, тотчас ослабели, сам он пошатнулся и упал от удара. Кмициц толкнул его еще раз, чтобы иметь возможность размахнуться, и изо всей силы ударил его саблей по лицу, Юзва повалился, как дуб, ударившись головой об пол.
— Бей! — крикнул Кмициц, в котором сразу проснулся прежний забияка.
Но звать людей было излишним, так как в горнице все кипело, как в котле. Два молодых Кемлича рубили саблями, бодались головами, как два быка, и после каждого их удара люди валились на землю. Следом за ними шел старик, то и дело приседая почти до земли, щуря глаза и ежеминутно просовывая саблю из-под рук сыновей.
Но Сорока, привыкший к битвам в корчмах и в тесноте, разил губительнее всех. Он подходил так близко к противникам, что они не могли владеть саблей, и, выстрелив из обоих пистолетов, молотил по головам рукояткой сабли, разбивал носы, вышибал зубы и глаза. Челядь Кемличей и два солдата Кмицица помогали панам.
Вихрь борьбы теперь переместился от стола в другой конец горницы. Ляуданцы защищались с бешенством, но с той минуты, когда Кмициц свалил Юзву и бросился в самую гущу дерущихся, тут же уложив другого Бутрыма, победа стала клониться на его сторону.
Челядь Жендзяна тоже ворвалась в избу, с саблями и пистолетами, но хотя Жендзян и кричал: «Бей!» — она не знала, что делать, так как не могла разобрать, кто с кем дерется: ляуданцы никаких мундиров не носили. И в общей неразберихе слугам старосты попало и от тех, и от других.
Жендзян держался осторожно, вне борьбы, стараясь разглядеть Кмицица и указать, чтобы в него выстрелили, но при слабом свете лучин Кмициц то и дело исчезал у него из глаз; он то появлялся, как какой-то красный дьявол, то исчезал в темноте.
Сопротивление ляуданцев слабело с каждой минутой: они пали духом, увидев, как свалился Юзва, и услышав страшное имя Кмицица. Но дрались они бешено. Между тем корчмарь тихонько проскользнул мимо дравшихся с ведром воды в руке и выплеснул воду в огонь. В горнице стало совершенно темно; дерущиеся сбились в такую тесную кучу, что могли биться только врукопашную. На минуту крики замолкли, слышалось только хриплое дыхание и беспорядочный топот ног. Вдруг в открытую дверь выбежали сначала люди Жендзяна, потом ляуданцы, за ними люди Кмицица.
Началась погоня в сенях, в кустах перед сенями и по всему двору. Раздалось несколько выстрелов, потом крики и визг лошадей. Закипела битва у возов Жендзяна, под которыми скрылась его челядь; ляуданцы также искали под ними спасения, и тогда челядь, приняв их за нападающих, дала по ним несколько залпов.
— Сдавайтесь! — крикнул старик Кемлич, просунув острие своей сабли под один из возов и тыча ею в спрятавшихся под ними людей.
— Стой, сдаемся! — ответило несколько голосов.
И тотчас челядь Жендзяна стала бросать из-под возов сабли и пистолеты, потом сыновья Кемлича стали вытаскивать за волосы людей из-под возов; наконец старик Кемлич крикнул:
— К возам! Брать все, что в руки попадет! Живо, к возам!
Молодым Кемличам не нужно было повторять приказания, и они бросились снимать холщовину, которой были накрыты сокровища Жендзяна. Они уже выбрасывали на землю разные вещи, как вдруг раздался голос Кмицица.
— Стой!
И Кмициц, чтобы придать больше весу своему приказанию, стал бить Кемличей рукояткой своей окровавленной сабли. Козьма и Дамьян бросились в сторону.
— Ваша милость… Нельзя? — покорно спросил старик.
— Не трогать! — крикнул Кмициц. — Ступай искать старосту!
Козьма и Дамьян, а за ними и отец бросились исполнять приказание, и через четверть часа они появились снова с Жендзяном, который, увидев Кмицица, низко поклонился и сказал:
— Простите, ваша милость, но меня тут обижают… Я ни с кем войны не искал, а если и еду проведать знакомых, так ведь это всякому можно.
Кмициц, опершись на саблю, тяжело дышал и молчал; Жендзян продолжал:
— Я ни шведам, ни князю-гетману никакого вреда не сделал, я к пану Володыевскому ехал, он старый мой знакомый, мы с ним вместе на Руси воевали… Зачем мне драки искать?.. Я в Кейданах не был, и никакого мне дела нет до того, что там произошло… Я только о том забочусь, чтобы мне злые люди головы с плеч не сняли и чтобы не пропало то, что мне Господь Бог дал… Ведь я не украл, а в поте лица заработал… Никакого мне дела до всего, что тут произошло, нету. Позвольте мне, ваша милость, ехать…
Кмициц тяжело дышал и продолжал смотреть на Жендзяна как бы рассеянными глазами.
— Прошу вас покорно, вельможный пане, — снова начал староста. — Вы изволили видеть, что я этих людей не знал и другом их не был! Они на вашу милость напали, за это им досталось, так за что же мне страдать, за что мое добро пропадать будет? В чем я провинился? Уж ежели нельзя иначе, так я солдатам вашей милости выкуп дам, хоть бедный я человек и многого дать не могу… По талеру им дам, чтоб их труды даром не пропадали… По два талера дам!.. Может, и ваша милость соблаговолите принять от меня…
— Накрыть возы! — крикнул вдруг Кмициц. — А вы забирайте раненых и убирайтесь к черту!
— Благодарю покорно, ваша милость! — ответил арендатор из Вонсоши.
Вдруг подошел старик Кемлич и, показывая остатки зубов над обвисшей нижней губой, произнес:
— Ваша милость… это наше!.. Зерцало справедливости… это наше!..
Но Кмициц так взглянул на него, что старик сгорбился чуть не до земли и не посмел вымолвить ни слова.
Челядь Жендзяна бросилась запрягать лошадей в возы. Кмициц снова обратился к пану старосте:
— Берите всех этих раненых и убитых, каких найдете, отвезите их пану Володыевскому и скажите ему от меня, что я ему не враг, а может быть, и друг, лучший, чем он думает… Я не хотел с ним встречаться, нам еще встречаться не время. Может быть, позднее придет время, и встретимся, но сегодня он бы мне не поверил, и мне бы нечем было его убедить. Может, потом… Слушайте, ваць-пане! Скажите ему, что эти люди на меня напали и что я должен был защищаться…
— По справедливости говоря, это так и было, — ответил Жендзян.
— Подождите… Скажите еще пану Володыевскому, чтобы они держались все вместе, потому что Радзивилл, как только дождется присылки конницы от де ла Гарди, тотчас выступит против них. Может быть, он уже в дороге. Оба они сносятся с князем-конюшим и курфюрстом, и близко к границе стоять опасно. Но прежде всего пусть держатся вместе, иначе погибнут. Воевода витебский хочет пробраться на Полесье… Пусть они идут к нему навстречу, чтобы он, в случае чего, мог им помочь.
— Все скажу, ничего не забуду.
— Хоть это говорит Кмициц, хоть Кмициц предостерегает, но пусть они ему верят, пусть посоветуются с другими полковниками и обдумают, не лучше ли им будет держаться вместе. Повторяю, гетман уже в дороге, а я пану Володыевскому не враг!
— Если бы у меня был какой-нибудь знак от вашей милости, чтобы показать ему, было бы лучше, — сказал Жендзян.
— Почему лучше?
— Потому что пан Володыевский скорее бы поверил в искренность слов вашей милости и подумал бы, что это не зря, если ваша милость со мной знак присылаете.
— Ну вот тебе перстень, — ответил Кмициц, — хоть знаков я немало оставил на лбах у этих людей, которых ты отвезешь пану Володыевскому.
Сказав это, он снял с пальца перстень. Жендзян радостно его принял и сказал:
— Благодарю покорно, ваша милость!
Час спустя Жендзян вместе со своими возами и челядью, слегка помятой в драке, спокойно ехал в сторону Щучина, отвозя трех убитых и несколько раненых, среди которых был Юзва Бутрым, с рассеченным лицом и разбитой головой. По дороге Жендзян то и дело поглядывал на перстень, на котором при луне чудесно сверкал драгоценный камень, и раздумывал об этом страшном человеке, который, сделав столько зла конфедератам и столько добра Радзивиллу и шведам, хотел теперь, по-видимому, спасти конфедератов от окончательной гибели.
«То, что он советовал, он советовал искренне, — думал Жендзян. — Вместе всегда лучше держаться. Но почему он предостерегает? Должно быть, из благодарности к пану Володыевскому за то, что он в Биллевичах даровал ему жизнь. Должно быть, из благодарности. Да, но ведь от такой благодарности может не поздоровиться князю-гетману. Странный человек… Служит Радзивиллу и благоприятствует нашим… А едет к шведам… Этого я не понимаю…»
Минуту спустя он прибавил про себя: «Щедрый пан… Только нельзя ему поперек дороги становиться!»
Столь же усиленно и столь же безрезультатно ломал себе голову старик Кемлич, чтобы ответить на вопрос: кому служит пан Кмициц.
«К королю едет, а конфедератов бьет, хотя они на стороне короля. Что это? И шведам не верит, потому что скрывается… Что с нами будет?»
И, не находя никакого ответа, он со злостью обрушился на сыновей:
— Шельмы! Подохнете без моего благословения! Не могли вы разве хоть карманы у убитых пощупать?
— Боялись! — ответили Козьма и Дамьян.
Но один Сорока был доволен и весело трусил за своим полковником.
«Теперь к нам опять счастье вернулось, — думал он, — если мы тех избили. А любопытно знать, кого мы теперь будем бить?»
Это для него было совершенно безразлично, как и то, куда он теперь ехал.
К Кмицицу никто не смел ни подъехать, ни спросить его о чем-нибудь, так как молодой полковник ехал мрачный, как ночь. Он терзался страшно: ему пришлось перебить тех людей, в ряды которых он хотел стать как можно скорее. Но если бы даже он сдался и позволил ляуданцам отвезти себя к пану Володыевскому, что бы подумал пан Володыевский, узнав, что его схватили, когда он, переодетый, пробирался к шведам с грамотами к шведским начальникам.
«Старые грехи идут за мной по пятам и преследуют меня, — говорил про себя Кмициц. — Я уйду как можно дальше, и ты, Господи, веди меня!»
И стал он горячо молиться и заглушать голос совести, которая повторяла ему: «Снова трупы за тобой, и не шведов трупы…»
— Боже, буди милостив ко мне!.. — шептал Кмициц. — Я еду к государю моему, и там начнется моя служба…
Нецензурные выражения и дубли удаляются автоматически. Избегайте повторов, наш робот обожает их сжирать. Правила и причины удаления