Онлайн чтение книги Потоп The Deluge
XXXIV

Хотя татары, в особенности добруджские, умели воевать в открытом поле, но все же милее всего было им убивать безоружных, жечь, грабить и брать в плен женщин и мужиков.

Скучно было им теперь под предводительством Кмицица, который держал их в железных руках, превратил в стадо овечек и не позволял вынимать оружия. Но близ Тарнограда некоторые из татар нарочно отстали от чамбула, чтобы пустить «красного петуха» в Хмелевке и пошалить с молодицами. Кмициц, который уже пошел к Томашеву, вдруг вернулся, завидев зарево, и приказал виновным перевешать друг друга; Акбах-Улан не только не протестовал и не сопротивлялся, а, напротив, сам торопил вешать осужденных, «чтобы багадырь не сердился». После этого «овечки» шли спокойно и, чтобы не возбуждать подозрения, сбивались в кучу. Как ни жестока была казнь, татары все же не возненавидели его. Уж такое было счастье этого забияки, что подчиненные и боялись его и любили. Правда, пан Андрей не позволял также никому обижать татар. Страна была опустошена недавними набегами Хмельницкого и Шереметева — провиант и сено достать было трудно. И все-таки у татар всего было вдоволь. Когда жители одного городка, Крыницы, не захотели дать им провианта, пан Андрей велел некоторых из них высечь батогами, а подстаросту уложил ударом обуха.

Это чрезвычайно расположило к нему ордынцев; они с наслаждением прислушивались к крикам крыничан и говорили между собой:

— А и сокол наш Кмитах, не дает в обиду своих!

И татары у Кмицица не только не похудели, но еще разжирели и откормили своих лошадей. Растолстевший Акбах-Улан все с большим удовольствием посматривал на рыцаря и, причмокивая губами, говорил:

— Если бы Аллах послал мне такого сына, то я под старость, наверно, не голодал бы в улусе.

Кмициц иногда ударял его кулаком по животу и, шутя, говорил:

— Слушай, боров, если шведы не распорют тебе брюха, то ты спрячешь туда целые кладовые.

— Где же эти шведы? Пока мы их встретим, у нас арканы сгниют и луки потрескаются.

Действительно, они ехали по такой местности, куда шведы еще не заходили. Повсюду им только встречались отряды вооруженной шляхты и крестьян, которые часто грозно загораживали татарам дорогу и которым порой надо было объяснять, что это слуги и союзники польского короля.

Наконец они дошли до Замостья. Татары изумились при виде этой мощной крепости, но изумление их возросло еще больше, когда им рассказали, что эта крепость задержала все войска Хмельницкого.

Владелец Замостья, пан Ян Замойский, в знак великого расположения и милости, позволил татарам войти в город. Даже Кмициц не рассчитывал видеть что-нибудь подобное и не мог прийти в себя от изумления, разглядывая широкие, прямые улицы и великолепные здания коллегий, духовной семинарии, замки, стены, огромные пушки и всякого рода «снабжения».

Но больше всего понравилась ордынцам армянская часть города. Ноздри их расширились, вдыхая запах сафьяна, который выделывался на больших фабриках предприимчивыми пришельцами из Каффы, а глаза сияли при виде бакалейных товаров, ковров, кушаков, сабель, кинжалов, луков, турецких ламп и всевозможных драгоценностей.

Сам пан кравчий коронный пришелся по сердцу Кмицицу. Он был настоящим царьком в своем Замостье. Это был человек во цвете лет, очень красивый, хотя и болезненный. Замойский оставался холостяком; хотя многие знатные дома Речи Посполитой принимали его с распростертыми объятиями, но он отговаривался тем, что не может найти себе по-настоящему красивой девушки. Впоследствии он нашел такую: это была молодая француженка, которая хотя и любила другого, но вышла за него замуж из-за его богатства, не предполагая, что этот первый, отвергнутый, увенчает спустя несколько лет свою и ее голову королевской короной.

Замойский излишком ума не отличался, не добивался почестей, но они сами шли к нему. Когда же друзья журили его, что он недостаточно самолюбив, он отвечал:

— Неправда, у меня самолюбия больше, чем у тех, которые низко кланяются. Но зачем же мне обивать дворцовые пороги? В Замостье я не только Ян Замойский, но и Себепан Замойский.

Так его везде и звали Себепан, и это ему очень нравилось. Он любил прикидываться простачком, хотя получил прекрасное образование и молодость провел в путешествиях за границей; он называл себя простым шляхтичем, может быть, для того, чтобы другие противоречили ему. В общем же, несмотря на все его недостатки, это был прекрасный человек, гораздо лучше многих в Речи Посполитой.

Кмициц и Замойский понравились друг другу. Замойский очень любезно пригласил его к себе в замок, так как любил слыть гостеприимным.

Пан Андрей познакомился в замке со многими знатными лицами, между прочим, с сестрой пана Замойского, княгиней Гризельдой Вишневецкой, вдовой великого Еремии, некогда богатейшего магната во всей Речи Посполитой, который потерял все свое громадное состояние во время казацкого восстания, так что вдова его, за неимением средств, принуждена была поселиться у своего брата Яна.

Но, несмотря на это, она сохранила все свое прежнее величие и великолепие; пан Ян первый боялся ее как огня, ни в чем ей не отказывал и даже во всем советовался с нею. Поговаривали даже придворные, что княгиня правит Замостьем, армией и братом. Но она не злоупотребляла своим влиянием и всю свою жизнь посвятила воспитанию сына, который недавно вернулся из Вены. Это был уже юноша, но напрасно Кмициц искал в его лице черты, которые должен был бы иметь сын великого Еремии. Молодой князь был некрасив: большое лицо, выпуклые робкие глаза, толстые, влажные губы и длинные черные волосы, ниспадавшие на плечи. От отца он унаследовал только черные волосы и темный цвет лица.

Люди, ближе знавшие его, уверяли, что князь обладает благородной душой, выдающимися способностями и необыкновенной памятью, благодаря которой он владеет почти всеми языками, и что только природная святость да излишняя любовь к еде являются единственными недостатками молодого магната.

Поговорив с князем, пан Андрей убедился, что князь не только умен и судит обо всем правильно, но что у него есть дар привлекать к себе людей. Кмициц после первого же разговора полюбил его той любовью, в которой больше всего жалости. Он чувствовал, что многое бы отдал, чтобы вернуть князю ту блестящую судьбу, которую ему сулило его происхождение.

Но зато за первым же обедом подтвердилось и то, что князь Михаил — лакомка. Молодой князь, кажется, ни о чем более не думал, кроме еды. Его выпуклые несмелые глаза тревожно следили за каждым блюдом: на тарелку он накладывал целые горы и ел жадно, чавкая губами… Мраморное лицо княгини, когда она в эти минуты глядела на сына, становилось еще печальнее. Кмицицу стало как-то неловко, и он повернул голову в сторону Себепана Замойского.

Но Замойский не глядел ни на молодого князя, ни на своего гостя. Кмициц проследил направление его взгляда и за плечом княгини Гризельды увидел прелестное личико, которого он сначала не заметил.

Это была головка молодой девушки, которая казалась почти девочкой. Она была бела, как снег, румяна, как роза, и прелестна, как картинка. Маленькие вьющиеся локончики обрамляли ее головку, быстрые глазки стреляли в офицеров, сидевших возле пана Замойского, наконец остановились на Кмицице и начали в упор смотреть на него не без некоторого кокетства, словно желая заглянуть в самую глубь его сердца.

Но Кмицица нелегко было смутить; он также начал смотреть в упор в эти смелые глазки и, дотронувшись до руки сидевшего рядом с ним пана Шурского, поручика придворного панцирного полка, вполголоса спросил:

— Что это за чертенок?

— Мосци-пане, — резко ответил Шурский, — прошу вас воздержаться от подобных слов, раз вы не знаете, о ком говорите. Это вовсе не чертенок, а панна Анна Божобогатая-Красенская. И иначе прошу ее не называть, не то вам придется поплатиться за свою грубость.

— Ничего в этом обидного нет, — смеясь, сказал Кмициц. — Но, судя по вашему гневу, вы влюблены в нее по уши.

— А вы спросите, кто здесь не влюблен в нее, — проворчал Шурский. — Сам пан Замойский все глаза проглядел и сидит, как на угольях.

— Вижу, вижу.

— Что вы там видите! Он, я, Грабовский, Столонгевич, Коноядский, Рубецкий Печинга — всех она влюбила в себя. И с вами будет то же, если дольше просидите. С нее двадцати четырех часов довольно!

— Ну нет, пане-брате! Со мной не справится и в двадцать четыре месяца.

— Как так? — спросил с возмущением Шурский. — Разве вы железный?

— Нет, но когда у вас украдут последний талер, то вам нечего бояться вора…

— Разве что так! — ответил Шурский.

Кмицицу стало вдруг грустно, так как ему вспомнились его огорчения, и теперь он уже не обращал внимания на то, что черные глазки все упорнее смотрели на него, точно спрашивая: как зовут тебя и откуда ты взялся, молодой рыцарь? А Шурский бормотал:

— Сверлит, сверлит… Так и меня сверлила, пока не добралась до сердца… А теперь и не думает.

— Почему же кто-нибудь из вас не женится на ней? — спросил Кмициц.

— Один другому мешаем, — ответил Шурский.

— Да так она, пожалуй, останется в старых девах, хотя пока еще, видно, не созрела.

Шурский вытаращил глаза и, нагнувшись к уху Кмицица, таинственно прошептал:

— Говорят, что ей двадцать пять лет, ей-богу! Она еще до казацкого восстания была у княгини Гризельды.

— Странно. Я бы ей дал не более шестнадцати или восемнадцати лет. Между тем «чертенок», вероятно, догадался, что речь идет о нем, так как опустил свои блестящие глазки и только искоса посматривал на Кмицица, точно спрашивая: кто ты, красавец? Откуда ты взялся? А он невольно покручивал усы.

После обеда Замойский взял Кмицица под руку, так как благодаря великосветским манерам молодого рыцаря он обращался с ним не как с простым гостем.

— Пан Бабинич, — сказал он, — ведь вы, кажется, с Литвы?

— Так точно, пане староста! — ответил Кмициц.

— Скажите, не знаете ли вы на Литве Подбипент?

— Знать их я не знаю, тем более что их нет уже на свете, по крайней мере, тех, которые назывались «Сорвикапюшонами»: последний из них убит под Збаражем. Это был один из величайших рыцарей во всей Литве. Кто у нас не знает о Подбипентах!

— И я слышал о них, но спрашиваю вас вот почему: у моей сестры есть на попечении одна панна, Божобогатая-Красенская. Род знатный. Была она невестой этого Подбипенты. Она круглая сирота, и хотя сестра моя очень ее любит, но я, в свою очередь, как опекун моей сестры, являюсь и ее опекуном.

— Очень приятная опека! — заметил Кмициц.

Пан староста усмехнулся, подмигнул глазом и прищелкнул языком:

— Цветочек! А?

Но, заметив, что выдает себя, он сделал серьезное лицо.

— Хитрец, — сказал он полушутя-полусерьезно, — а я чуть было не проговорился.

— В чем? — спросил Кмициц, пристально глядя ему в глаза.

Тут Себепан окончательно убедился, что ему не провести гостя, и заговорил уже иначе:

— Этот Подбипента завещал ей какие-то фольварки. Названий не помню — странные: Балтупы, Сыруцияны, Мышьи Кишки, или что-то в этом роде. Словом, все, что у него было, — не помню, пять или шесть фольварков.

— Это большие поместья, а не фольварки. Подбипента был очень богат, так что если бы эта панна наследовала все его состояние, то могла бы иметь собственный двор и искать себе мужа среди сенаторов.

— Вот как? Вы знаете эти имения?

— Я только знаю Любовичи и Шепуты, так как они находятся возле моих имений. Одного лесу будет на две мили, да столько же пашни и луговой земли.

— Где же это?

— В Витебском воеводстве.

— Ой, далеко… игра не стоит свеч, тем более что вся эта местность занята неприятелем.

— Когда прогоним неприятеля, тогда доберемся и до имений. Кроме того, у Подбипент есть земля и в других местностях и большие имения на Жмуди. Я это отлично знаю, потому что и у меня там есть кусок земли.

— Я вижу, что и у вас земли не кот наплакал.

— Она теперь дохода не дает. Но чужого мне не нужно.

— Посоветуйте мне, как эту девушку поставить на ноги.

Кмициц засмеялся:

— Такой совет дам охотно. Лучше всего обратитесь к Сапеге; если он примет в ней участие, то, как витебский воевода и самое влиятельное лицо на Литве, он много может для нее сделать.

— Он мог бы разослать в трибуналы объявление, что состояние завещано Божобогатой, чтобы дальние родственники не расхватали.

— Да, но трибуналов теперь нет, и Сапега думает о другом.

— Может быть, лучше отдать ему на попечение и эту девушку. Раз она будет у него на глазах, то он скорее что-нибудь сделает.

Кмициц с удивлением посмотрел на пана старосту: «Почему он так хочет от нее избавиться?»

— Конечно, ей нельзя жить в палатке воеводы витебского, — продолжал староста, — но она могла бы находиться при дочерях его.

«Не понимаю, — подумал Кмициц, — неужели он намерен ей быть только опекуном?»

— Но вот в чем трудность: как отправить ее туда в такое беспокойное время? Для этого понадобилось бы несколько сот людей, а я не могу уменьшать гарнизон крепости. Хорошо было бы найти кого-нибудь, кто доставил бы ее в целости. Вот вы, например, могли бы это сделать, ведь вы все равно едете к Сапеге. Я дал бы вам письма, а вы дали бы мне рыцарское слово, что будете заботиться о ней и благополучно доставите ее на место…

— Я повезу ее к пану Сапеге? — с удивлением спросил Кмициц.

— А разве это такое неприятное поручение? Не беда, если вы в дороге влюбитесь в нее.

— О, мое сердце уже сдано в аренду, и, хотя мне аренды не платят, я все же арендатора менять не хочу.

— Тем лучше; я тем охотнее вам ее доверяю. Наступило минутное молчание.

— Ну что же? Возьметесь? — спросил староста.

— Но ведь я иду с татарами!

— Мне говорили люди, что татары боятся вас пуще огня… Ну, возьметесь?

— Гм… Пожалуй, если вам так угодно… Только…

— Вы думаете, что на это нужно позволение княгини… Она согласится, ей-богу, согласится. Представьте себе, она подозревает, будто я…

Тут староста начал что-то шептать на ухо Кмицицу и наконец громко сказал:

— Княгиня страшно на меня сердилась, а я молчал, ведь с бабами воевать не дай бог. Я предпочитаю сражаться со шведами под Замостьем. Но теперь это будет самым лучшим доказательством, что я ничего дурного не замышляю, если сам хочу выпроводить ее отсюда. Конечно, она очень удивится. Но я, при случае, поговорю с ней.

Сказав это, староста повернулся и ушел в другую комнату, а Кмициц посмотрел ему вслед и пробормотал:

— Ты что-то хитришь, пан староста, и хоть я пока не вижу цели, но вижу ловушку, да к тому же ты не больно хитер.

Но пан староста был очень доволен собою, хотя отлично понимал, что сделал только половину дела; оставалась еще другая, гораздо более трудная, и при мысли о ней в душе старосты возникло некоторое сомнение и даже страх: нужно было еще получить согласие княгини Гризельды, чьей строгости и проницательности пан староста боялся непомерно.

Но во всяком случае раз дело было начато, надо было его кончить, и на следующий день, после завтрака и после смотра, Замойский отправился в апартаменты сестры.

Он застал ее за вышиванием покрова для костела. Ануся рассматривала мотки шелка, развешанные на двух стульях.

При виде ее глаза старосты загорелись, но он тотчас овладел собой и, поздоровавшись с княгиней, заговорил небрежным тоном:

— Этот пан Бабинич, который приехал сюда с татарами, — литвин, очень богатый человек, обходительный и рыцарь, говорят, на славу. Вы обратили на него внимание, сестрица?

— Ведь ты сам привел его ко мне, — равнодушно ответила княгиня Гризельда, — у него честное лицо, и он, видно, хороший солдат.

— Я расспрашивал его об имениях, завещанных панне Божобогатой. Он говорит, что богатство Подбипенты почти равняется радзивилловскому.

— Дай бог Анусе! Ей легче будет переносить сиротство, а потом старость, — проговорила княгиня.

— Только опасность в том, как бы дальние родственники не расхватали. Бабинич говорит, что витебский воевода, если бы захотел, мог бы этим заняться. Сапега человек благородный, и я не задумался бы доверить ему родную дочь… Ему достаточно будет послать заявление трибуналам о своей опеке. Но Бабинич говорит, что панне Анне необходимо ехать туда самой.

— Куда? К Сапеге?

— Вернее, к его дочерям. Ее присутствие необходимо для ввода во владение.

Княгиня на минуту задумалась и сказала:

— Как же она туда поедет, ведь на дороге шведы?

— Я получил известие, что они ушли из Люблина. Вся страна по сю сторону Вислы свободна.

— Кто же отвезет ее туда?

— Хотя бы тот же Бабинич.

— С татарами? Побойся Бога, братец! Ведь это народ дикий и необузданный.

— Я не боюсь татар, — приседая, сказала Ануся.

Но княгиня Гризельда поняла, что брат пришел с каким-то готовым планом, а потому, попросив Анусю выйти из комнаты, пытливо посмотрела брату прямо в глаза. А он сказал как бы про себя:

— Ордынцы перед Бабиничем тише воды ниже травы — он их вешает за всякое нарушение субординации.

— Я не могу разрешить такую поездку, — отвечала княгиня. — Хотя она честная девушка, но легкомысленная и любит всем кружить головы. Впрочем, ты сам отлично это знаешь. Я никогда не поручила бы ее человеку молодому и неизвестному.

— Ну, положим, его нельзя назвать неизвестным. Кто же не слыхал о Бабиничах? Люди знатные, степенные и благородные — (староста первый никогда в жизни не слыхал о Бабиничах). — Впрочем, вы могли бы послать ее с какими-нибудь степенными дамами, тогда и приличие будет соблюдено. А за Бабинича я ручаюсь. Кроме того, скажу вам, что у него в тех местах есть невеста, которую он, по его словам, страстно любит. А кто любит, тот больше ни о ком не думает. Все дело в том, что нескоро подвернется такой случай, а тем временем может пропасть наследство девушки, и она останется ни с чем.

Княгиня, бросив вышивание, подняла голову и снова проницательно посмотрела в лицо брату.

— Почему ты так настаиваешь, чтобы ее отсюда услать?

— Почему настаиваю? — сказал, опуская глаза, староста. — Нисколько не настаиваю!

— Ян, ты сговорился с Бабиничем и хочешь посягнуть на ее честь?

— Только этого еще недоставало! — воскликнул Замойский. — В таком случае, прочтите письмо, которое я напишу Сапеге, и прибавьте от себя другое. Я же даю слово, что не сделаю шага из Замостья. Впрочем, вы сами можете расспросить Бабинича и сами будете просить его. Если же вы подозреваете меня, то я от всего отказываюсь.

— Но почему же ты так настаиваешь, чтобы она уехала из Замостья?

— Потому, что желаю ей добра… Забочусь о ее громадном состоянии… Впрочем, нет… признаюсь… мне действительно хочется, чтобы она уехала из Замостья… Мне наскучили ваши постоянные подозрения и недовольство. Я полагал, что, разрешая панне Анне уехать, я рассею их… Ведь я не школьник и не мальчишка, который подкрадывается ночью к окнам… Скажу больше: мои офицеры из-за нее перессорились, грозят друг другу саблями — ни согласия, ни порядка… Обязанностей никто не исполняет как следует. Нет, довольно! Впрочем, делайте как знаете, а за Михаилом смотрите сами, потому что это не мое, а ваше дело.

— За Михаилом? — с изумлением спросила княгиня.

— Я про девушку ничего дурного не говорю… Она с ним кокетничает не больше, чем с другими; но если вы, сестрица, не замечаете его пламенных взглядов, то могу только сказать, что даже Купидон так не ослепляет людей, как материнская любовь.

Княгиня нахмурила брови, и лицо ее побледнело.

А староста, видя, что наконец попал в цель, хлопнул себя руками по коленам и продолжал:

— Да, сестрица, вот как! Мне что за дело? Пусть Михаил подает ей шелк, пусть краснеет, глядя на нее, пусть подсматривает за ней в замочные скважины, мне что за дело! Впрочем… почем я знаю. Она будет богата… Род знатный — шляхта… Я не ставлю себя выше их… Если хотите сами — тем лучше. Правда, летами он не вышел, но опять-таки это не мое дело.

Сказав это, пан староста встал и, вежливо поклонившись сестре, собрался было уйти.

Княгиня между тем почувствовала, что кровь бросилась ей в голову. Гордая пани во всей Речи Посполитой не находила партии, достойной князя Вишневецкого, и за границей она позволила бы ему жениться только на одной из австрийских принцесс. Слова брата прижгли ее, как раскаленное железо.

— Ян, — сказала она, — подожди!

— Сестрица! — ответил пан староста. — Я хотел, во-первых, доказать неосновательность ваших подозрений, а во-вторых, указать, за кем надо смотреть. Теперь вы можете делать, что вам угодно, мне больше сказать нечего.

Замойский еще раз поклонился и ушел.