Онлайн чтение книги Потоп The Deluge
IX

Для пана Володыевского настало время тяжелого труда. На следующей же неделе он переехал в Упиту и принялся за дело. Шляхта съезжалась к нему со всех сторон, как к знаменитому полковнику, но среди нее было больше всего ляуданцев, поэтому нужно было позаботиться о лошадях. Володыевский суетился, и благодаря его энергии дело подвигалось очень быстро. В то же время он навестил и пана Кмицица, который значительно поправился, хотя еще не вставал с постели.

По-видимому, поскольку у Володыевского была тяжелая сабля, постольку легка была рука. Кмициц тотчас же узнал Володыевского и при его появлении сильно побледнел; но, видя его улыбающимся, успокоился и протянул ему свою исхудалую руку.

— Благодарю за посещение. Ваш поступок достоин такого кавалера, как вы!

— Я приехал спросить, не сердитесь ли вы на меня? — спросил пан Михал.

— Нет, не сержусь, потому что меня победил мастер, каких мало! Чуть богу душу не отдал…

— Ну а как ваше здоровье?

— Вы, вероятно, удивляетесь, что я вышел из ваших рук живым? Я и сам считаю это чудом. — Кмициц улыбнулся. — Но не отчаивайтесь, еще успеете покончить со мной.

— Я вовсе не затем приехал.

— Вам, верно, дьявол помогает! — прервал Кмициц. — Я далек от хвастовства, но до сих пор я считал себя если не первым, то, по крайней мере, одним из лучших рубак во всей Речи Посполитой; между тем — неслыханная вещь! — вы могли бы покончить со мной с первого же удара, если бы захотели. Скажите, где вы так выучились?

— Отчасти природные способности, — ответил маленький рыцарь, — затем отец, твердивший мне с детства: «Бог не одарил тебя ростом, и если люди не будут тебя бояться, то будешь посмешищем». Наконец, служа у русского воеводы, я завершил свои знания. У него было несколько человек, которые с успехом могли состязаться со мной.

— Разве могли быть такие?

— Не только могли, но и были. Был пан Подбипента, литовец, которого убили под Збаражем, — упокой, Господи, его душу! Это был человек такой необычайной силы, что его удары невозможно было отражать; был еще Скшетуский, мой друг и приятель, о котором вы, без сомнения, слышали.

— Как же! Ведь это он из Збаража пробрался к королю сквозь неприятельские войска. Кто о нем не слышал! Так вы из их числа? Челом, челом! Постойте, я слышал о вас от воеводы виленского. Вас зовут Михалом?

— Собственно, я Юрий-Михал; но так как святой Михаил предводительствует всеми небесными силами и одержал столько побед над нечистыми духами, то я его и выбрал своим патроном.

— Конечно, Юрию не сравняться с Михаилом. Так вы тот Володыевский, который зарубил Богуна.

— Я!

— Ну от такого необидно и в лоб получить. Дай Бог, чтобы мы остались друзьями. Вы меня назвали изменником, но в этом вы ошиблись.

При этом Кмициц поморщился, точно снова почувствовал боль в ране.

— Признаюсь — ошибся, — ответил Володыевский, — об этом я узнал от ваших людей. Иначе я бы не приехал сюда, знайте, ваць-пане!

— Уж и точили на меня здесь зубы, — сказал с горечью Кмициц. — Но будь что будет! Не одно пятно лежит на моей душе, это правда, но и здешняя шляхта приняла меня далеко не любезно.

— Вы больше всего повредили себе сожжением Волмонтовичей и похищением девушки.

— Потому-то они меня и душат судом. Уже пришли повестки. Не дадут больному и выздороветь! Перед сожжением Волмонтовичей я дал обет жить со всеми в дружбе и любви, и что же я нашел, когда вернулся в Любич: все мои товарищи были зарезаны, как быки на бойне. Когда я узнал, что это сделали Бутрымы, в меня бес вселился, и я отомстил жестоко. А знаете ли вы, за что их зарезали?.. Я сам это узнал от одного из Бутрымов: за то, что они хотели потанцевать в корчме со шляхтянками. Кто бы тут не стал мстить?!

— Мосци-пане, — ответил Володыевский, — они поступили с вашими товарищами дурно, но виной всему их репутация: если бы на их месте были учтивые солдаты, то, наверно, шляхта не тронула бы их.

— Бедняги! — продолжал Кмициц. — Когда я теперь лежал в горячке, каждый вечер видел я их, они входили вот из той двери. Подходили к кровати синие, израненные и молили: «Ендрек, вели отслужить панихиду, ибо муки терпим». У меня просто волосы становились дыбом. Я уже заказал панихиду. Дай Бог, чтобы это облегчило их страдания.

Несколько мгновений длилось молчание.

— А что касается похищения, — продолжал Кмициц, — то вы не знаете, и вам никто не мог сказать, что она спасла мне жизнь, когда шляхта гналась за мной, а затем выгнала меня и запретила показываться на глаза. Что же мне оставалось делать?

— Все-таки это татарский способ.

— Вы, вероятно, не знаете, что такое любовь и до какого отчаяния она может довести человека, когда он теряет то, что для него дороже всего на свете.

— Я не знаю, что такое любовь?! — воскликнул Володыевский. — С тех пор как я саблю ношу, я всегда был влюблен… Правда, предметы я менял часто, но это потому, что никогда еще не пользовался взаимностью.

— Ну какая это любовь, когда предметы менялись!

— Ну так я вам расскажу другое, что видел собственными глазами. В начале восстания Хмельницкого тот самый Богун, который теперь пользуется среди казаков необычайным уважением, похитил возлюбленную моего друга Скшетуского, княжну Курцевич. Вот это была любовь! Все войско плакало, видя его отчаяние: на двадцать пятом году жизни у него борода побелела, как у старика; и угадайте, что он сделал?

— Почем я знаю.

— Видя, что отчизна в опасности, что Хмельницкий торжествует, он так и не пошел разыскивать невесту. Принес свои муки в жертву Господу. Он бился во всех сражениях под командой князя Еремии и стяжал себе великую славу под Збаражем… Сравните теперь этот поступок со своим — и вы поймете разницу.

Кмициц молчал, закусив губу, а Володыевский продолжал:

— Господь наградил за это Скшетуского и возвратил ему невесту. По окончании войны они поженились, и в настоящее время у него уже трое детей; но он и до сих пор служит. А вы, бесчинствуя, этим самым служили неприятелю, не говоря о том, что могли навсегда потерять и невесту.

— Каким же образом? — спросил Кмициц, садясь на постели. — Что с нею было?

— Ничего с ней не случилось, только нашелся человек, который просил ее руки и хотел взять ее в жены.

Кмициц побледнел, глаза его начали метать молнии. Он захотел приподняться, что ему удалось на минуту, и крикнул:

— Кто этот вражий сын?! Скажите, ради бога!

— Я, — ответил Володыевский.

— Вы? Вы?! — спрашивал изумленный Кмициц. — Как так?

— Да, я! — ответил Володыевский.

— Изменник! Это тебе не пройдет даром. А она? Говори уж все. Она приняла предложение?

— Отказала наотрез, не задумываясь.

Наступило молчание. Кмициц впился глазами в Володыевского и тяжело дышал. А тот сказал:

— За что вы меня называете изменником? Разве я вам брат или сват? Разве я вам давал слово и не сдержал его? Ведь я победил вас в равном бою и мог делать с вами, что мне угодно.

— По старинному обычаю, один из нас должен был бы поплатиться кровью. Если я не убил бы вас саблей, то застрелил бы, и пусть бы меня потом черти взяли!

— Разве что застрелили бы, а то, если бы она приняла мое предложение, я не согласился бы на второй поединок. Зачем мне было бы драться? А знаете ли, почему она мне отказала?

— Почему? — повторил, как эхо, Кмициц.

— Потому, что любит вас!

Это было выше сил больного. Голова Кмииица упала на подушки, на лбу у него выступили крупные капли пота. Некоторое время он лежал молча.

— Я чувствую себя очень слабым. Откуда же вы знаете… что она меня любит?..

— Потому что у меня есть глаза и ум. Я все понял, когда она мне отказала. Прежде всего, когда я после поединка пришел ей сказать, что она свободна и что вы ранены, с ней сделалось дурно, и, вместо того чтобы благодарить, она как будто меня и не видела; во-вторых, когда Домашевичи вас несли, она поддерживала вашу голову, как мать; а в-третьих, когда я ей сделал предложение, то она меня приняла так, точно пощечину дала. Если этого для вас мало, то, вероятно, у вас голова еще плохо работает.

— Если бы это была правда… — ответил слабым голосом Кмициц, — тогда бы мне не нужны были никакие мази, ваши слова для меня как бальзам.

— И этот бальзам принес вам изменник?

— Простите меня, ваць-пане! Я не могу поверить, что она все еще хочет быть моей.

— Я говорил, что она вас любит, и не говорил, что хочет быть вашей. Это не одно и то же.

— Если она не согласится, то я разобью себе о стену голову. Иначе быть не может!

— Могло бы быть иначе, если бы только вы искренне желали искупить свою вину. Теперь война, вы можете оказать отчизне большие услуги, прославиться мужеством, исправить репутацию. Кто же не грешен? У кого совесть совсем чиста? У каждого есть что-нибудь… Но для покаяния и исправления всякому дорога открыта. Вы грешили против отчизны, спасайте ее; вы причиняли обиды людям, вознаградите их… Вот вам верный путь для достижения цели, а головой о стену биться нечего.

Кмициц пристально смотрел на Володыевского и сказал:

— Вы говорите, как искренний друг.

— Я не друг вам, но, во всяком случае, и не враг, и мне более всего жаль этой панны, хотя она мне и отказала. Из-за ее отказа я не повешусь: для меня это не новость — обид я долго помнить не умею; если же мне удастся навести вас на путь истины, то это будет до некоторой степени благодеянием для отчизны, ибо вы опытный и храбрый солдат.

— Неужели мне еще не поздно возвратиться на этот путь? Меня ждет правосудие. Ведь прямо с постели мне нужно идти в суд… Разве бежать? Нет, я этого не хочу. Столько процессов. И что ни процесс, то верное осуждение!

— У меня есть и против этого лекарство! — сказал пан Володыевский, вынимая из кармана приказ гетмана.

— Приказ гетмана?! — воскликнул Кмициц. — Для кого?

— Для вас. И знайте, что вы свободны ото всяких судов, ибо принадлежите лишь гетманской инквизиции. Слушайте же, что пишет мне князь-воевода.

И Володыевский прочел частное письмо Радзивилла, передохнул, шевельнул усиками и сказал:

— Как видите, от меня зависит, отдать вам письмо или нет. Неуверенность, тревога и надежда отразились на лице Кмицица.

— А что вы сделаете? — спросил он тихо.

— А я отдам его вам, — ответил Володыевский.

Кмициц опустил голову на подушки и некоторое время молчал. Вдруг глаза его сделались влажны… и незнакомые ему доселе слезы повисли на его ресницах.

— Пусть меня четвертуют, — воскликнул он наконец, — пусть с меня кожу сдерут, если я когда-нибудь встречал человека благороднее, чем вы. Если вы из-за меня получили отказ, если Ол е нька любит меня еще, как вы говорите, то вы должны бы были тем более мне мстить; а вы протягиваете мне руку и точно из могилы меня спасаете!

— Ибо я личной обиде не хочу приносить в жертву отчизну, а ей большие услуги может оказать такой опытный солдат, как вы; но знайте, что если бы вы казаков взяли от Трубецкого или Хованского, то я ни за что не отдал бы этого письма. Ваше счастье, что вы этого не сделали.

— С вас надо брать пример другим! — ответил Кмициц. — Дайте же мне вашу руку. Буду молить Бога, чтобы он послал мне случай отплатить вам добром, потому что вам я обязан жизнью.

— Об этом поговорим потом. А теперь слушайте. Не являйтесь ни в какие суды, а принимайтесь за дело. Если вы услужите отчизне, то и шляхта простит вас, она очень отзывчива к людям, любящим отчизну. Вы можете не только искупить ваши грехи, восстановить репутацию, но и прославиться, и я знаю одну панну, которая придумает для вас награду.

— Да разве буду я в постели гнить, когда неприятель отчизну топчет! — воскликнул Кмициц с воодушевлением. — Эй! Кто там? Подать мне сапоги! Не хочу я больше валяться в постели, разрази меня гром!

Володыевский весело улыбнулся и сказал:

— Видно, ваш дух сильнее тела.

С этими словами он стал прощаться, а Кмициц удерживал его и предлагал выпить вина.

И было уже к вечеру, когда маленький рыцарь выехал из Любича и направился в Водокты.

— Нельзя лучше вознаградить ее за резкие слова, как сказать, что Кмициц встал не только с постели, но и из мрака бесславия. Он еще не совсем испорченный человек, только страшно горяч. Я ее очень обрадую и думаю, что теперь она меня лучше примет, чем тогда, когда я ей предлагал свою особу…

Тут пан Михал вздохнул и пробормотал:

— Интересно, есть ли на свете женщина, предназначенная и для меня?..

Среди подобных размышлений Володыевский приехал в Водокты. Лохматый жмудин выбежал к воротам, но не торопился их открывать и сказал:

— Панны нет дома.

— Уехала?

— Уехала.

— Куда?

— Кто ее знает.

— А когда вернется?

— Кто ее знает.

— Да говори же по-человечески! Не сказала, когда вернется?

— Вернее, что совсем не вернется: с возами уехала и с тюками. Видно, уехала далеко и надолго.

— Так! — пробормотал пан Михал. — Вот что я наделал!