Онлайн чтение книги Потоп The Deluge
VI

Чарнецкий действительно не смел даже и думать о том, чтобы пан маршал коронный отдал свои войска под его команду. Он хотел только действовать с ним заодно, но сомневался даже и в этом, зная самолюбие маршала, так как гордый вельможа не раз говорил своим офицерам, что он предпочитает воевать со шведами собственными силами, чем соединяться с Чарнецким, ибо в случае победы вся слава ее была бы приписана Чарнецкому. Так и было.

Чарнецкий понимал это и беспокоился. Послав из Пшеворска письмо, он в десятый раз перечитывал его копию, желая убедиться, не написал ли он чего-нибудь такого, что могло бы задеть этого тщеславного человека.

И жалел, что написал некоторые выражения, а потом стал вообще жалеть, что послал это письмо. Он сидел мрачный в своей квартире, то и дело подходил к окну, поглядывая на дорогу, не возвращаются ли послы. Офицеры видели его в окне и угадывали, что с ним происходит, так как на лице его была ясно выражена озабоченность.

— Смотрите! — сказал Поляновский Володыевскому. — Ничего хорошего не будет, у каштеляна лицо стало пестрым, а это дурной признак!

Лицо Чарнецкого носило следы сильной оспы, и в минуту забот или тревоги оно покрывалось белыми и темными пятнами. Черты лица его вообще были резки — очень высокий лоб с юпитерскими бровями, загнутый нос и пронизывающий взгляд, — и, когда появлялись эти пятна, он становился почти страшен. Казаки в свое время называли его «пестрым псом», но на самом деле он был скорее похож на пестрого орла. Когда, бывало, он вел своих солдат в атаку, в развевающейся, наподобие гигантских крыльев, бурке, тогда это сходство поражало и своих и неприятелей. Он возбуждал страх и в тех и в других. Во время казацких войн предводители сильных отрядов теряли голову, когда им приходилось действовать против Чарнецкого. Боялся его и сам Хмельницкий, а особенно советов, которые он давал королю. Из-за них-то казаки и потерпели такое страшное поражение под Берестечком. Но слава его и стала расти после берестецкой битвы, когда он вместе с татарами, точно пламя, носился по степям, истреблял толпы бунтовщиков, брал штурмом крепости, города, окопы, с быстротой ветра переносился с одного конца Украины на другой.

С тем же неутомимым бешенством терзал он теперь и шведов. «Чарнецкий не перебьет, а выкрадет у меня войско по частям!» — говорил Карл-Густав. Но именно теперь Чарнецкому и надоело выкрадывать; по его мнению, настало уже время бить, но у него совсем не было пушек и пехоты, без которых нельзя было ничего предпринять, поэтому он так и хотел соединиться с Любомирским, у которого, правда, пушек было немного, но который вел с собой пехоту, состоявшую из горцев. Пехота эта хотя и не была еще достаточно обучена, но уже не раз бывала в деле и могла, в случае надобности, пригодиться против несравненной пехоты Карла-Густава.

И пан Чарнецкий был как в лихорадке. Наконец, не будучи в состоянии дольше высидеть в своей квартире, он вышел на крыльцо и, заметив Поляновского и Володыевского, спросил:

— А что, не видно послов?

— Им, значит, рады там! — ответил Володыевский.

— Им-то, может быть, и рады, но не мне; иначе пан маршал прислал бы с ответом своих послов.

— Пан каштелян, — сказал Поляновский, пользовавшийся большим доверием Чарнецкого, — чего беспокоиться? Придет маршал — хорошо, а не придет — будем действовать по-прежнему. Из шведского горшка и так уже кровь течет; а ведь известно, что раз горшок течет, то из него все вытечет.

— Да ведь и Речь Посполитая течет! — ответил на это Чарнецкий. — Если шведы теперь ускользнут, к ним придет помощь из Пруссии, и мы упустим случай. — Сказав это, он ударил себя по бедрам, что всегда было у него признаком нетерпения.

В это время вдали послышался лошадиный топот и бас Заглобы, который напевал:

— Добрый знак! Весело возвращаются! — воскликнул Поляновский.

А послы, увидев каштеляна, соскочили с коней и отдали их слуге, а сами быстро пошли к крыльцу. Вдруг Заглоба подбросил свою шапку вверх и закричал, так удачно подражая голосу маршала, что если бы кто не видел его, то мог бы ошибиться:

— Да здравствует пан Чарнецкий, наш вождь!

Каштелян нахмурился и быстро спросил:

— Есть письмо ко мне?

— Нет, — ответил Заглоба, — но есть нечто лучшее. Маршал со всем своим войском переходит под команду вашей милости!

Чарнецкий посмотрел пристально на Заглобу, потом повернулся к Скшетускому, точно хотел сказать: «Говори ты, этот пьян!»

Пан Заглоба действительно немножко подвыпил, но Скшетуский подтвердил его слова; каштелян изумился еще больше.

— Пойдемте ко мне! — сказал он прибывшим. — Мосци-Поляновский, мосци-Володыевский, прошу также.

Они вошли в комнату и не успели сесть, как Чарнецкий спросил:

— Что он сказал в ответ на мое письмо?

— Ничего не сказал, — ответил Заглоба, — а почему — это обнаружится в конце моего доклада, а пока начинаю.

Тут он начал рассказывать все, как было, и как ему удалось довести маршала до такого решения. Чарнецкий смотрел на него с возрастающим изумлением. Поляновский хватался за голову, пан Михал шевелил усиками.

— Так я вас не знал совсем! — воскликнул наконец каштелян. — Я не верю собственным ушам!

— Меня издавна называют Улиссом! — скромно ответил Заглоба.

— Где мое письмо?

— Вот оно!

— Я должен простить вас, что вы его не отдали. Ну и молодец же вы! Подканцлеру у вас поучиться, как вести переговоры. Ей-богу, если бы я был королем, то послал бы вас послом в Царьград.

— Тогда бы здесь стояло уже сто тысяч турок! — воскликнул Володыевский.

— Двести, а не сто — провалиться мне на этом месте! — ответил Заглоба.

— И маршал ничего не заметил? — снова спросил Чарнецкий.

— Он? Глотал, что я ему клал в рот, как раскормленный гусь, гоготал от удовольствия, и глаза у него мглой поволакивались. Я думал, что он лопнет от радости, как шведская граната. Этого человека можно в ад лестью завести.

— Лишь бы только это на шведах отразилось, а я надеюсь, что это так и будет! — ответил обрадованный Чарнецкий. — Вы ловкий человек, но над маршалом не потешайтесь слишком. Другой бы этого не сделал! От него многое зависит… Нам до самого Сандомира придется идти через владения Любомирских, и маршал одним словом может поднять все воеводство, приказать крестьянам затруднять путь неприятелю, жечь мосты и скрывать в лесах провиант… Вы оказали мне услугу, которой я не забуду до самой смерти, но я благодарен и пану маршалу, ибо полагаю, что он это сделал не из одного только тщеславия.

Чарнецкий захлопал в ладоши и крикнул слуге:

— Коня мне… Надо ковать железо, пока горячо! Потом, обращаясь к полковникам, сказал:

— Вы, Панове, все со мной, чтобы свита была повиднее!

— И мне ехать? — спросил Заглоба.

— Вы первый построили мост между мной и паном маршалом, и надо, чтобы вы первый по нему проехали. Впрочем, я думаю, что там будут вам очень рады… Поезжайте, поезжайте, пане брат, иначе я скажу, что хотите бросить наполовину начатое дело.

— Нечего делать! Надо только подтянуть пояс, а то меня совсем растрясет. У меня уж и сил мало, разве вот чем-нибудь подкреплюсь…

— А чем?

— Много мне рассказывали о каштелянском меде, но я до сих пор его не пробовал; а хотелось бы мне наконец узнать лучше ли он маршальского?

— Мы выпьем теперь по бокалу на дорогу, а когда вернемся, тогда уже считать бокалов не будем! Пару ковшей вы найдете также и у себя дома…

Сказав это, каштелян велел подать бокалы, и они выпили в меру, для бодрости, затем сели на коней и поехали.

Маршал принял пана Чарнецкого с распростертыми объятиями, угощал, поил, не отпускал до утра, а наутро оба войска соединились и пошли уже под командой Чарнецкого.

Около Сенявы они снова напали на шведов, и так успешно, что разбили в пух и прах арьергард и произвели замешательство в рядах главной армии. Только на рассвете они отступили под пушечным огнем. Под Лежайском Чарнецкий стал теснить еще сильнее. Значительные шведские отряды вязли в болотах, образовавшихся после дождей, и все они попали в руки поляков. Поход становился для шведов все плачевнее. Изнуренные, изголодавшиеся солдаты еле двигались. На дороге оставалось все больше и больше солдат. Некоторые были так измучены, что не хотели ни есть, ни пить и только молили о смерти. Одни ложились на дороге и умирали, другие теряли сознание и совершенно равнодушно смотрели на приближавшихся польских всадников. Иностранцы, которых много было в шведской армии, стали ускользать из лагеря и переходить на сторону Чарнецкого; только несокрушимый дух Карла-Густава мог поддерживать остаток угасающих сил шведской армии.

За армией шел не только Чарнецкий: разные «партии» под предводительством неизвестных начальников и толпы вооруженных крестьян то и дело преграждали ей путь. Правда, эти отряды были невелики и не слишком дисциплинированны и потому не могли вступать в решительный бой с армией, но зато страшно утомляли ее. Желая убедить шведов, что на помощь пришли татары, все польские отряды часто кричали по-татарски, и слова «Алла! Алла!» раздавались днем и ночью. Шведские солдаты не могли даже передохнуть, не могли ни на минуту сложить ружья в козлы. Порой несколько десятков человек поднимали тревогу во всей армии. Лошади падали десятками, и их тотчас съедали, так как о подвозе провианта нечего было и думать. Время от времени польские отряды натыкались на трупы шведов, страшно изуродованные крестьянами. Большая часть деревень между Саном и Вислою принадлежала пану маршалу и его родственникам. И вот крестьяне восстали в них, как один человек, так как маршал объявил, что тот, кто возьмется за оружие, будет освобожден от крепостной зависимости. И лишь только разнеслась эта весть, как все они вооружились косами и каждый день стали приносить в польский лагерь головы шведов, так что наконец маршал запретил им это, как обычай, несогласный с христианством.

Тогда они стали приносить перчатки и шпоры рейтар. Шведы, доведенные до отчаяния, сдирали кожу с тех, которые попадались им в руки, и война с каждым днем становилась все ужаснее. Некоторые польские отряды оставались еще на стороне шведов, но оставались только из страха. По дороге в Лежайск многие из них бежали, а оставшиеся учинили такой беспорядок, что Карл-Густав велел несколько человек расстрелять. Это послужило сигналом к всеобщему бегству, которое и было осуществлено с саблями в руках. Никто из них не остался у шведов, почти все перешли к Чарнецкому, который стал наступать еще энергичнее.

Пан маршал помогал ему от души. Быть может, благородные черты его натуры на это короткое, впрочем, время взяли верх над честолюбием и самолюбием. Он не щадил ни сил, ни жизни и часто сам вел в бой какой-нибудь полк, не давал передохнуть неприятелю, а так как он был хорошим воином, то оказал значительные услуги. Эти заслуги вместе с более поздними обеспечили бы ему славную память в народе, если бы не тот бесчестный бунт, который он поднял под конец своей деятельности, чтобы помешать реформам в Речи Посполитой.

Но в то время он делал все для того, чтобы стяжать себе славу, и стяжал ее. Не отставал от него и пан Витовский, каштелян сандомирский, старый и опытный воин; он хотел сравняться с самим Чарнецким, но не смог, ибо Господь не дал его душе истинно великого.

Все они втроем все сильнее теснили шведов. Дошло до того, что те пехотные и рейтарские полки, которым приходилось идти в арьергарде, шли в таком ужасе, что поднимали переполох из-за малейшего пустяка. Тогда Карл-Густав решил сам идти в арьергарде, чтобы ободрить их своим присутствием.

Но в самом начале он чуть было не поплатился за это жизнью. Случилось, что, идя во главе лейб-гвардейского полка, лучшего из всех шведских полков, король остановился для отдыха в деревне Руднике. Пообедав у приходского священника, он решил немного отдохнуть, так как всю предыдущую ночь не смыкал глаз. Лейб-гвардейцы окружили дом, чтобы охранять короля. А тем временем ксендзовский конюшенный мальчик ускользнул из деревни, побежал к табуну, который пасся на лугу, вскочил на первого попавшегося жеребенка и помчался к Чарнецкому.

Но пан Чарнецкий находился в это время в двух милях пути, передовой его отряд, состоявший из солдат князя Дмитрия Вишневецкого, шел под начальством поручика Шандаровского в полумиле от шведов. Пан Шандаровский разговаривал как раз с Рохом Ковальским, который приехал с приказами от каштеляна, как вдруг оба они заметили мчавшегося к ним во весь опор мальчика.

— Что за черт так несется, — спросил Шандаровский, — да еще на жеребенке?

— Деревенский мальчик! — ответил Ковальский.

А мальчик подлетел к первым рядам отряда и остановился только тогда, когда жеребенок, испуганный видом людей и лошадей, стал на дыбы. Мальчик соскочил и, держа жеребенка за гриву, поклонился рыцарям.

— Что скажешь? — спросил его Шандаровский.

— Шведы у нашего ксендза; говорят, между ними сам король! — сказал мальчик, сверкая глазами.

— А много их?

— Не более двухсот.

Теперь уже у Шандаровского заблестели глаза; но он боялся какого-нибудь подвоха и потому, строго посмотрев на мальчика, спросил его:

— Кто тебя прислал?

— Кто ж меня мог прислать? Сам я вскочил на жеребенка на лугу, чуть не задохся, дорогой шапку потерял… Хорошо еще, что меня не заметили, черти!

Загорелое лицо мальчика дышало правдой; ему, видно, очень хотелось потрепать шведов, потому что щеки его пылали, и он стоял перед офицером, держа жеребенка за гриву, с развевающимися волосами, в расстегнутой на груди рубахе и тяжело дыша.

— А где же остальные войска? — спросил хорунжий.

— Еще на рассвете их прошло столько, что мы и сосчитать не могли, но те пошли дальше; осталась только конница; один из них спит у ксендза; говорят, король.

— Слушай, мальчуган, — сказал Шандаровский, — если ты лжешь, то я тебе голову сниму с плеч, а если говоришь правду, то проси чего хочешь!

Мальчик низко поклонился ему.

— Вот провалиться мне на этом месте! — проговорил он. — Я никакой награды не хочу, пусть вот только ясновельможный пан офицер велит дать мне саблю!

— Дайте ему какую-нибудь саблю! — крикнул Шандаровский, уже вполне убежденный в правдивости слов мальчика.

Остальные офицеры стали расспрашивать мальчика: где деревня, где дом, что делают шведы? Он ответил:

— Караулят, собаки! Если вы прямо пойдете, они вас заметят, но я проведу вас лощиной.

Тотчас были отданы приказания, и полк двинулся сначала рысью, потом вскачь. Мальчик ехал впереди на своем жеребенке, без узды, и подгонял его пятками, то и дело поглядывая сверкающими глазами на свою обнаженную саблю.

Когда они подъехали к деревне, мальчик свернул с дороги в лощину. Там было вязко, и пришлось замедлить шаг.

— Тише! — сказал мальчик. — Как только лощина кончится, они будут не дальше как в полуверсте!

Всадники продвигались медленно, так как дорога сделалась трудной, а тяжелые лошади часто вязли в болоте по колени. Наконец лощина стала редеть, и они выехали на поляну.

И вот, не дальше чем в трехстах шагах, всадники увидели большую площадь, далее приходский дом, окруженный липами, среди которых виднелись соломенные крыши ульев, а на дворе двести всадников в панцирях и шлемах.

Гигантские всадники сидели на гигантских, хоть и исхудалых, лошадях и были наготове; одни с рапирами, другие с мушкетами в руках; но они смотрели в другую сторону, на главную дорогу, оттуда только и могли ожидать неприятеля. Над их головами развевался великолепный голубой штандарт с золотым львом.

Далее, вокруг дома, стояла стража, по два человека; часть ее была обращена лицом к лощине, но солнце ослепительно сверкало прямо в глаза, а в лощине было почти темно, и она не могла заметить польских всадников.

В Шандаровском, кавалере огненного темперамента, кровь уже кипела ключом, но он сдерживался и ждал, пока ряды выстроятся, а тем временем Рох Ковальский положил свою тяжелую руку на плечо мальчику и сказал:

— Слушай, пузырь, ты видел короля?

— Видел, вельможный пане! — прошептал мальчуган.

— А как он выглядит? Как его узнать?

— Он такой черный, и сбоку красная лента.

— А коня его узнаешь?

— Конь вороной с лысиной.

— Слушай! — сказал Рох. — Держись около меня и покажи мне его!

— Хорошо, пане! А скоро мы бросимся?

— Молчи.

Пан Рох умолк и стал молиться Пресвятой Деве, чтобы она позволила ему встретиться с Карлом и управляла его рукой при встрече.

Тишина продолжалась еще минуту; вдруг лошадь Шандаровского фыркнула. Один из сторожевых рейтар вздрогнул, точно его что-то подбросило на седле, и выстрелил из пистолета.

— Алла! Алла! Бей! Руби! — раздалось в лощине. И отряд как буря налетел на шведов.

Он налетел так стремительно, что шведы не успели повернуться к нему лицом.

Началась страшная резня: действовали только сабли и рапиры, так как стрелять не было времени. В одно мгновение рейтар отбросили к забору, который с треском рухнул под напором коней, и стали рубить их с таким бешенством, что они скучились и смешались. Дважды пытались они выстроиться, но оба раза строй был разорван и наконец рассыпался на маленькие кучки.

Вдруг раздались отчаянные крики:

— Король! Король! Спасайте короля!

Карл-Густав в ту минуту, когда напали поляки, выбежал на крыльцо с пистолетами в руках и шпагой в зубах. Рейтар, который держал у дверей его лошадь готовой, сейчас же подал ее королю, король вскочил на нее и, повернув за угол, бросился между липами и ульями, чтобы спастись бегством. Доехав до забора, он перескочил через него и очутился в группе рейтар, защищавшихся против правого крыла поляков, которое, окружая дом, столкнулось со шведами за садом.

— Вперед! — крикнул Карл-Густав.

И, свалив на землю ударом шпаги одного из польских всадников, который уже замахнулся на него саблей, он одним прыжком вырвался из водоворота битвы; рейтары, прорвав ряды поляков, бросились за ним, как стадо оленей, преследуемых собаками, бросается за рогачом-проводником.

Польские всадники бросились за шведами, и началась погоня. И те и Другие выехали на главную дорогу, ведущую из Рудника в Бояновку.

Их заметили с переднего двора, где происходила главная битва, и тогда-то именно и раздались крики:

— Король! Король! Спасайте короля!

Но рейтары на переднем дворе были уж так прижаты Шандаровским, что не могли думать даже о собственном спасении, и король помчался вперед в сопровождении не более двенадцати рейтар; поляков за ними погналось около тридцати, а во главе их Рох Ковальский.

Мальчик, который должен был показать ему короля, где-то затерялся в битве, но Рох и сам уже узнал его по пучку красных лент. Он решил, что час его настал, пригнулся к луке, сжал лошадь шпорами и помчался как вихрь вперед.

Убегавшие гнали лошадей что есть мочи, но более быстрые и легкие польские лошади стали уже их догонять. Рох настиг одного рейтара и, поднявшись на стременах, нанес ему такой страшный удар, что отрубил рейтару Руку вместе с лопаткой, и помчался дальше, не спуская глаз с короля.

Перед его глазами зачернел другой рейтар, он свалил его с лошади, третьему разрубил голову и мчался дальше за королем. Наконец лошади рейтар стали изнемогать и падать; польские всадники нагнали их и перерубили.

Пан Рох проезжал уже мимо шведов, не трогая их, чтобы не терять времени. Расстояние между ним и Карлом-Густавом стало уменьшаться. На пути было только два рейтара.

Вдруг стрела, пущенная каким-то поляком, просвистев около самого уха Роха, попала в спину мчавшегося перед ним шведа; он покачнулся в седле, перегнулся назад, вскрикнул нечеловеческим голосом и упал с седла.

Между Рохом и королем остался только один. Он, по-видимому желая спасти короля, повернул своего коня назад. Пан Рох, как пушечное ядро, сшиб его с седла, потом со страшным криком бросился вперед, как разъяренный кабан.

Король, быть может, решился бы помериться с ним и погиб бы несомненно, если бы вслед за Рохом не мчались и другие; свистели стрелы, которые могли ранить его коня. Король еще сильнее сжал коня пятками, пригнулся к самой гриве и мчался вперед, как ласточка, преследуемая ястребом.

А пан Рох стал подгонять своего коня не только шпорами, но даже бил его рукояткой сабли. Так мчались они один за другим. Деревья, камни, лозы мелькали у них перед глазами, ветер свистел в ушах. У короля слетела с головы шляпа; он, наконец, бросил кошелек, думая, что неумолимый всадник соблазнится им и прекратит погоню, но Ковальский даже не взглянул на него и все сильнее бил коня, который уже стонал от усталости.

Пан Рох до такой степени забыл обо всем, что начал кричать на бегу, голосом, в котором вместе с угрозой дрожала и просьба:

— Стой! Ради бога, стой!

Вдруг королевский скакун споткнулся так сильно, что, если бы король не поддержал его изо всей мочи поводьями, он бы упал. Рох зарычал, как зубр; расстояние между ним и королем значительно уменьшилось.

Через минуту скакун споткнулся еще раз, потом опять. Пока король поставил его на ноги, Рох приблизился еще на несколько десятков саженей.

Он выпрямился в седле, приготовляясь к удару. Он был страшен… Глаза его почти вышли из орбит, а из-под рыжих усов сверкали зубы… Еще минута, конь короля споткнется еще раз, и решится судьба Речи Посполитой, Швеции и войны. Но конь короля снова мчался, а король повернулся, в руках его сверкнули два пистолета, и он дважды выстрелил.

Одна из пуль пробила колено лошади Роха. Лошадь поднялась на дыбы, потом упала на передние ноги и зарылась мордой в землю.

Король мог бы броситься теперь на своего преследователя и проколоть его шпагой, но в двухстах шагах мчались еще польские всадники; и он снова пригнулся к седлу и помчался как стрела, пущенная из татарского лука.

Рох выбрался из-под коня… Минуту он блуждающими глазами смотрел вслед убегавшему, затем покачнулся, как пьяный, сел на дороге и зарычал, как медведь.

А король был все дальше, дальше и дальше… Наконец он стал уменьшаться, таять и исчез за черной стеной леса…

Через минуту с криком и гиканьем подъехало несколько товарищей Роха. Их было человек пятнадцать. Один из них держал королевский кошелек, другой шляпу, страусовые перья которой были приколоты брильянтовыми пряжками. Оба кричали ему:

— Это твое, твое, товарищ! Это принадлежит тебе по праву!

— Знаешь, за кем ты гнался? Знаешь, кого преследовал? Это был сам Карл!

— Ей-богу, он еще никогда ни от кого так не удирал.

— А сколько рейтар он перебил, прежде чем погнался за самим королем!

— Ты чуть-чуть не спас Речи Посполитой своей саблей!

— Бери кошелек!

— Бери шляпу!

— Хорош был у тебя конь, но за эти сокровища ты десять таких купишь! Рох смотрел на них блуждающими глазами, наконец вскочил и крикнул:

— Я — Ковальский, а вот — пани Ковальская! Пошли вы ко всем чертям!

— Он помешался! — воскликнули солдаты.

— Коня мне давайте, я его еще догоню! — кричал Рох.

Но они взяли его под руки и, хотя он вырывался, повели назад в Рудник, успокаивая по дороге и утешая.

— Задал же ты ему перцу! — кричали офицеры. — Вот до чего он дожил, этот победитель, этот властелин стольких земель, городов и войск!

— Ха, ха, ха! Теперь он знает польских кавалеров!

— Надоест ему в Речи Посполитой! Крутые теперь для него времена настали!

— Да здравствует Рох Ковальский!

— Да здравствует храбрый кавалер, гордость всего войска!

И они стали пить за его здоровье из походных фляг. Дали и Ковальскому, он залпом выпил целую флягу и значительно повеселел.

Во время погони за королем рейтары перед приходским домом защищались с храбростью, достойной этого славного полка. Несмотря на то что на них напали врасплох и быстро рассеяли, они вскоре снова соединились уже потому, что были окружены, и столпились все около голубого штандарта. Ни один из них не просил пощады; став тесной стеной плечом к плечу, они так бешено кололи рапирами, что одно мгновение казалось, что победа будет на их стороне. Их надо было снова разорвать, что было немыслимо, так как их окружало кольцо польских всадников, или же перерезать всех до одного. Шандаровский нашел последнее более удобным и, окружив их еще более тесным кольцом, сам бросился на врагов, как раненый кречет на стадо длинноклювых журавлей. Поднялась давка и резня. Сабли звенели о рапиры. Порой какой-нибудь конь подымался на дыбы, как дельфин над поверхностью волн, и влетал в толпу людей и лошадей. Крики замолкли — слышался только конский визг, звон оружия и тяжелое дыхание сражающихся. И поляками и шведами овладело необыкновенное бешенство. Иные дрались обломками сабель и рапир, местами люди сцеплялись, как коршуны, хватали друг друга за волосы, за усы, кусали друг друга зубами; те, которые упали с лошадей, но могли еще держаться на ногах, кололи лошадей ножами в живот, а всадников в икры. В дыму, в испарениях лошадей, в страшном пылу битвы люди превращались в гигантов и наносили страшные удары; одним взмахом они разбивали, как горшки, стальные шлемы, разрубали головы, отрубали руки вместе с мечами, рубили без передышки, без милосердия. Из-под водоворота людей и лошадей по двору текла ручьями кровь.

Огромный голубой штандарт все еще развевался над кучкой шведов, но с каждой минутой она становилась все меньше и меньше.

Как жнецы, когда они, идя с двух сторон поля, все ближе подходят друг к Другу и все меньше становится золотистый лес колосьев, — так кольцо поляков сжималось все больше, и люди с одной стороны видели уже кривые сабли тех, что дрались на другой стороне.

Пан Шандаровский безумствовал как ураган и вгрызался в шведов, как голодный волк в лошадиную тушу; но один всадник и его превзошел в бешенстве. Это был тот мальчик, который дал знать о приходе шведов в Рудник, теперь он вместе с другими бросился на шведов. Трехлетний жеребенок его, который до сих пор спокойно гулял себе на лугу, теперь, сжатый другими лошадьми, казалось, взбесился, как и сам всадник; с выпученными глазами и взъерошенной гривой, он рвался вперед, кусался и лягался, а мальчик размахивал своей саблей, как цепом, направо и налево; русые волосы его были забрызганы кровью, острия рапир продырявили ему руки и ноги; лицо его было изранено, но эти раны только возбуждали его. Он бился, точно в забытьи, как человек, который махнул рукой на жизнь и хочет только отомстить за свою смерть.

А шведский отряд все уменьшался, как куча снега, которую со всех сторон поливают кипятком. Наконец около королевского штандарта осталось только несколько человек; лавина поляков покрыла их совершенно, и они умирали, мрачно стиснув зубы; ни один не протянул рук с мольбой о пощаде.

Вдруг раздались крики:

— Знамя брать! Знамя!

Услышав это, мальчик ударил саблей своего жеребенка и бросился вперед; каждому рейтару приходилось защищаться против двух или трех польских всадников; мальчик ударил саблей хорунжего в голову, так что тот только взмахнул руками и упал на шею лошади.

Голубой штандарт упал вместе с ним.

Ближайший швед, вскрикнув страшным голосом, тотчас схватил знамя за древко, а мальчик за полотнище, рванул, оторвал, свернул в клубок и, прижимая его обеими руками к груди, орал благим матом:

— Взял, взял! Не отдам!

Последние, оставшиеся еще в живых рейтары набросились на него с бешенством; один пронзил ему плечо сквозь знамя; но в эту же минуту все шведы были изрублены.

И несколько десятков окровавленных рук протянулось к мальчику.

— Знамя! Давай знамя! — послышались голоса.

Шандаровский подскакал к нему на помощь.

— Оставьте его! Он взял знамя у меня на глазах и пусть отдаст его самому каштеляну!

— Каштелян едет! Каштелян! — раздались многочисленные голоса. Действительно, послышались звуки труб, и на дороге показался целый полк, мчавшийся во весь опор к приходскому дому. Это был ляуданский полк во главе с паном Чарнецким. Увидев, что все уже кончено, всадники сдержали своих лошадей; к ним стали съезжаться солдаты Шандаровского.

Подскакал и Шандаровский с рапортом, но он так страшно устал, что не мог говорить; весь дрожал, как в лихорадке, а голос каждую минуту прерывался:

— Здесь был сам король… если он ушел…

— Ушел! Ушел! — отвечали те, которые видели погоню.

— Знамя взято! Трупов масса!

Чарнецкий, не ответив ни слова, направился к месту побоища, которое представляло ужасный вид. На нем лежало больше двухсот шведских и польских трупов, один около другого, порой один на другом. Иные лежали, вцепившись друг другу в волосы, другие умерли, впившись друг в друга зубами и ногтями. Иные лежали обнявшись, точно братья. Многие лица были так истоптаны, что в них не осталось ничего человеческого, а те, которых не затоптали копыта лошадей, лежали с открытыми глазами, полными ужаса и бешенства… Под копытами каштелянского коня хлюпала кровь; запах крови и конского пота раздражал ноздри и затруднял дыхание.

Каштелян смотрел на эти тела так же, как помещик смотрит на связанные снопы пшеницы, которые вскоре заполнят амбар. Лицо его выражало удовольствие. Он молча объехал вокруг дома, посмотрел на трупы, лежавшие с другой стороны, за садом, потом медленно повернул к месту главного побоища.

— Я вижу, вы здесь на совесть поработали, — сказал он, — и я очень доволен вами, Панове!

А они вскинули окровавленными руками свои шапки вверх и крикнули:

— Виват Чарнецкий!

— Дай бог поскорее вторую такую встречу! Виват! Виват!

— Вы пойдете теперь в арьергарде, чтобы отдохнуть. А кто взял знамя? — спросил он Шандаровского.

— Давайте сюда мальчика! — крикнул тот. — Где он?

Солдаты бросились искать и нашли его сидевшим у стены около жеребенка, который издыхал от ран. На первый взгляд казалось, что и мальчику осталось жить недолго, но он все же держал на груди знамя, прижимая его обеими руками.

Его тотчас подхватили и привели к каштеляну. Мальчик стоял перед ним босой, растрепанный, с обнаженной грудью, в разорванной рубашке и в каких-то лохмотьях, испачканных собственной и шведской кровью. Он шатался, но в глазах его еще не угас огонь. Пан Чарнецкий изумился.

— Как? — спросил он. — Он взял королевское знамя?

— Собственными руками и собственной кровью! — ответил Шандаровский. — Он первый дал нам знать о шведах, а затем в самой гуще битвы так отличался, что превзошел и меня и всех!

— Правда! Истинная правда! — подхватили солдаты.

— Как тебя зовут? — спросил Чарнецкий мальчика.

— Михалка.

— Чей ты?

— Ксендзовский.

— Ты был ксендзовский, а теперь будешь свой собственный, — сказал ему каштелян.

Но Михалка уже не слышал последних слов каштеляна: от ран, от потери крови он пошатнулся и упал головою на каштелянское стремя.

— Взять его и беречь как зеницу ока! А я на первом же сейме потребую, чтобы он был равен по званию вам всем, Панове, как равен уже сегодня душой!

— Он этого достоин! Достоин! — подхватила шляхта. Михалку уложили на носилки и внесли в дом.

А Чарнецкий опять слушал рапорт, но уже не от Шандаровского, а от тех, которые видели погоню пана Роха за королем. Чарнецкий так радовался этим рассказам, что хватался за голову, хлопал себя по коленям; он понимал, что после такого происшествия Карл-Густав должен еще больше упасть духом.

Заглоба радовался не меньше и, хватаясь за бока, говорил рыцарям:

— Ишь, разбойник! Догони он Карла — сам черт не смог бы вырвать его из его рук! Моя кровь, видит Бог, моя!

Пан Заглоба с течением времени и сам свято поверил, что он дядя пана Ковальского.

Между тем Чарнецкий велел отыскать молодого рыцаря, но его нигде не могли найти; от стыда и горя пан Рох залез на сеновал и, зарывшись в солому, заснул так крепко, что только на другой день днем догнал ушедшее войско. Но он все еще был страшно сконфужен и не смел показаться дяде на глаза. Но тот сам нашел его и стал утешать.

— Не печалься, Рох, — говорил он. — Ты и так стяжал великую славу; я сам слышал, как каштелян расхваливал тебя: «С виду, — говорит, — дурак такой, что и до трех не сочтет, а на самом деле огонь малый, поднял репутацию всего войска!»

— Господь не благословил меня и наказал за то, что я накануне был пьян и вечером не молился! — сказал Рох.

— Ты уж лучше в Его веления носа не суй, а то еще начнешь богохульствовать! Руками работай, а мозги свои оставь в покое, не годятся!

— Он ведь был так близко, что я даже чуял пот его лошади! Я бы его разрубил до самого седла. Вы, дядя, думаете, что у меня уж совсем мозгов нет!

— У всякой скотины есть мозги! — ответил Заглоба. — Ты, Рох, молодец и еще не раз утешишь меня. Дай бог, чтобы и у твоих сыновей были такие же кулаки, как у тебя!

— Не нужно! — ответил Род. — Я — Ковальский, а вот — пани Ковальская.