Онлайн чтение книги Потоп The Deluge
XIII

Начался кровавый штурм со стороны Нового Света к Краковскому предместью, не особенно удачный, но все-таки отвлекший внимание шведов от форта, который защищал Кмициц, и давший его людям возможность отдохнуть. Поляки подвинулись ко дворцу Казимира, но не могли удержать этой позиции.

С другой стороны штурмовали дворцы Даниловича и дом гданьского посольства, но также безуспешно. В этом штурме пало несколько сот человек. Одно лишь утешало короля: он видел, что даже ополченцы с великим мужеством и самопожертвованием рвутся на стены и что после нескольких неудачных попыток взять город войско не только не пало духом, но было уверено в победе.

Самым счастливым событием этих дней было прибытие Яна Замойского и Чарнецкого. Первый из них привел с собой прекрасную пехоту и тяжелые орудия из Замостья, каких не было у шведов. Другой, окружив частью литовских войск и полесского ополчения армию Дугласа, прибыл в Варшаву, чтобы принять участие в генеральном штурме.

На форту, взятом Кмицицем, были поставлены большие орудия, из которых сейчас же стали обстреливать стены и ворота и заставили замолчать пушки шведов. Тогда генерал Гродзицкий занял форт, а Кмициц вернулся к своим татарам.

Но не успел он доехать до своей квартиры, как его вызвали в Уяздов. Король в присутствии всего штаба осыпал похвалами молодого рыцаря, не жалели похвал ни Чарнецкий, ни Сапега, ни Любомирский, ни коронные гетманы, а он стоял перед ними в изорванной и испачканной землею одежде, с лицом, покрытым пороховым дымом, усталый и изнуренный, но довольный тем, что удержал форт, заслужил столько похвал и стяжал великую славу.

Поздравляли его среди других Володыевский и пан Заглоба.

— Вы представить себе не можете, пан Андрей, как король вас любит, — сказал маленький рыцарь. — Вчера я был на военном совете — пан Чарнецкий взял меня с собой. Речь шла о штурме, об известиях с Литвы и о том, как там свирепствовал Понтус. Решили поддержать там восстание. Сапега предложил послать туда несколько полков под начальством человека, который сумел бы быть там тем, чем Чарнецкий был в Короне. Король ответил: «Такой человек только один: Бабинич!» Все с этим согласились.

— На Литву, особенно на Жмудь, я охотно поеду, — ответил Кмициц, — я сам хотел просить короля об этом, только жду взятия Варшавы!

— Завтра генеральный штурм, — сказал, приближаясь, Заглоба.

— Я знаю, а как чувствует себя Кетлинг?

— Кто такой? Может быть, Гасслинг?

— Все равно, у него две фамилии, как это часто бывает у англичан и шотландцев.

— Правда, — сказал Заглоба, — а у испанцев особое имя на каждый день недели. Ваш человек сказал мне, что Гасслинг, или Кетлинг, уже здоров; ходит, говорит, лихорадка у него прошла, и только каждый час требует есть.

— А вы были у него? — спросил Кмициц у маленького рыцаря.

— Не был, времени нет. Да кто будет думать об этом перед штурмом.

— Так идемте сейчас!

— Идите лучше спать, — сказал Заглоба.

— Правда! Правда! Я еле стою на ногах!

Вернувшись к себе, пан Андрей последовал совету Заглобы, тем более что и Гасслинга он застал спяшим. Зато вечером его пришли проведать Заглоба и Володыевский и уселись в просторном бараке, который татары построили для своего «багадыря». Кемличи наливали им старый столетний мед, который король прислал Кмицицу в подарок, и они пили его с наслаждением, так как день был жаркий. Гасслинг, еще бледный и изнуренный, казалось, черпал в этом драгоценном напитке новые жизненные силы. Заглоба чмокал языком и вытирал пот со лба.

— Ишь как там орудия гремят, — сказал, прислушиваясь, молодой шотландец. — Завтра вы пойдете на штурм… Хорошо здоровым! Бог вас благослови! Я чужеземец и служил, как обязался, но вам желаю всего лучшего. Ах, что это за мед! Жизнь, жизнь в меня вступает.

Сказав это, он откинул назад свои золотистые волосы и поднял к небу голубые глаза. Лицо было прекрасно, с его почти детским выражением. Заглоба поглядывал на него с некоторой нежностью.

— Вы говорите по-польски, пан кавалер, не хуже любого из нас. Станьте поляком, полюбите нашу отчизну, хорошее дело сделаете, в меде недостатка у вас не будет! Права гражданства у нас даются легко.

— Тем более что я дворянин, — сказал Гасслинг. — Полная моя фамилия Гасслинг-Кетлинг оф Эльгин. Род наш из Англии, хотя поселился в Шотландии.

— Это далекие заморские страны, тут человеку лучше живется! — сказал Заглоба.

— Мне тут хорошо!

— Но нам плохо, — сказал Кмициц, который с самого начала нетерпеливо ерзал на скамье. — Нам хочется слышать о том, что было в Таурогах, а вы, панове, перечисляете родословные!

— Спрашивайте, я буду отвечать!

— Вы часто видывали панну Биллевич?

На бледном лице Гасслинга выступил румянец.

— Ежедневно, — ответил он.

Кмициц стал смотреть на него пристально.

— Откуда у нее такое доверие к вам? Отчего вы покраснели? Ежедневно? Как ежедневно?

— Она знала, что я желаю ей добра, так как оказал ей несколько услуг. Но это вы увидите из моего рассказа, а пока я начну с начала. Вы, быть может, не знаете, что меня не было в Кейданах, когда князь-конюший приехал и увез в Тауроги эту панну. Почему так случилось, я говорить не буду, ибо это толковали по-разному, скажу лишь, что, как только они приехали, все заметили, что он безумно влюблен.

— Чтоб его Бог наказал за это! — крикнул Кмициц.

— Начались пиры и забавы, каких раньше никогда не бывало, охоты и турниры. Со стороны можно было бы подумать, что никакой войны нет, а тут каждый день приходили письма, приезжали послы от курфюрста и князя Януша. Мы знали, что князь Януш окружен Сапегой и конфедератами, что он умоляет брата о спасении, так как ему грозит гибель. А мы ни с места! На прусской границе стояли готовые войска, а мы не шли на помощь князю, так как Богуслав не мог оторваться от панны.

— И потому Богуслав не пошел на помощь брату? — спросил Заглоба.

— Потому и не пошел. То же самое говорил и Петерсон, и все его приближенные. Многие роптали на это, но многие были довольны, что Радзивиллы погибнут. Сакович занимался делами вместо князя, отвечал на письма, разговаривал с послами. А князь если и думал о чем-нибудь, то только о забавах, кавалькадах или охотах. Он, скупец, стал швыряться деньгами, велел на милю вырубить лес, чтобы из окон панны был вид красивей. Словом, он сыпал ей под ноги цветы и принимал ее так, точно она была королевой шведской. Многие жалели ее, именно поэтому и говорили: «Все это на ее погибель: жениться князь не женится, и только лишь добьется взаимности, сейчас же доведет до греха!» Но оказалось, что эту панну не легко довести…

— А что?! — воскликнул, вскакивая, Кмициц. — Я это лучше всех знаю! Как же панна Биллевич принимала эти королевские почести? — спросил Кмициц.

— Сначала с любезной улыбкой, хотя по ней было заметно, что ее снедает какая-то печаль. Она бывала на охотах, на маскарадах, участвовала в кавалькадах и турнирах и думала, вероятно, что князь ведет всегда такую жизнь. Но вскоре она заметила, что все это ради нее. Однажды случилось, что князь, старавшийся разнообразить зрелища, захотел показать панне войну: неподалеку от Таурог зажгли деревню, пехота ее защищала, князь штурмовал. Конечно, он одержал блестящую победу и потом, насытившись похвал, упал к ногам и стал просить ее о взаимности. Неизвестно, что он ей предлагал, но с тех пор их дружба кончилась. Она стала держаться за полу своего дяди, мечника россиенского, а князь…

— Стал ей угрожать? — крикнул Кмициц.

— Какое! Он наряжался то греческим пастухом, то маркизом. Нарочные мчались в Королевец за моделями пастушеских костюмов, за лентами и париками. Он разыгрывал отчаяние, ходил под ее окнами и играл на лютне. На этот раз он действительно был влюблен, что и не странно, так как панна скорее похожа на богиню, чем на жительницу земли.

Гасслинг снова покраснел, но пан Андрей этого не заметил, так как, подбоченившись от удовольствия и гордости, он торжествующими глазами поглядывал на Заглобу и Володыевского.

— Знаем мы ее, настоящая Диана, только месяца на голове недостает! — сказал маленький рыцарь.

— Какая там Диана? После панны Биллевич на Диану и смотреть не захочется! — воскликнул Кмициц.

— Потому и я сказал: «и не странно», — ответил Гасслинг.

— Ладно. За это «не странно» я бы его на медленном огне изжарил…

— Да оставьте вы! — перебил его Заглоба. — Сначала поймайте его, тогда уж и будете думать, что с ним делать, а пока дайте говорить этому кавалеру!

— Не раз я дежурил перед комнатой, в которой он спал, — продолжал Гасслинг, — и знаю, как он ворочался на постели, как вздыхал, как разговаривал сам с собою, как шипел, точно от боли: так его жгла страсть. Он изменился ужасно, высох: быть может, у него начались уже припадки той болезни, которая стала мучить его потом. Между тем при дворе распространился слух, что князь, забыв обо всем на всем свете, хочет жениться. Дошло это и до жены князя Януша, которая жила с дочерью в Таурогах. Начались недоразумения. Как вам известно, Богуслав, согласно договору, должен был жениться на дочери князя Януша, как только она подрастет. Но обо всем этом он уже забыл: так было пронзено его сердце. Жена князя Януша разозлилась и уехала с дочерью в Курляндию, а Богуслав в тот же день вечером сделал предложение панне Биллевич.

— Сделал предложение? — с изумлением воскликнул Заглоба, а за ним Кмициц и Володыевский.

— Да! Сначала он передал его пану мечнику россиенскому, который был изумлен не менее вас, Панове, и не хотел верить собственным ушам, а когда поверил наконец, то не помнил себя от радости, ибо для всего дома Биллевичей честь не малая породниться с Радзивиллами; правда, Петерсон говорил, что какое-то родство между ними есть, но уже давно забытое.

— Рассказывайте дальше! — отвечал, дрожа от нетерпения, Кмициц.

— Оба они отправились к панне делать официальное предложение. Как раз к тому времени пришли дурные известия от князя Януша, один Сакович прочел их, но никто не обратил внимания ни на них, ни на Саковича, так как он в это время был в немилости за то, что противился браку. А у нас одни говорили, что Радзивиллам не новость жениться на шляхтянках, что в Речи Посполитой все шляхтичи равны, что род Биллевичей доходит до времен Рима. И говорили это те, которые старались добиться расположения будущей княгини. Другие утверждали, что это только хитрость князя, который хочет лишь сблизиться с панной, уже как жених с невестой, и при случае сорвать с нее девичий венок.

— Конечно, так оно и было! — отозвался Заглоба.

— И я так полагаю, — сказал Гасслинг, — но слушайте дальше. Пока мы при дворе рассуждали об этом, вдруг как гром грянула весть, что панна сразу положила конец всяким сомнениям и отказала наотрез.

— Благослови ее Боже! — крикнул Кмициц.

— Отказала наотрез! — продолжал Гасслинг. — Достаточно было взглянуть на князя, чтобы догадаться об этом. Он, перед которым не могли устоять принцессы, не мог вынести такого сопротивления и чуть с ума не сходил. Опасно было показываться ему на глаза. Все мы знали, что так долго продолжаться не может и что князь, рано или поздно, прибегнет к насилию. На следующий день пан мечник был арестован и отправлен в Тильзит. В тот же день панна умолила одного офицера, который стоял на страже у ее двери, дать ей заряженный пистолет. Офицер этот ей не отказал, так как, будучи дворянином и человеком чести, чувствовал сострадание к несчастной даме и преклонялся перед ее красотой и постоянством.

— Кто же этот офицер? — воскликнул Кмициц.

— Я, — сухо ответил Гасслинг.

Пан Андрей так сжал его в объятиях, что молодой шотландец, еще не совсем оправившийся, крикнул от боли.

— Это ничего! — воскликнул Кмициц. — Вы не пленник, вы мой брат и друг! Говорите, чего хотите? Я вам ни в чем не откажу!..

— Отдохнуть минуту, — сказал Гасслинг, тяжело дыша.

И он замолчал, пожимая руки, которые протянули ему Володыевский и Заглоба, наконец, видя, что все сгорают от любопытства, он продолжал:

— Я предупредил ее также о том, о чем все знали: что княжеский медик приготовляет какие-то одуряющие напитки. Но опасения оказались тщетными, так как в это дело вмешался Господь Бог. Он поразил его болезнью, и князь лежал целый месяц. Странно это, мосци-панове, но князь свалился как подкошенный в тот же самый день, когда решил прибегнуть к насилию. Это дело рук Господних, не иначе! Сам он думал так и испугался. Быть может, во время болезни страсть его выгорела, быть может, он ждал, когда к нему вернутся силы. Но, придя в себя, оставил ее в покое и даже разрешил вернуть мечника из Тильзита. Он выздоровел, но лихорадка не оставляла его, как не оставляет и теперь. Вскоре после того, как он встал с постели, он должен был выступить под Тыкоцин, где потерпел поражение. Он вернулся с лихорадкой еще большей, чем раньше, потом курфюрст призвал его к себе, а между тем в Таурогах произошли такие перемены, о которых странно и смешно говорить. Достаточно того, что князь не может более полагаться на верность своих офицеров, разве лишь очень старых, которые ничего не видят и не слышат, а потому не могут устеречь.

— Что же там случилось? — спросил Заглоба.

— Во время тыкоцинского похода, еще до поражения под Яновом, была захвачена некая панна Анна Божобогатая-Красенская и прислана в Тауроги.

— Вот так штука! — воскликнул Заглоба.

А пан Володыевский заморгал глазами, зашевелил усиками и наконец сказал:

— Пан кавалер, прошу не говорить о ней ничего дурного, иначе вы, по вашем выздоровлении, будете иметь дело со мной!

— Если бы я и хотел, я бы не мог сказать о ней ничего дурного, но если это ваша невеста, то я скажу, что вы ее плохо стережете, если это ваша родственница, то скажу, что вы плохо ее знаете, если станете отрицать то, что я вам сейчас расскажу. В одну неделю эта панна влюбила в себя всех от мала до велика и добилась этого исключительно своими глазками и еще какими-то чарами, в которых отчета я вам дать не могу.

— Она! Я ее и в аду узнаю! — пробормотал Володыевский.

— Странное дело, — сказал Гасслинг, — ведь панна Биллевич не уступает ей в красоте, но в ней столько величия и неприступности, что человек, боготворя ее и преклоняясь перед нею, не смеет даже глаз на нее поднять, а не то что питать какую-нибудь надежду. Согласитесь сами, Панове, что бывают разные панны: одни как древние весталки, а другие такие, что чуть взглянешь на них…

— Мосци-пане! — грозно сказал пан Михал.

— Да не кипятись ты, ведь он правду говорит! — сказал Заглоба. — Что она ветреница, мы все знаем, и ты это сто раз говорил сам.

— Оставим этот предмет, — сказал Гасслинг. — Я хотел только объяснить вам, Панове, почему в панну Биллевич влюбились только некоторые, способные оценить все ее совершенства, — Гасслинг снова покраснел, — а в панну Божобогатую почти все. Вот, Богом клянусь, иной раз меня смех разбирал — было совсем так, точно какая-то зараза поразила сердца. А ссор было сколько, сколько поединков! И из-за чего? К чему? Ибо надо вам знать и то, что среди нас не было ни одного, который мог бы похвастать ее взаимностью, но каждый почему-то слепо верил, что он один чего-нибудь добьется!

— Она! Так ее и вижу! — снова пробормотал Володыевский.

— Зато обе панны полюбили друг друга ужасно, — продолжал Гасслинг. — Одна без другой шагу не могла сделать, а панна Божобогатая распоряжалась в Таурогах, как у себя дома…

— Как так? — перебил его маленький рыцарь.

— Распоряжалась, как у себя дома. Сакович в нее так влюбился, что даже не отправился в поход, а Сакович настоящий хозяин во всех имениях князя. Через него и действует панна Анна.

— Он так влюблен? — снова спросил Володыевский.

— И очень уверен в себе, так как он человек очень богатый.

— Его зовут Сакович?

— А вы хотите получше запомнить его фамилию?

— Да нет… я так! — на вид небрежно ответил пан Володыевский, но при этом так грозно шевельнул усиками, что у Заглобы мурашки пробежали по спине.

— Я хотел еще прибавить вот что! — сказал Гасслинг. — Если бы панна Божобогатая велела Саковичу изменить князю и облегчить им бегство, он сделал бы это без колебаний. Но насколько я знаю, она предпочитает действовать за спиной Саковича, может быть, назло ему… кто знает… Во всяком случае, один офицер, мой соотечественник, но только не католик, признался мне, что отъезд пана мечника с паннами уже решен и что офицеры участвуют в заговоре. Это должно произойти вскоре…

Гасслинг стал тяжело дышать; он устал и выбивался из последних сил.

— Вот самое главное из того, что я хотел вам сказать! — прибавил он торопливо.

Володыевский и Кмициц даже за головы схватились.

— Куда они хотят бежать?

— В пущу и пущей до Беловежа… Мне дышать нечем.

Дальнейший разговор был прерван появлением ординарца Сапеги, который вручил Володыевскому и Кмицицу две бумаги, сложенные вчетверо. Володыевский, едва развернув свою, воскликнул:

— Приказ занять позиции к завтрашнему дню!

— Слышите, как ревут орудия? — спросил Заглоба.

— Завтра, завтра!

— Ух, жарко! — сказал пан Заглоба. — Плохой день для штурма… Чтоб черт побрал эту жару. Матерь Божья!.. Многие остынут завтра, несмотря на жару, но не те, которые под твою милость прибегают, Защитница наша! Ну и гремят же пушки… Слишком я стар для штурма, в открытом поле — другое дело! Вдруг в дверях показался новый офицер.

— Здесь ли его милость, пан Заглоба? — спросил он.

— Я здесь.

— По приказу его величества вы будете состоять завтра при его особе.

— Ага, меня хотят не пустить на штурм, так как знают, что старик первым бросится, лишь только трубы затрубят. Государь наш добр, помнит о своих солдатах, но я не знаю, выдержу ли? Стоит мне только воодушевиться, и я тогда ни о чем не помню и бросаюсь прямо в огонь! Такова уж натура! А государь наш добр… Слышите, уж трубы призывают всех на позиции. Ну завтра так завтра!.. Будет завтра и у святого Петра работа, многих придется на небо записывать… Да и в аду готовят для шведов котлы со свежей смолой… Уф, завтра…