Онлайн чтение книги Потоп The Deluge
XXIII

В Ратиборе остановились, только чтобы покормить лошадей. Никто короля не узнал, никто не обратил даже внимания на отряд, так как все были заняты недавно прошедшим отрядом драгун, среди которых, все были убеждены, находился польский монарх. Но отряд все же состоял из пятидесяти с лишним человек, так как короля сопровождали несколько сановников, пять епископов и даже нунций, который решился отправиться в этот опасный путь. Дорога в Силезии была пока совершенно безопасна. Близ Одерберга, недалеко от впадения Ольши в Одер, отряд вступил в пределы Моравии.

День был пасмурный, и шел такой густой снег, что в нескольких шагах ничего не было видно. Но король был весел и бодр, так как случилось одно маленькое происшествие, которое все приняли за счастливое предзнаменование и которое современные историки внесли даже в хронику. В ту минуту, когда король выступал из Глоговы, перед его лошадью появилась вдруг белая птичка и стала кружиться вокруг монарха, то взвиваясь вверх, то опускаясь почти на самую его голову — радостно чирикала и щебетала. Все вспомнили, что такая же птица, но только черная, кружилась над королем, когда он выступал из Варшавы, спасаясь от шведов.

А эта белая птичка необыкновенно напоминала ласточку; это обстоятельство вызвало тем большее удивление, что стояла еще глубокая зима и ласточки не могли еще и думать о возвращении. Все этому обрадовались, а король в течение первых дней ни о чем другом не мог говорить и утверждал, что его ожидает самое счастливое будущее.

Почти в самом начале пути выяснилось, насколько хорош был совет Кмицица ехать порознь. Повсюду в Моравии рассказывали о недавнем проезде польского короля. Некоторые утверждали, что видели его собственными глазами, закованного в броню, с мечом в руке и с короной на голове. Ходили самые разнообразные слухи и о численности того отряда, который вел с собой король, и число драгун достигало сказочных размеров.

Были и такие, которые видели десять тысяч всадников и не могли дождаться конца проходившим рядам.

— Конечно, — говорили люди, — шведы выйдут им навстречу, но справятся ли они с такими силами, неизвестно.

— Ну что, — спросил король Тизенгауза, — разве не прав был Бабинич?

— Мы еще не в Любомле, ваше величество, — отвечал молодой магнат. Бабинич был доволен собой и путешествием. Вместе с тремя Кемличами он обычно держался впереди королевского отряда, наблюдая, свободен ли путь; порой он ехал вместе со всеми, забавляя короля рассказами об отдельных эпизодах осады Ченстохова, и Ян Казимир не мог их вдоволь наслушаться. С каждым часом королю все больше нравился этот веселый, храбрый человек, похожий на молодого орла. Остальное время король проводил в молитвах, в набожных размышлениях о вечной жизни, в разговорах о будущей войне, о помощи, которой он ждал от императора; порой он смотрел на рыцарские забавы, которыми сопровождавшие короля солдаты старались его развлечь и сократить время. Особенностью Яна Казимира было то, что он скоро переходил от серьезности к шуткам, от тяжелого труда к развлечениям, которым отдавался всей душой, точно никогда не знал ни забот, ни печалей. И солдаты показывали, что умели: молодые Кемличи, Козьма и Дамьян, забавляли короля своими огромными, нескладными фигурами, ломали подковы как соломинку — и он велел им платить за каждую подкову по талеру, хотя в королевской казне было пустовато, так как все деньги и все драгоценности ушли на собирание войска.

Пан Андрей отличался метанием тяжелого топора, который он бросал вверх с такой силой, что топор почти исчезал из глаз, а он потом ловил его на лету за рукоятку. Король при виде этого даже хлопал в ладоши.

— Я видел, — говорил он, — как пан Слушка, шурин канцлера, делал нечто в этом роде, но он никогда не бросал так высоко.

— У нас, на Литве, это дело привычное, — отвечал пан Андрей, — а если человек с детства упражняется, так у него уж навык есть.

— Откуда у тебя этот шрам на лице? — спросил однажды король, указывая на рубец Кмицица. — Тебя, верно, кто-то саблей ударил.

— Это не от сабли, ваше величество, от пули. В меня выстрелили в упор.

— Неприятель или свой?

— Свой, но он для меня хуже неприятеля. Я еще с ним сведу счеты, и, пока это еще не случилось, мне рассказывать об этом нельзя.

— Такая у тебя злоба на него за это?

— Не за это, ваше величество! Ведь вот у меня на лбу еще более глубокий рубец от сабли — тогда я чуть жизнью не поплатился, но ранил меня честный человек, и я на него не в обиде.

Сказав это, Кмициц снял шапку и показал королю глубокий шрам с белыми краями.

— Я этой раны не стыжусь, — сказал он, — она нанесена мне рукой такого мастера, какого нет в Речи Посполитой.

— Кто же этот мастер?

— Пан Володыевский.

— Боже мой, ведь я его знаю! Он под Збаражем отличался. А потом я был на свадьбе товарища его, пана Скшетуского, который привез мне первые вести из осажденного Збаража. Это знаменитые кавалеры! А был с ним и третий; все войско его славило как самого храброго рыцаря. Толстый шляхтич и такой весельчак, что мы на свадьбе со смеху покатывались.

— Это пан Заглоба, я угадываю, — сказал Кмициц. — Человек не только храбрый, но еще и мастер на всякие выдумки.

— Что они теперь делают, ты не знаешь?

— Володыевский командовал драгунами князя-воеводы виленского. По лицу короля пробежала тень.

— И вместе с князем-воеводой служит теперь шведам?

— Он? Шведам? Он в войске пана Сапеги. Сам я видел, что, когда обнаружилась измена князя-воеводы, он бросил ему булаву к ногам.

— Превосходный солдат, — сказал король, — у нас были известия от пана Сапеги из Тыкоцина, где он осаждал князя-воеводу. Пошли ему Бог удачу! Если бы все были на него похожи, шведы давно бы уже раскаялись в своем предприятии.

Тизенгауз, который слышал весь этот разговор, спросил вдруг:

— Значит, вы были в Кейданах, у Радзивилла?

Кмициц немного смутился и стал подбрасывать свой топор.

— Был, — ответил он.

— Оставьте в покое ваш топор! — продолжал Тизенгауз. — А что вы делали при княжеском дворе?

— Я гостем был, — нетерпеливо ответил Кмициц, — и ел княжеский хлеб, пока он мне не опротивел после его измены.

— А почему вы вместе с другими солдатами не пошли к пану Сапеге?

— Я дал обет отправиться в Ченстохов, и это вы поймете тем легче, что наша Острая Брама была занята русскими.

Пан Тизенгауз стал покачивать головой, король обратил на это внимание и сам стал пристальнее разглядывать Кмицица.

А он нетерпеливо обратился к Тизенгаузу и сказал:

— Мосци-пане, почему же я вас не расспрашиваю, где вы были и что делали раньше?

— Расспрашивайте, — ответил Тизенгауз, — мне нечего скрывать!

— Я не перед судом стою, а если и стану когда-нибудь, то не вы будете моим судьей. Оставьте меня лучше, не то я терпение могу потерять!

Сказав это, он подбросил топор так высоко, что он исчез в вышине, король следил за ним глазами и уже ни о чем в эту минуту не думал, как только о том, поймает Бабинич топор или не поймает.

Бабинич пришпорил коня, подскочил и поймал.

В тот же день вечером Тизенгауз сказал королю:

— Ваше величество, мне этот шляхтич все меньше нравится…

— А мне все больше, — сказал, надувая губы, король.

— Я слышал сегодня, как один из его людей назвал его полковником, а он только взглянул на него грозно, и тот сразу замолчал. Тут что-то неладно!

— И мне тоже иногда кажется, — сказал король, — что он не хочет всего говорить, но это его дело.

— Ваше величество, — порывисто ответил Тизенгауз, — это не его дело, это дело наше, дело всей Речи Посполитой. Если он предатель, который готовит вашему величеству гибель или неволю, то вместе с вашим величеством погибнут все те, кто в эту минуту восстал с оружием в руках, погибнет вся Речь Посполитая, которую вы одни, ваше величество, можете спасти!

— Я его завтра же расспрошу.

— Дал бы Бог, чтобы я ошибся, но мне он что-то не нравится. Слишком он смел, слишком решителен, а такие люди на все способны.

Король задумался.

На следующий день утром, лишь только тронулись в путь, он подозвал к себе Кмицица.

— Где ты был полковником? — спросил вдруг король. Наступило минутное молчание.

Кмициц боролся сам с собой; его жгло желание соскочить с коня, упасть к ногам короля и, сказав всю правду, сразу сбросить с себя ту тяжесть, которая мучила его.

Но он с ужасом подумал, какое страшное впечатление должно произвести одно это имя: «Кмициц», особенно после письма князя Богуслава.

Как же он, некогда правая рука князя-воеводы виленского, он, который разбил непослушные ему полки, был соучастником в деле измены; он, которого заподозрили в страшнейшем преступлении: покушении на особу короля, — как же он убедит теперь короля, епископов и сенаторов, что он уже исправился, что он переродился и кровью смыл свои грехи? Чем он сможет доказать искренность своих намерений, какие доводы может он представить, кроме голых слов?

Прежние грехи преследовали его неустанно и неутомимо, как собаки преследуют зверя в лесу.

И он решил умолчать.

Но в то же время чувствовал невыразимое отвращение ко всякого рода изворотам. Разве он может выдумывать государю, которого любит всеми силами души, всякие небылицы, только бы отвести его подозрения?

Он чувствовал, что у него не хватит сил.

И, помолчав немного, он проговорил:

— Ваше величество, придет время, может быть уже скоро, когда я смогу открыть вашему величеству всю мою душу, как на исповеди… Но я хочу, чтобы об искренности моих намерений, о моей верности и любви к вашей особе свидетельствовали не слова мои, а поступки, Я согрешил ваше величество, согрешил перед вами и отчизной и дал еще слишком мало плодов раскаяния, а потому и ищу такой службы, на которой мог бы их дать… Но кто не грешил? Кто во всей этой Речи Посполитой не должен каяться? Быть может, я согрешил больше других, но зато я раньше и опомнился… Не спрашивайте, ваше величество, ни о чем, пока моя теперешняя служба не убедит вас в моей верности; не расспрашивайте, ибо я не могу отвечать, чтобы не закрыть перед собой путь к спасению, но Бог мне свидетель и Пресвятая Дева, что я говорю правду и готов за вас пролить последнюю каплю крови!..

Глаза пана Андрея были влажны, и в лице его было столько искренности и скорби, что оно оправдывало его лучше всяких слов.

— Бог видит мои намерения, — продолжал он, — и зачтет мне их на Страшном суде… Но если вы, ваше величество, мне не верите, то прогоните меня, удалите меня от вашей особы. Я поеду следом за вами, чтобы в тяжелую минуту прийти к вам на помощь, хотя бы и без зова, и сложить за вас голову. И тогда вы поверите, ваше величество, что я не изменник, а один из таких слуг, каких у вас немного, государь, даже среди тех, которые подозревают других.

— Я тебе верю, — сказал король. — Оставайся по-прежнему при особе нашей, ибо измена такими словами не говорит.

— Благодарю вас, ваше величество, — сказал Кмициц.

И, слегка придержав лошадь, он поехал в последних рядах отряда.

Но Тизенгауз поделился своими подозрениями не только с королем, и поэтому все стали смотреть на Кмицица косо. Громкие разговоры замолкали, когда он приближался, и сменялись шепотом. Все следили за каждым его движением, обдумывали каждое слово. Пан Андрей заметил это, и ему стало очень тяжело среди этих людей.

Даже король хотя не лишил его своего доверия, но не был уже так весел и приветлив с ним, как раньше. Молодой рыцарь стал мрачен, скорбь и горечь охватили его сердце. Раньше он гарцевал впереди королевского отряда, а теперь он ехал сзади шагах в пятидесяти за кавалькадой, с опущенной головой, полный мрачных мыслей.

Наконец перед путниками забелели Карпаты. Снег лежал на их склонах, на вершины ложились тяжелые тучи, а когда случался погожий вечер, горы облекались на западе в пламенные одежды и горели ярким блеском, пока не угасали во мраке, охватывавшем мир. Кмициц смотрел на эти чудеса природы, которых еще не видел в жизни, и, хотя был очень печален, от изумления забывал свою печаль.

С каждым днем горы-великаны все росли, становились неприступнее. Наконец королевский отряд въехал в них и углубился в ущелья, которые вдруг открылись перед ним, как ворота.

— Граница, должно быть, уже недалеко, — взволнованно сказал король. Вдруг вдали заметили возок, запряженный одной лошадью, а в возке какого-то человека. Королевские люди сейчас же его задержали.

— Человек, — спросил Тизенгауз, — мы уже в Польше?

— Там, за скалой и за речкой, — граница, а вы уже стоите на королевской земле.

— Как ехать к Живцу?

— Поезжайте прямо, так и выедете на дорогу.

И горец хлестнул лошадь, а Тизенгауз поскакал к отряду, остановившемуся неподалеку.

— Ваше величество, — воскликнул он с восторгом, — вы стоите уже на границе царств, и за этой рекой начинается ваше королевство.

Король ничего не ответил и дал лишь знак, чтобы придержали его лошадь, слез с нее и опустился на колени, подняв к небу глаза и руки.

Увидев это, все последовали его примеру; король-изгнанник бросился вдруг ниц на снегу и стал целовать родную землю, которую так любил и которая отплатила ему такой черной неблагодарностью в минуту несчастья.

Было тихо, слышались только вздохи.

Вечер был морозный, погожий; вершины гор и ближайшие сосны горели пурпуром, а дальше все тонуло в глубоких фиолетовых тонах; дорога, на которой лежал король, отливала пурпуром и золотом, как лента; в пурпуре и золоте стоял король, епископы и сановники.

Вдруг на вершинах поднялся ветер и понес в долины искрящиеся снежинки. Ели поблизости склонялись оснеженными верхушками, кланялись своему государю и шумели радостно, точно пели старинную песню: «Здравствуй, здравствуй, господине».

Сумерки опускались на землю, когда королевский отряд тронулся в дальнейший путь. За ущельем открылась широкая долина, конец которой тонул вдали. Свет погас вокруг, и только в одном месте небо еще горело багрянцем.

Король стал читать «Ave, Maria»[35]«Богородице, Дево, радуйся!» (лат.), начальные слова молитвы. — и все повторяли за ним вслух слова молитвы.

Родная земля, которой так давно не видели всадники, горы, тонувшие в сумраке, догоравшая заря, молитвы — все это торжественно настроило сердца людей, и все ехали молча: король, сановники и рыцари.

Настала ночь, и только на востоке небо багровело все больше.

— Поедем туда, к заре, — сказал наконец король. — Странно, что она еще горит.

Вдруг подскакал Кмициц.

— Ваше величество, это пожар! — крикнул он. Все остановились.

— Как так? — спросил король. — А мне кажется, что это заря!

— Пожар, пожар. Я не ошибаюсь! — воскликнул Кмициц.

И действительно, из всех спутников короля он был в этом самым опытным. Наконец, сомневаться было больше невозможно: над мнимой зарей поднялись красные тучи и клубились, попеременно светлея и темнея.

— Это, верно, Живец горит! — воскликнул король. — Там, должно быть, неприятель.

Не успел он кончить, как всадники услышали шум человеческих голосов и фырканье лошадей — вдали замаячили какие-то фигуры.

— Стой, стой! — крикнул Тизенгауз.

Фигуры остановились, точно в нерешительности.

— Люди, кто вы? — спросили в отряде.

— Это свои! — раздалось несколько голосов. — Свои! Мы из Живца бежим, шведы Живец подожгли и людей убивают.

— Стойте, ради бога… Что вы говорите?.. Откуда они там взялись?

— Они, пане, нашего короля поджидают. Много их, много. Да хранит его Господь!

Тизенгауз на минуту потерял голову.

— Вот что значит ехать маленьким отрядом! — крикнул он Кмицицу. — Чтоб вас убили за такой совет!

Но Ян Казимир сам принялся расспрашивать беглецов.

— А где король? — спросил он.

— Король пошел в горы с большим войском и два дня тому назад проезжал через Живец, но они его нагнали, и там где-то была битва… Мы не знаем, захватили они его или нет, но сегодня вечером они явились в Живец, стали жечь и убивать.

— Поезжайте с Богом, люди! — сказал Ян Казимир.

— Вот что бы нас ждало, если бы мы поехали с драгунами! — воскликнул Кмициц.

— Ваше величество, — проговорил ксендз Гембицкий, — неприятель перед нами… Что нам делать?

Все окружили короля, точно хотели защитить его собой от внезапной опасности, но он все смотрел на зарево, которое отражалось в его зрачках, и молчал; никто не решался первым дать совет, так как трудно было что-нибудь посоветовать.

— Когда я уезжал из отчизны, путь мой освещало зарево, — сказал наконец Ян Казимир, — теперь, когда я въезжаю, мне светит другое…

И снова наступило молчание, еще более тяжелое, чем прежде.

— Кто может дать какой-нибудь совет? — спросил наконец ксендз Гембицкий.

Вдруг раздался голос Тизенгауза, полный горечи и насмешки:

— Кто не поколебался подвергнуть особу государя опасности, кто уговаривал короля ехать без охраны, пусть даст теперь совет.

В эту минуту из толпы сановников, окружавших короля, выехал какой-то человек; это был Кмициц.

— Хорошо, — сказал он.

И, поднявшись в стременах, он крикнул челяди, стоявшей поодаль:

— Кемличи, за мной!

Сказав это, он пустил коня вскачь, и за ним во весь опор помчались три всадника.

Крик отчаяния вырвался из груди пана Тизенгауза.

— Это заговор, — сказал он, — изменники дадут знать. Ваше величество, спасайтесь, пока время, ибо неприятель вскоре займет и ущелье. Ваше величество, спасайтесь! Назад, назад!

— Назад! — в один голос воскликнули епископы и сановники.

Но Ян Казимир потерял терпение, глаза его метали молнии… Вдруг он вынул шпагу из ножен и воскликнул:

— Храни меня Бог еще раз покинуть родную землю! Пусть будет что будет, довольно с меня.

И он пришпорил лошадь, чтобы ехать вперед, но сам нунций схватил лошадь за поводья.

— Ваше величество, — сказал он торжественно, — на вас покоятся судьбы Речи Посполитой и католической церкви, и вам нельзя подвергать опасности свою особу.

— Нельзя! — повторили епископы.

— Я не вернусь в Силезию, и да поможет мне в том Бог! — ответил Ян Казимир.

— Ваше величество, внемлите мольбам своих подданных, — сказал, заламывая руки, каштелян сандомирский. — Если вы ни в коем случае не хотите возвращаться во владения императора, то вернемся, по крайней мере, к венгерской границе или хотя бы отступим назад через ущелье, чтобы нам не могли отрезать дорогу. Там мы подождем. В случае, если подойдет неприятель, мы можем еще спастись бегством и, во всяком случае, не попадемся в ловушку.

— Пусть и так будет, — мягче сказал король. — Я не отвергаю разумного совета, но опять вести скитальческую жизнь я не хочу. Если нельзя будет пройти здесь, мы проедем где-нибудь в другом месте. Во всяком случае, я думаю, что вы напрасно боитесь. Если шведы тщетно искали нас среди драгун, как говорили нам люди из Живца, то это лучшее доказательство, что они о нас не знают и что никакой измены, никакого заговора не было. Рассудите все это, панове, ведь вы люди опытные. Шведы не задели бы драгун, не выстрелили бы в них ни разу, если бы им было известно, что мы едем за драгунами. Успокойтесь, Панове! Бабинич со своими поехал на разведку и, верно, сейчас же вернется.

Сказав это, король повернул лошадь к ущелью, за ним тронулись и его спутники. Они остановились там, где тот первый горец, которого они встретили, указал им польскую границу.

Прошло четверть часа, полчаса, наконец, час.

— Обратите внимание, — сказал вдруг воевода ленчицкий, — зарево стало меньше.

— Гаснет, заметно гаснет! — ответило несколько голосов.

— Это хороший знак, — заметил король.

— Я поеду вперед, захватив с собой несколько человек, — сказал Тизенгауз. — Мы остановимся в версте отсюда, и, если шведы подойдут, мы задержим их, пока не погибнем. Во всяком случае, вы успеете подумать о безопасности его величества.

— Оставайся с нами, я запрещаю тебе ехать, — сказал король.

Тизенгауз ответил:

— Ваше величество, велите расстрелять меня потом за непослушание, но я поеду, ибо вы в опасности.

И, созвав несколько солдат, на которых можно было положиться в опасную минуту, он тронулся вперед.

Они остановились у другого конца ущелья, где оно выходило в долину, и стояли тихо с ружьями наготове, прислушиваясь к малейшему шелесту.

Долгое время все было тихо, наконец вдали послышался скрип снега под конскими копытами.

— Едут, — шепнул один из солдат.

— Их немного, всего несколько лошадей, — ответил другой. — Пан Бабинич возвращается.

В нескольких десятках шагов в темноте показались какие-то люди.

— Кто там? — крикнул Тизенгауз.

— Свои, не стрелять! — раздался голос Кмицица.

В ту же минуту появился он сам и, не узнав Тизенгауза в темноте, спросил:

— А где король?

— Там, в другом конце ущелья, — ответил Тизенгауз, успокоившись.

— Кто говорит, не могу разглядеть?

— Тизенгауз. А что это вы везете с собой?

Сказав это, он указал на какой-то большой темный предмет, который висел у Кмицица поперек седла.

Но пан Андрей ничего не ответил и проехал мимо. Подъехав к королевской свите, он узнал короля, так как за ущельем было гораздо светлее, и воскликнул:

— Ваше величество, дорога свободна!

— Шведов нет в Живце?

— Ушли к Вадовицам. Это был немецкий наемный отряд. Вот, здесь есть один, вы сами его, ваше величество, расспросите.

И вдруг пан Андрей сбросил с седла на землю тот предмет, который он Держал перед собой, и в ночной тишине раздался стон.

— Что это? — спросил король с удивлением.

— Это? Рейтар.

— Господи боже, значит, ты и пленника захватил? Говори, как это было!

— Ваше величество, когда волк ночью за стадом овец идет, ему нетрудно захватить одну штуку, да, правду говоря, это дело — для меня не новость.

Король схватился за голову:

— Ну и солдат этот Бабинич, чтоб его!.. Вы видите, Панове? Ну с такими слугами я могу хоть в шведский лагерь ехать.

Между тем все окружили рейтара, но тот не поднимался с земли.

— Спрашивайте его, ваше величество, — не без некоторого хвастовства в голосе сказал Кмициц, — хоть не знаю, сможет ли он отвечать, он задохся немного, а прижечь его нечем!

— Влейте ему водки в горло! — сказал король.

И действительно, это средство помогло больше прижигания, так как к рейтару вскоре вернулись силы и он мог говорить. Тогда пан Кмициц, приставив нож к его горлу, велел ему рассказать всю правду.

Пленник признался, что он принадлежит к войску полковника Ирлехорна, что у них были известия о проезде короля с драгунами и что они напали на драгун около Живца, но, потерпев поражение, принуждены были отступить к Живцу, откуда отправились в Вадовицы и на Краков, ибо таков был приказ.

— А разве в горах нет других шведских отрядов? — спросил по-немецки Кмициц, сильнее сжимая горло рейтара.

— Может быть, и есть какие-нибудь, — сказал прерывающимся голосом рейтар, — генерал Дуглас разослал разведочные отряды, но все они отступают, так как мужики нападают на них в ущельях.

— А поблизости Живца вы были одни?

— Одни.

— И вы знаете, что король польский уже проехал?

— Проехал с теми драгунами, которые столкнулись с нами близ Живца. Многие его видели.

— Почему же вы за ним не погнались?

— Боялись горцев!

Тут Кмициц снова сказал по-польски:

— Ваше величество, дорога свободна, ночлег в Живце найдется, так как сожжена только часть города.

Но недоверчивый Тизенгауз разговаривал в это время с паном каштеляном войницким и говорил ему:

— Или это великий солдат, чистый, как золото, или изменник и негодяй, каких мало… Обратите внимание, что все это, быть может, симуляция, начиная от поимки пленника и кончая его признанием. А что, если все это нарочно? Если шведы сидят теперь, притаившись, в Живце? Если король поедет и попадет в западню?

— Безопаснее в этом убедиться! — ответил каштелян войницкий. Пан Тизенгауз обратился к королю и сказал громко:

— Ваше величество, позвольте мне поехать вперед, в Живец, и убедиться, правда ли то, что говорят этот кавалер и его рейтар.

— Пусть так и будет! Позвольте ему, пусть едет, ваше величество! — воскликнул Кмициц.

— Поезжай, — сказал король, — но и мы тронемся, холодно.

Пан Тизенгауз поскакал с места, а королевский отряд отправился за ним шагом. К королю вернулась веселость, и через некоторое время он сказал Кмицицу:

— С тобой можно, как с соколом, на шведов охотиться: ты сверху налетаешь.

— Так это и было! — ответил пан Андрей. — Если вашему величеству угодно будет поохотиться, сокол всегда готов.

— Говори, как ты подцепил рейтара?

— Это нетрудно, ваше величество. Всегда, когда полк идет, несколько человек тащатся сзади, а этот на полверсты отстал. Я поехал за ним, он думал, что свой, и, прежде чем он успел опомниться, я его схватил и завязал ему рот, чтобы он не кричал.

— Ты говорил, что это для тебя дело не новое, разве ты этим когда-нибудь занимался?

Кмициц рассмеялся:

— О, ваше величество, я и не такие штуки проделывал. Вы только прикажите, а я опять помчусь, догоню их, потому что лошади у них устали, и еще одного поймаю, и Кемличам моим велю поймать.

Некоторое время они ехали молча. Вдруг вдали послышался лошадиный топот, и подскакал Тизенгауз.

— Ваше величество, — сказал он, — дорога свободна, и место для ночлега найдено.

— Разве я не говорил? — воскликнул Ян Казимир. — Вы напрасно беспокоились, Панове! Ну, едем, нам надо отдохнуть.

Отряд тронулся рысью, и час спустя усталый король спал уже безмятежным сном в собственной стране.

В тот же вечер Тизенгауз подошел к Кмицицу:

— Простите меня, ваша милость, что я, любя государя, вас заподозрил! Но Кмициц не подал ему руки.

— Нет, не бывать тому! — ответил он. — Вы считали меня изменником и предателем!

— Я бы не это еще сделал, я бы вам пулю в лоб пустил, — сказал Тизенгауз, — но, когда я убедился, что вы честный человек и любите короля, я протянул вам руку. Хотите, примите, не хотите, не принимайте… Я предпочел бы состязаться с вами только в любви к особе его величества. Но я не боюсь и другого состязания.

— Так вы думаете, ваць-пане? Гм, может быть, вы и правы… Да, я на вас сердит!

— Так перестаньте сердиться… Солдат вы, каких мало! Ну, давайте расцелуемся, чтобы нам в ненависти спать не ложиться.

— Ну, пусть так и будет! — сказал Кмициц. И они бросились друг другу в объятия.