Онлайн чтение книги Потоп The Deluge
XXIV

Кмициц ревностно занялся приготовлениями к отъезду и выбором людей, которые должны были его сопровождать; он решил ехать со свитой, во-первых, для безопасности, а во-вторых, для представительства, подобающего послу. Он торопился выехать в тот же день на ночь, а если дождь не пройдет, то на следующее утро. Наконец ему удалось найти шесть надежных солдат, служивших у него в лучшие времена и готовых идти за ним хоть на край света. Это была исключительно шляхта, остатки некогда сильной шайки, уничтоженной Бутрымами. В числе его свиты был и вахмистр Сорока, давнишний слуга Кмицица, опытный и бравый солдат, на душе которого тяготело немало преступлений.

После обеда гетман передал Кмицицу письма и пропуск к шведским комендантам, потом распрощался с ним трогательно и советовал быть осторожным.

К вечеру погода прояснилась, бледное осеннее солнце показалось над Кейданами и скрылось за багровыми тучами, покрывавшими небо на западе длинными полосами. Кмициц за чаркой меда прощался с офицерами, когда вошел Сорока и спросил:

— Скоро тронемся, мосци-комендант?

— Через час! — ответил Кмициц.

— Все готовы и ждут на дворе.

Вахмистр вышел, а офицеры принялись еще чаще чокаться, хотя Кмициц скорее делал вид, что пьет. Вино ему казалось противным и ничуть не улучшало его настроения, между тем как остальные были уже изрядно навеселе.

— Мосци-полковник! — говорил Гангоф. — Передайте от меня нижайший поклон князю Богуславу. Столь умного и храброго рыцаря нет во всей Речи Посполитой. Приехав к нему, вы подумаете, что попали во Францию. Другой язык, другие обычаи, и этикет такой, какого вы не встретите и при королевском дворе.

— Я помню князя Богуслава под Берестечком, — сказал Харламп. — У него был драгунский полк, вышколенный на французский лад и несший обязанности и пехоты, и конницы. Как офицеры, так и солдаты были почти сплошь французы и такие франты, что ото всех от них пахло всякими благовониями, как из аптеки. Благовоспитанность же и любезность они строго соблюдали даже во время битвы: проколов врага рапирой, каждый из них обязательно прибавлял: «Pardonnez moi!»[22]Извините! (фр.). A князь Богуслав ездил среди них всегда улыбающийся, хоть бы во время самого горячего боя, ибо у французов в моде смеяться во время кровопролития. После сражения ему сейчас же приносили свежие воротнички, волосы он приглаживал горячими щипцами, делая из них локоны. Но несмотря на это, он все же очень храбр и всегда шел первым в огонь.

— Да, — заметил Гангоф, — интересные вещи ожидают вас там, вы увидите самого шведского короля, а это после нашего князя первый воин в мире.

— И Чарнецкого, — прибавил Харламп, — а об его храбрости тоже немало рассказывают.

— Чарнецкий на стороне Яна Казимира и он наш враг! — ответил Гангоф.

— Странные вещи бывают на свете, — заметил, точно про себя, пан Харламп. — Если бы год тому назад кто-нибудь сказал мне, что сюда придут шведы, — все мы, конечно, были бы уверены, что будем их бить, а между тем…

— Не мы одни, а вся Речь Посполитая приняла их с распростертыми объятиями! — возразил Гангоф.

— Совершенно верно! — ответил задумчиво Кмициц.

— Кроме Сапеги, Госевского, Чарнецкого и коронных гетманов! — сказал Харламп.

— Лучше бросим об этом говорить, — ответил Гангоф. — Ну, мосци-полковник, возвращайтесь к нам в добром здоровье… вас здесь ожидают повышения…

— И панна Биллевич! — прибавил Харламп.

— Вам до нее никакого дела нет! — ответил резко Кмициц.

— Конечно, нет, я уж слишком стар. Последний раз… Постойте, Панове… Когда же это было?.. Да, во время коронации нашего милостивого короля Яна Казимира…

— Забудьте вы это имя! — прервал Гангоф. — В настоящее время над нами царствует Карл-Густав.

— Правда… Но привычка вторая натура… Ну так вот, последний раз, во время коронации Яна Казимира, бывшего нашего короля и великого князя литовского, я страшно влюбился в одну из фрейлин княжны Вишневецкой. Прехорошенькая была девушка. Но только я захочу подойти к ней, пан Володыевский тут как тут! Я с ним даже драться хотел, да в это время между нами затесался Богун, которого Володыевский выпотрошил, как зайца. Не случись он, вы бы меня живым не видели. Но тогда я готов был драться с самим чертом. Володыевский, впрочем, не подпускал меня к ней только из любви к другу, с которым она была помолвлена, еще большим забиякой… Я думал, что не переживу… Но когда князь послал меня к Смоленску, по дороге и любовь моя выветрилась. Доехав до Вильны, я и думать о ней перестал, и до сих пор остался холостяком. Нет лучшего лекарства от неудачной любви, чем путешествие!

— Так это правда? — спросил Кмициц.

— Ей-богу! К черту всех красавиц! Мне они больше не нужны!

— И вы уехали, не попрощавшись.

— Нет, не прощался; бросил только за собой ее красную ленту, как мне посоветовала одна старая женщина, опытная в любовных делах.

— Ваше здоровье! — воскликнул Гангоф, обращаясь к Кмицицу.

— Благодарю вас! — ответил Кмициц.

— Вам ехать пора, — заметил Гангоф, — да и нас служба ждет. Счастливого пути!

— Прощайте, Панове!

— Не забудьте бросить за собой красную ленту, — сказал Харламп, — на первом ночлеге залейте огонь водой. Помните мой совет!

— Прощайте!

— Не скоро увидимся!

— А может быть, на поле битвы, — прибавил Гангоф. — Дай Бог, чтобы не пришлось воевать друг против друга.

— Этого и быть не может, — ответил Кмициц. И офицеры вышли.

На часах пробило семь. На дворе лошади били копытами о каменные плиты. Какая-то странная тревога овладела Кмицицем при мысли о предстоящем путешествии.

«Нужно ехать скорей, а там — будь что будет!» — думал он.

Но теперь, когда лошади уже фыркали за окном и наступил час отъезда, он почувствовал, что та жизнь будет для него чужда, а все, с чем он сжился, с чем невольно сросся душой и телом, останется здесь. Прежний Кмициц останется здесь, туда поедет другой человек, столь же чужой для всех, как и они, эти люди, для него. Ему придется там начать новую жизнь, а бог знает, хватит ли для этого желания.

Кмициц страшно устал душой, а потому чувствовал себя перед поездкой в новые страны, к новым людям бессильным… Ему даже казалось, что он будет там так же страдать, как и здесь.

«Ну, пора. Надо одеваться и ехать!»

«Но неужели не простившись?»

«Возможно ли, чтобы он, который был так близок с ней, стал так далек, что не может даже попрощаться перед дорогой? Вот до чего дошло! Но что же сказать ей?.. Разве лишь то, что все кончено, что «она может идти своей дорогой, а я своей». Но зачем говорить, когда это и без слов ясно. Ведь я уже больше ей не жених. Все прошло и никогда не вернется. К чему терять время, слова, к чему мучиться?»

«Не пойду», — сказал он.

Но ведь их еще соединяет воля покойного. Нужно расстаться без гнева, нужно сказать: «Вы меня не хотите, я возвращаю вам слово. Забудем о завещании; и пусть каждый из нас ищет счастья, где может».

Но она может ответить: «Я давно уже это сказала вам, к чему же повторять».

«Не пойду», — повторил Кмициц.

И, надвинув шапку, он вышел в коридор. Хотел вскочить на лошадь и поскорее очутиться за воротами.

Но вдруг точно кто схватил его за волосы.

Им овладело такое страстное желание повидаться с нею, что он не рассуждал больше и не шел, а бежал с закрытыми глазами, точно хотел броситься в воду.

У самой двери, около которой стояла стража, он наткнулся на слугу мечника.

— Пан мечник у себя? — спросил он.

— Пан мечник в цейхгаузе.

— А панна?

— Панна у себя.

— Доложи ей, что пан Кмициц уезжает и хочет с нею проститься. Слуга пошел исполнить его приказание, но не успел он вернуться с ответом, как Кмициц взялся за ручку двери и вошел, не спрашивая разрешения.

— Я пришел с вами проститься, — сказал он, — бог весть, увидимся ли мы когда-нибудь. Я хотел ехать, не простившись, но не мог. Кто знает, вернусь ли я и когда вернусь. Лучше расстанемся без гнева, чтобы нас не постигла кара Божья. Мне многое хотелось бы сказать, но я не могу. Не было счастья, значит, не было воли Божьей, и теперь, хоть головой об стену бейся, ничто не поможет. Не осуждайте меня, и я вас судить не буду. Не будем обращать внимания на волю покойного, ибо она перед Божьей волей ничего не значит. Дай Бог вам счастья и спокойствия! Главное: простим друг другу. Не знаю, что меня там ожидает. Но дольше оставаться здесь я не могу… Нет для меня спасения… Я ничего здесь не могу делать, как только по целым дням думать о своем горе и ничего, в конце концов, не выдумать. Мне нужен этот отъезд, как рыбе вода, как птице воздух, иначе я с ума сойду!..

— Пошли вам Господь счастья! — ответила панна Александра.

Она стояла перед ним, точно оглушенная его словами. На лице ее отражалась тревога и замешательство, которые она напрасно старалась скрыть; она смотрела на молодого человека широко раскрытыми глазами и наконец сказала:

— Я не сержусь на вас.

— Дай Бог, чтоб так было, — ответил Кмициц. — Какой-то злой дух стал меж нас и разъединил нас, точно морем, и этого моря нам не переплыть. Мы шли не туда, куда нам хотелось, а туда, куда нас что-то толкало, и заблудились оба. Но теперь, когда нам надо расстаться, лучше крикнуть хоть издали друг другу: «Счастливый путь!» Я тоже не сержусь на вас и думаю только, что все же нам лучше объясниться. Вы меня считаете изменником, и это для меня больнее всего, ибо — клянусь спасением души! — я никогда им не был и не буду.

— Я теперь этого не думаю! — ответила девушка.

— Как же вы могли думать это хоть один час?! Правда, я раньше мог, не задумываясь, поджечь кого-нибудь, застрелить, но изменить ради собственной выгоды, ради себя — никогда! Вы женщина и не можете понять, в чем спасение отчизны, и не должны меня осуждать. Знайте же, что спасение в руках Радзивилла и шведов, и кто думает иначе, тот губит отчизну; я не изменник и никогда им не буду. Вы осудили меня несправедливо!.. Клянусь вам, я говорю это для того, чтобы вместе с тем сказать: я прощаю вас, но и вы меня простите.

Панна Александра уже овладела собою.

— Я сознаюсь в своей вине и прошу у вас прощения…

Голос ее дрогнул, и глаза наполнились слезами; Кмициц воскликнул взволнованным голосом:

— Прощаю, прощаю, я бы тебе и смерть свою простил!

— Пусть же Бог наставит вас на путь истины и не даст идти дальше по пути заблуждения!

— Замолчи, бога ради! — воскликнул Кмициц. — Как бы опять между нами не произошло недоразумения. На ложной ли я дороге или нет, но не говори об этом. Один Бог мне судья! Дай же мне руку на прощанье… Ни завтра, ни послезавтра, а может быть, и никогда уже я не увижу тебя, Ол е нька!.. Неужели мы с тобой уже не увидимся больше?..

Крупные слезы, как жемчуг, стали падать на ее щеки.

— Пан Андрей… Оставьте этих изменников… и, может быть, все…

— Замолчи!.. Замолчи!.. — ответил Кмициц прерывающимся голосом. — Не могу!.. Лучше не говори… Если бы меня убили, я бы не страдал так! Боже милостивый, за что такая мука? Прощай… в последний раз… Пусть смерть потом закроет мне глаза! Зачем ты плачешь?.. Не плачь, я с ума сойду!!

И, подбежав к ней, он прижал ее к груди и стал покрывать поцелуями ее глаза, губы, затем упал к ее ногам, наконец вскочил, как безумный, и, схватившись за голову, выбежал из комнаты, воскликнув:

— Тут и сам черт не поможет, не то что красная лента!

Ол е нька видела через окно, как он сел на лошадь и в сопровождении шести всадников направился к воротам, где часовые отдали ему честь; ворота захлопнулись, и они скрылись в темноте. Настала ночь…