Онлайн чтение книги Потоп The Deluge
XXV

Ковна и вся сторона на левом берегу Вилии, а также все дороги были заняты неприятелем, и так как Кмициц не мог ехать на Полесье большой дорогой, через Ковну и Гродну, то поехал боковыми дорогами, по берегу Невяжи до самого Немана, миновав который очутился в Трокском воеводстве.

Всю эту, правда не очень большую, часть пути он проехал без приключений, ибо местность эта находилась еще в руках Радзивилла.

Местечки, а кое-где и деревни, были заняты радзивилловскими войсками или небольшими шведскими отрядами, которые гетман умышленно выдвинул против Золотаренки, стоящего по другую сторону Вилии.

Золотаренко был бы не прочь «потрепать» шведов, но те, чьим он был помощником, не хотели с ними войны или, по крайней мере, желали отложить ее на продолжительное время; поэтому Золотаренко получил строжайший приказ — не переходить реки, а в случае, если бы сам Радзивилл вместе со шведами выступил против него, он должен был сейчас же отступить.

Благодаря этому местность по правой стороне Вилии была спокойнее, но так как через реку посматривали друг на друга, с одной стороны, казацкие сторожевые отряды, а с другой — шведские и радзивилловские, то один выстрел мог повлечь за собой страшную войну.

В ожидании этого все попрятались в более безопасные места. Было спокойно, но и пусто. Повсюду Кмициц встречал безлюдные местечки и деревни.

Поля тоже были пусты, в этом году их никто не засевал. Простой народ прятался в непроходимые леса, куда забирал и все свое достояние; шляхта бежала в соседнюю Пруссию, которой пока еще не грозила война. Только на дорогах было движение, ибо число бежавших увеличивали и те, которым удалось переправиться с левого берега Вилии, из-под гнета Золотаренки.

Последних было много, особенно крестьян, — шляхта была большей частью или взята в плен, или перерезана на порогах собственных домов.

Кмициц то и дело встречал целые толпы крестьян с женами и детьми; они гнали перед собой стада рогатого скота, лошадей и овец. Эта часть Трокского воеводства была богата и плодородна, и у крестьян было что припрятать. Наступающая зима не пугала беглецов, и они предпочитали ожидать лучших дней среди лесных мхов, в шалашах, покрытых снегом, чем в своих родных деревнях умереть от рук неприятеля.

Кмициц часто подъезжал к беглецам или к кострам, горевшим ночью в лесных зарослях, и всюду слышал страшные рассказы о зверствах Золотаренки и его приверженцев, которые резали людей, не глядя ни на возраст, ни на пол, жгли деревни, рубили в садах деревья, оставляя только землю и воду. Ни одно татарское нашествие не причиняло такого опустошения.

Они не довольствовались обыкновенной смертью своих жертв и, прежде чем убить их, мучили страшными пытками. Многие из этих людей бежали, лишившись рассудка, и по ночам наполняли лес раздирающими душу криками; другие хоть и перешли уже на другую сторону Немана и Вилии, где их от Золотаренки отделяли леса и болота, но жили все время под страхом и протягивали руки к Кмицицу и его спутникам, умоляя о пощаде, точно перед ними стоял неприятель.

Встречал он по пути и шляхетские кареты, в которых ехали старики, женщины и дети; а за ними шли телеги, нагруженные запасами живности, домашней утварью и другими вещами. Всюду был страшнейший переполох, скорбь…

Кмициц порой утешал этих несчастных, говорил, что скоро придут шведы и прогонят того неприятеля, что за рекой. Тогда беглецы поднимали руки к небу и говорили:

— Пошли, Господи, здоровья и счастья нашему князю-воеводе за то, что он этих добрых людей привел для нашего спасения. Как только придут шведы, мы вернемся домой, на наши родные пепелища.

Все с благоговением произносили имя князя. Из уст в уста передавалась весть, что он скоро придет во главе своих и шведских войск. Сперва прославляли «скромность» шведов и их человеческое обращение с местными жителями. Радзивилла называли литовским Гедеоном, Самсоном и спасителем. Люди, бежавшие из местностей, где дымились еще теплая кровь и пожарища, ожидали его, как спасения.

А в Кмицице, когда он слышал эти благословения и пожелания, росла вера в Радзивилла, и он повторял в душе: «Вот какому человеку я служу! Я пойду за ним всюду с закрытыми глазами. Он бывает иногда страшен и загадочен, но он умнее других, и в нем одном спасение».

У него стало легче на душе при этой мысли, и он продолжал путь, то тоскуя о Кейданах, то раздумывая о безвыходном положении отчизны.

Тоска в нем все росла, но красной ленточки он не бросил, огня не залил, ибо заранее был убежден, что это не поможет.

— Ах, будь она здесь, если бы слышала она эти рыдания и стоны, то не молила бы Бога, чтобы он меня наставил, не говорила бы, что я заблуждаюсь, как те еретики, что изменили истинной вере. Но это ничего! Рано или поздно она увидит, кто ошибался. А тогда будет, что Бог даст! Может, мы еще увидимся.

И вместе с тоской в нем росло убеждение, что он идет по верному пути, и это вернуло ему спокойствие, которого он давно лишился. С тех пор как он, после стычек с Хованским, возвращался в Любич, у него ни разу еще не было так весело на душе.

Харламп был прав, говоря, что нет лучшего лекарства от душевных страданий, как путешествие. Здоровье у Кмицица было железное, и врожденная любовь к приключениям снова ожила в его душе. Он уже видел их перед собою, радовался им и гнал свой отряд без отдыха, делая лишь короткие остановки для ночлега.

Перед глазами у него все стояла его дорогая Ол е нька, заплаканная, дрожащая в его объятиях, как птичка, и он говорил себе: «Вернусь!»

Порою перед ним вставала фигура гетмана, мрачная, огромная, грозная. Но, может быть, именно потому что он от нее удалялся все больше, она становилась для него почти дорогой. До сих пор он ему подчинялся, теперь начинал любить. До сих пор Радзивилл захватывал его, как водоворот, который втягивает все, что находится вблизи него; теперь Кмициц чувствовал, что он сам добровольно хочет плыть за ним.

И издали этот огромный воевода вырос в глазах молодого рыцаря почти до невероятных размеров. Не раз, закрыв глаза, он видел гетмана на троне, и трон этот был выше сосен. На голове его была корона, лицо было то же, как всегда, но мрачное, огромное, в руках меч и жезл, а у ног вся Речь Посполитая.

И он склонялся в душе перед его величием.

На третий день Кмициц со своими людьми оставили Неман далеко за собой и въехали в еще более лесистую местность. Беглецов он встречал на дорогах целыми толпами, а шляхта, которая не могла владеть оружием, почти вся уходила в Пруссию от набегов неприятеля, ибо, не задерживаемый в этой местности радзивилловскими и шведскими отрядами, он мог проходить к самым границам Пруссии. Главной его целью был грабеж.

Часто это были шайки, якобы принадлежащие Золотаренке, а на деле не признававшие над собой никакого начальства — просто разбойничьи шайки, так называемые «партии», предводительствуемые местными громилами. Они избегали встреч с войсками и даже с городскими жителями, предпочитая нападать на деревни, имения и на отдельных путников.

Шляхта громила их при случае и украшала ими придорожные сосны, но, несмотря на это, всегда можно было наткнуться на большие их отряды, и Кмициц должен был соблюдать чрезвычайную осторожность.

Несколько далее Кмициц застал жителей, сидящих спокойно в своих жилищах; мещане рассказывали ему, что дня два тому назад на староство напал отряд Золотаренки в пятьсот человек и вырезал бы всех, как всегда, а город поджег бы, если бы не неожиданная помощь, которая на них точно с неба свалилась.

— Уж мы готовились к смерти, — рассказывал арендатор заезжего дома, где остановился Кмициц, — как вдруг Господь послал нам на помощь какое-то войско. Мы сперва думали, что это новый неприятель, а оказалось — свои. Они сейчас же бросились на этих негодяев и в час их всех с нашей помощью уложили.

— Чей же это был отряд? — спросил Кмициц.

— Пусть Бог им даст здоровья… Они ничего не сказали, а мы и спрашивать не смели, кто они такие. Покормили лошадей, взяли сена, хлеба и уехали.

— А откуда они пришли и куда пошли?

— Пришли со стороны Козловой Руды, а пошли на юг. Мы хотели было раньше бежать в лес, но раздумали, остались, нам пан подстароста сказал, что после такой трепки разбойники сюда не скоро явятся.

Кмицица сильно заинтересовало известие об этой битве, и он спросил снова:

— А вы не знаете, как зовут полковника?

— Не знаем, но полковника мы видели, он разговаривал с нами. Молодой он и маленький, как иголка. На вид совсем не такой воин, каков на самом деле.

— Володыевский! — воскликнул Кмициц.

— Володыевский или другой кто, мы не знаем, но пусть Бог даст ему сделаться гетманом!

Кмициц глубоко задумался. Очевидно, он шел по той же дороге, по которой несколько дней тому назад проходил Володыевский со своими ляуданцами. И это было вполне естественно, ибо оба они шли на Полесье. Ему пришло в голову, что если он будет торопиться, то может наткнуться на маленького рыцаря, а в таком случае все радзивилловские письма попадут в руки конфедератов. Подобное столкновение могло бы свести на нет всю его миссию и причинить бог знает какой вред радзивилловскому делу. Кмициц решил остановиться в Пильвишках дня на два, чтобы Володыевский за это время ушел как можно дальше.

На следующий день он убедился, что поступил более чем благоразумно, ибо не успел еще одеться, как к нему явился хозяин постоялого двора.

— Я к вашей милости с новостью, — сказал он.

— Хорошей?

— Ни дурной, ни хорошей, а только то, что у нас гости. Сегодня утром к нам съехался целый двор и остановился в доме старосты. Сколько войска, карет, прислуги. Мы думали сначала, что это сам король.

— Какой король?

Корчмарь замялся и стал теребить в руках шапку.

— Правда, у нас теперь два короля, но ни один из них не приехал, а приехал князь-конюший.

Кмициц вскочил.

— Что? Князь-конюший? Князь Богуслав?

— Точно так. Двоюродный брат князя-воеводы виленского.

— Вот приятная встреча! — воскликнул Кмициц.

Корчмарь, поняв, что Кмициц знаком с князем, поклонился ему ниже, чем накануне, и вышел из комнаты, а Кмициц стал торопливо одеваться и час спустя был уже у дома старосты.

Все местечко было полно солдат. Пехота устанавливала в козлы ружья; Драгуны спешились и заняли соседние дома. Солдаты и придворные в самых разнообразных одеждах стояли перед домами или прогуливались по улицам. Всюду слышалась французская и немецкая речь. Нигде ни одного польского воина, ни одного польского мундира; пехота и драгуны были одеты в какие-то странные костюмы, совсем не похожие на те, которые Кмициц видел на иностранных солдатах в Кейданах. Солдаты были так красивы и видны, что каждого рядового можно было принять за офицера. Кмициц залюбовался ими. Все они с любопытством разглядывали молодого рыцаря, шедшего в дорогом праздничном наряде в сопровождении свиты.

По двору бродили придворные, все одетые по-французски: пажи в беретах с перьями, берейторы в высоких шведских ботфортах.

Видимо, князь не имел намерения останавливаться надолго в Пильвишках и заехал только накормить лошадей, так как экипажи стояли тут же, а лошадей кормили из жестяных сит, которые держали в руках.

Кмициц подошел к офицеру, стоявшему на карауле перед домом, и сказал, кто он и зачем приехал; тот отправился сейчас же доложить о нем князю. Немного спустя он торопливо вернулся с уведомлением, что князь немедленно хочет видеть гетманского посланного, и, указывая Кмицицу дорогу, вошел вместе с ним в дом.

Миновав сени, они в столовой застали нескольких придворных, сидевших с вытянутыми в креслах ногами и сладко дремавших. Перед дверью следующей комнаты офицер остановился и, поклонившись пану Андрею, сказал по-немецки:

— Князь там!

Пан Андрей вошел и остановился у порога. Князь сидел перед зеркалом, поставленным в углу комнаты, и так пристально всматривался в свое лицо, только что покрытое румянами и белилами, что не обратил внимания на вошедшего. Двое слуг, стоя на коленях, застегивали пряжки высоких дорожных сапог, он же расчесывал медленно густую, ровно подрезанную надо лбом гривку золотистого парика или, может быть, собственных густых волос.

Это был еще молодой человек, лет тридцати пяти, которому на вид можно было дать лет двадцать пять самое большое. Кмициц знал его, но смотрел на него с любопытством, во-первых, потому, что много слышал об его рыцарской славе и многочисленных поединках с разными заграничными вельможами, а также благодаря необыкновенной наружности его, которую, увидев раз, трудно было забыть. Князь был высок и прекрасно сложен, но над его плечами возвышалась такая маленькая голова, что, казалось, она была приставлена с другого туловища; черты лица были тоже необыкновенно мелки, почти как у юноши, но и в нем не было симметрии: большой римский нос и громадные глаза, необыкновенной красоты и блеска, с орлиной смелостью взгляда. Остальная часть лица, окаймленная вдобавок длинными, густыми локонами, исчезла почти совсем; над маленькими, чуть ли не детскими губами росли небольшие усики. Нежный цвет лица, подкрашенного белилами и румянами, делал его похожим на девушку, но в то же время смелость, гордость и самоуверенность его лица не позволяли забывать, что это тот знаменитый «chercheur de noises»[23]Искатель ссор, задира, забияка (фр.). , как его называли при французском дворе, у которого острота так же легко вылетала из уст, как сабля из ножен.

В Германии, в Голландии и Франции рассказывали чудеса об его военных подвигах, ссорах, приключениях и поединках. В Голландии он бросился в самый разгар битвы в толпу несравненной испанской пехоты и собственными руками отбивал орудия и знамена; во главе полков принца Оранского брал крепости, признанные опытными вождями неприступными; над Рейном, во главе французских мушкетеров, он разбивал полки тяжелой немецкой пехоты; ранил на поединке первого французского фехтовальщика, князя де Фремуйля; другой известный забияка, барон фон Гетц, на коленях умолял его даровать ему жизнь; он ранил барона Грота, за что должен был выслушивать от брата Януша горькие упреки в том, что унижает свое княжеское достоинство, выходя на поединок с людьми низшего происхождения; наконец, на балу в Лувре, в присутствии всего французского двора, он дал пощечину маркизу де Риэ за то, что тот ему сказал дерзость.

Поединки, происходившие инкогнито по маленьким городам, гостиницам и постоялым дворам, не входили, конечно, в расчет. Все в нем было полно какой-то смеси женской изнеженности с необузданной отвагой. Во время редких кратковременных посещений родной страны он забавлялся ссорами с родом Сапег и охотой. Но тогда лесникам приходилось отыскивать для него медведиц с медвежатами, самых опасных и остервенелых, на которых он шел, вооружившись только рогатиной. Впрочем, он скучал на родине и приезжал домой нехотя, главным образом, во время войны; большими победами он прославился под Берестечком, Смоленском, Могилевом. Война была его стихией, хотя его быстрый и гибкий ум годился и для дипломатических интриг.

В них он умел быть терпеливым и твердым, гораздо более постоянным, чем в своих «амурах», длинная вереница которых дополняла историю его жизни. Мужья, у которых были красивые жены, боялись его как огня. Должно быть, поэтому он сам до сих пор не женился, хотя высокое происхождение и несметные богатства делали его одним из завиднейших женихов в Европе. Его сватали французский король и королева Мария-Людвика польская, князь Оранский и дядя, принц Бранденбургский, но он предпочитал свободу.

— Приданого мне не надо, — говорил он цинично, — а в других радостях у меня нет недостатка.

Так он дожил до тридцати пяти лет.

Кмициц, стоя у порога, с любопытством присматривался к отражавшемуся в зеркале лицу, а князь задумчиво расчесывал волосы; пан Андрей наконец кашлянул раз, другой, тогда князь, не поворачивая головы, спросил:

— Кто там? Не посланный ли от князя-воеводы?

— Не посланный, но от князя-воеводы! — ответил пан Андрей.

Тогда князь повернул голову и, увидев перед собой блестящего молодого человека, понял, что имеет дело не с обыкновенным слугой.

— Простите, мосци-пане кавалер! — сказал он любезно. — Вижу, что я ошибся. Но лицо ваше мне знакомо, хотя фамилии не могу вспомнить. Вы не придворный князя-воеводы?

— Меня зовут Кмициц, — ответил пан Андрей, — я не придворный, а полковник, с того времени, как привел князю-гетману собственный полк.

— Кмициц! — воскликнул князь. — Тот самый, который во время последней войны делал выпады на Хованского… а потом недурно справлялся и на собственный страх… Я много о вас слышал!

Сказав это, князь стал внимательнее и с некоторым удовольствием всматриваться в пана Андрея, в котором он, по рассказам, видел человека своего покроя.

— Садитесь, пане кавалер! — сказал он. — Я очень рад познакомиться поближе. А что слышно в Кейданах?

— Вот письмо от князя-гетмана, — ответил Кмициц.

Слуги, окончив застегивание сапог, вышли, князь сломал печать и стал читать, спустя минуту на его лице отразились скука и апатия. Он бросил письмо под зеркало и сказал:

— Ничего нового. Князь-воевода советует мне перебраться в Пруссию или Тауроги, что я и делаю, как видите. Ma foi![24]Право же! (фр.). Я не понимаю пана брата! Он пишет мне, что курфюрст в маркграфстве, что в Пруссию пробраться благодаря шведам он не может. Пишет, что у него волосы дыбом встают на голове: почему я молчу? А что же мне делать? Если курфюрст не может пробраться, то как же проберется мой посланный? Я сидел на Полесье потому, что ничего другого не оставалось делать. И скажу вам, мосци-кавалер, что скучал там, как черт на молебне. Медведей, что были близ Тыкоцина, я перебил всех, женщины тамошние пахнут овчиной, а этого запаха мой нос не выносит. Кстати, вы понимаете по-французски или по-немецки?

— По-немецки понимаю, — ответил Кмициц.

— Ну слава богу… Буду говорить по-немецки: от вашего языка у меня губы пухнут.

Сказав это, князь слегка вытянул нижнюю губу и прикоснулся к ней пальцами, как бы желая убедиться, не распухла ли она в самом деле, потом посмотрел в зеркало и продолжал:

— До меня дошли слухи, что около Лукова у какого-то шляхтича Скшетуского дивной красоты жена. Это далеко. Но я послал людей похитить ее и привезти сюда. И вот, вы не поверите, ее не нашли дома!

— Ваше счастье, — ответил пан Андрей, — потому что это жена знаменитого кавалера и рыцаря, который из Збаража пробрался через все войска Хмельницкого к королю.

— Мужа осаждали в Збараже, а я бы жену осадил в Тыкоцине. Вы думаете, что она защищалась бы с такой же яростью?

— Ваше сиятельство, при такой осаде вы не нуждались бы в моих советах, поэтому легко можете обойтись и без моего мнения! — ответил резко Кмициц.

— Правда. Жаль терять время на такие разговоры, — ответил князь. — Возвращаюсь к делу: у вас есть еще какие-нибудь письма?

— Письмо вашему сиятельству я уже передал, есть еще к шведскому королю. Не можете ли вы мне сказать, где его искать?

— Ничего не знаю. И откуда мне знать? В Тыкоцине его нет, за это я ручаюсь, потому что если бы он хоть раз заглянул туда, то отказался бы от обладания всей Речью Посполитой. Варшава, как я уже вам писал, в шведских руках, но вы и там не найдете его королевского величества. Он, должно быть, около Кракова или в самом Кракове, если не ушел еще в королевскую Пруссию. В Варшаве вы все узнаете. По моему мнению, Карл-Густав должен подумать о прусских городах, так как не может оставить их за собою. Кто бы мог ожидать, что в то время, когда вся Речь Посполитая отказывается от своего короля, когда вся шляхта присоединяется к шведам и воеводства сдаются одно за другим, — прусские города не хотят и слышать о шведах и готовятся дать отпор. Они хотят спасти Речь Посполитую и поддержать Яна Казимира. Задумывая наше дело, мы полагали, что все будет иначе, что они-то нам и помогут разрезать тот каравай, который вы зовете своей Речью Посполитой. А тут — ни с места! Счастье, что курфюрст глаз с них не спускает. Он уже обещал им помощь против шведов, но жители Гданьска ему не доверяют и говорят, что у них довольно своих сил.

— Мы уже знали это в Кейданах, — ответил Кмициц.

— Если у них недостаточно своих сил, то во всяком случае у них хорошее чутье, — продолжал князь, — графу столько же дела до Речи Посполитой, сколько мне или воеводе виленскому.

— Позвольте мне, ваше сиятельство, не согласиться с вами! — воскликнул с жаром Кмициц. — Князь-воевода только и заботится о Речи Посполитой и готов за нее пролить последнюю каплю крови.

Князь Богуслав захохотал:

— Вы слишком молоды, кавалер, молоды! Дядя-курфюрст больше всего заботится о том, как бы сцапать королевскую Пруссию, и только поэтому и предлагает им свою помощь. Но как только она будет у него в руках, как только в городах будут стоять его гарнизоны, он на следующий же день заключит союз со шведами, турками, даже с дьяволами. Если бы еще шведы прибавили ему часть Великопольши, то он бы из кожи вылез, чтобы помочь им забрать остальное. В том-то и горе, что шведы сами точат зубы на Пруссию, и отсюда все недоразумения между ними.

— Я с недоумением слушаю слова вашего сиятельства, — сказал Кмициц.

— Черт меня брал на Полесье, — продолжал князь, — что мне приходилось так долго сидеть сложа руки. Но что мне было делать? Мы условились с князем-воеводой, что, пока в Пруссии дело не выяснится, я не перейду открыто на сторону шведов. И это правильно, ибо этим путем всегда будет открыт тайный выход. Я послал даже тайно гонцов к Яну Казимиру, объявляя, что готов созвать на Полесье посполитое рушение, лишь бы мне прислали манифест. Короля, может быть, мне и удалось бы провести, но королева мне не верит и, должно быть, отсоветовала. Если бы не бабы, я бы уж сегодня стоял во главе всей полесской шляхты, а главное, во главе тех конфедератов, что разоряют теперь имения князя-воеводы: ведь им не оставалось бы ничего более, как пойти под мою команду. Я называл бы себя сторонником Яна Казимира, а на самом деле, имея в руках силу, торговался бы со шведами. Но эта баба слышит, как трава растет, и отгадывает самые сокровенные мысли. Она не королева, а настоящий король. У нее больше ума в одном мизинце, чем у Яна Казимира во всей голове.

— Князь-воевода… — начал Кмициц.

— Князь-воевода, — перебил с нетерпением Богуслав, — вечно опаздывает со своими советами, он пишет мне в каждом письме «сделай то-то и то-то», а я это давно уже сделал. Князь-воевода, кроме того, голову потерял… Послушайте, пане кавалер, чего он от меня требует…

И князь схватил письмо и стал читать вслух:

— «Сами вы, ваше сиятельство, будьте в дороге осторожны, а этих сорванцов конфедератов, которые шалят там, на Полесье, и взбунтовались против меня, постарайтесь разбить, чтобы они не могли пойти к королю. Они идут на Заблудов, а там крепкое пиво: как только перепьются, пусть их всех перережут, потому что они не стоят ничего лучшего. Когда будут перерезаны главари, остальные разбредутся».

Богуслав с недовольством бросил письмо на стол.

— Ну посудите, как же я могу в одно и то же время ехать в Пруссию и Устраивать резню в Заблудове? Играть роль патриота и сторонника Яна Казимира и вместе с тем резать тех, кто не хочет изменять королю и отчизне. Есть ли здесь смысл? Разве одно другому не противоречит? Ma foi, князь-гетман теряет голову! Ведь я сейчас, по дороге в Пильвишки, встретил какой-то взбунтовавшийся полк, идущий на Полесье. Я бы с удовольствием его разгромил, хотя бы для того, чтобы доставить себе удовольствие; но пока я не стал открытым сторонником шведов, пока дядя-курфюрст хотя бы для виду на стороне прусских городов а, следовательно, и на стороне Яна Казимира, — до тех пор я не могу доставлять себе подобные удовольствия, ей-богу, не могу… Единственно, что я мог сделать, — это любезничать с этими бунтовщиками, как и они со мной любезничали, подозревая меня в сношениях с гетманом, но не имея явных доказательств.

Тут князь уселся удобнее в кресло, вытянул ноги и, заложив небрежно руки под голову, начал повторять:

— Ну и галиматья в вашей Речи Посполитой! Ну и галиматья! Ничего подобного нельзя встретить во всем мире.

Вдруг он замолчал; ему, видно, пришла в голову какая-то новая мысль, он хлопнул себя по парику и спросил:

— А вы не будете на Полесье, ваць-пане?

— Как же, — ответил Кмициц, — у меня есть письмо с инструкциями к Герасимовичу, подстаросте в Заблудове.

— Вот как? Но ведь Герасимович здесь, со мной, — сказал князь. — Он едет с гетманскими вещами в Пруссию; мы боялись, что они попадут в руки бунтовщиков. Погодите, я прикажу его позвать.

Князь кликнул слугу и велел позвать подстаросту, а сам продолжал:

— Как все хорошо складывается. Вы избавите себя от лишних хлопот. Хотя… пожалуй, и жаль, что вы не едете на Полесье, там в числе конфедератских главарей есть и ваш однофамилец… Может быть, вам удалось бы его к нам завербовать.

— У меня не хватило бы времени, — ответил Кмициц, — мне нужно спешить к королю шведскому и пану Любомирскому.

— А! Значит, у вас есть письмо и к пану коронному маршалу? Догадываюсь, в чем дело… Когда-то Любомирский думал сосватать своего сына с дочерью Януша… Не хочет ли теперь гетман деликатным образом возобновить сватовство?

— В том-то и дело!

— Оба они еще совершенные дети… Гм, деликатная миссия! Ведь гетману неудобно напрашиваться первому. Притом… — Князь наморщил брови. — Притом из этого ничего не выйдет. Князь-гетман должен понимать, что его состояние должно остаться в руках Радзивиллов.

Кмициц с удивлением посматривал на князя, который ходил быстрыми шагами по комнате. Вдруг он остановился перед Кмицицем и сказал:

— Дайте мне кавалерское слово, что ответите на мой вопрос искренне.

— Ваше сиятельство, — сказал Кмициц, — лгут только те, кто боится, а я никого не боюсь.

— Приказал ли вам князь-воевода сохранить передо мной в секрете сватовство с Любомирским?

— Если бы мне было дано такое приказание, то я бы и не упоминал о нем.

— Могли бы проговориться. Даете слово?

— Даю! — ответил Кмициц, нахмурив брови.

— Вы сняли камень с моего сердца: я думал, что гетман и со мной ведет двойную игру.

— Не понимаю, ваше сиятельство.

— Я не женился во Франции на дочери Рогана, не считая еще с полусотни других княжон, которых мне сватали… знаете почему?

— Не знаю.

— Потому что мы заключили с князем-воеводой условие, что его дочь и его состояние растут для меня. Как верный слуга Радзивиллов, вы можете знать обо всем.

— Благодарю за доверие… Но вы несколько ошибаетесь, ваше сиятельство… Я не слуга Радзивиллов.

Князь Богуслав широко открыл глаза.

— Кто же вы?

— Я гетманский, но не придворный полковник и, кроме того, родственник князя-воеводы.

— Родственник?

— Я в родстве с Кишками, а мать гетмана — урожденная Кишко. Князь Богуслав с минуту смотрел на Кмицица, на щеках которого выступил легкий румянец. Вдруг он протянул руку и сказал:

— Прошу извинения, кузен, мне лестно такое родство.

Последние слова были произнесены с какой-то небрежной, хотя изысканной любезностью, в которой было что-то оскорбительное для пана Андрея. Щеки его еще больше вспыхнули, и он уже открыл рот, чтобы что-то ответить, как вдруг дверь открылась и на пороге появился управляющий Герасимович.

— Вам письмо, — сказал ему князь Богуслав.

Герасимович поклонился князю, затем пану Андрею, который подал ему письмо.

— Читайте, пане, — сказал ему князь Богуслав. Герасимович стал читать.

— «Пане Герасимович. Теперь время вам доказать преданность верного слуги своему господину. Деньги, которые вы можете собрать в Заблудове, а пан Пшинский в Орле…»

— Пана Пшинского зарубили конфедераты, — прервал князь, — поэтому пан Герасимович удирает.

Подстароста поклонился и продолжал читать:

— «…а пан Пшинский в Орле — подати, чинш и аренду…»

— Все уже забрали конфедераты, — снова прервал князь Богуслав.

— «…присылайте мне все как можно скорее, — продолжал читать Герасимович. — Можете и деревни какие-нибудь заложить у соседей, взяв как можно больше. Лошадей, все вещи, а в Орле большой подсвечник, картины и утварь, а главное — пушки, что стоят у крыльца, вышлите с моим братом-князем, ибо нужно ожидать грабежей».

— Опять запоздалый совет, пушки идут со мной! — сказал князь.

— «…Пушки разобрать по частям и хорошенько прикрыть, чтобы нельзя было догадаться, что везете. Везите все это немедленно в Пруссию, особенно избегая по дороге тех изменников, которые, взбунтовав мои войска, разоряют мои староства…»

— Да, уж и разоряют! Скоро от них и камня на камне не останется, — прервал князь.

— «…разоряют мои староства и собираются идти на Заблудов, а оттуда, должно быть, к королю. С ними биться трудно, ибо их много, но при встрече их можно подпоить, а ночью спящих перерезать (каждый хозяин может это сделать) или подсыпать чего-нибудь в крепкое пиво, а еще, может, собрать какую-нибудь шайку и устроить на них облаву…»

— Ничего нового! — сказал князь Богуслав. — Можете ехать со мной, пане Герасимович…

— Есть еще какая-то приписка, — ответил подстароста. И начал читать снова.

— «…Если нельзя вывезти все вина, то сейчас же их продать за наличные…» Тут пан Герасимович схватился за голову:

— Господи боже! Вина ведь идут в полдне пути за нами и, верно, попали в руки того отряда мятежников, который проходил мимо нас. Потеря не меньше тысячи червонцев. Засвидетельствуйте, ваше сиятельство, что вы сами приказали мне ожидать, пока бочки не уложат на телеги.

Страх пана Герасимовича еще бы усилился, если бы он знал пана Заглобу и то, что он в этом отряде. Князь Богуслав расхохотался и сказал:

— Пусть пьют на здоровье, читайте дальше.

— «…если же не найдется покупателя…»

Князь Богуслав схватился за бока и сказал:

— Уже нашелся. Придется лишь в долг ему поверить.

— «…если же не найдется покупателя, — читал жалобным голосом Герасимович, — то зарыть их в землю, но незаметно, чтобы более двух человек об этом не знало. Две-три бочки оставить в Орле и Заблудове, непременно самого лучшего и сладкого, чтобы разлакомить, а потом всыпать туда яду, чтобы хоть старшины околели, а без них вся шайка сама разбредется. Ради бога, не откажите мне в ваших услугах и, главное, сохраните все в тайне; они или сами найдут и выпьют, или пригласите их и угостите».

Подстароста, окончив чтение письма, стал пристально смотреть на князя Богуслава, как бы ожидая инструкций, а князь сказал:

— Вижу, что мой брат хорошего мнения о конфедератах, жаль лишь, что он опять запоздал… Додумайся он до этого недели две или хоть неделю назад, можно бы попробовать. А теперь идите с Богом, пане Герасимович, вы нам больше не нужны.

Герасимович поклонился и вышел.

Князь Богуслав остановился перед зеркалом и стал внимательно присматриваться к своей наружности, — поворачивал голову то вправо, то влево, отходил от зеркала, подходил к нему, встряхивал своими кудрями, не обращая никакого внимания на Кмицица, который сидел в тени, спиной к окну.

Но если бы князь хоть раз взглянул на молодого посла, то понял бы, что с ним творится что-то неладное: лицо Кмицица было бледно, лоб был весь в крупных каплях пота, руки судорожно дрожали. Он вскочил было со стула, но тотчас же сел снова, как человек, который борется с охватившим его бешенством или отчаянием. Наконец черты его лица точно онемели, очевидно, он напрягал всю силу воли, чтобы овладеть собою.

— Из того доверия, каким я пользуюсь у князя, вы можете заключить, что у него нет от меня тайн. Я душой и телом предан его делу; при таком состоянии, как у него и у вашего сиятельства, увеличится и мое, а потому я готов всюду следовать за вами… Я на все готов… и хотя я во все посвящен, но я не все понимаю толком…

— Чего же вы от меня хотите, очаровательный кузен? — спросил князь.

— Я прошу вас, ваше сиятельство, научить меня уму-разуму, стыдно мне у таких знаменитых дипломатов ничему не научиться. Не знаю лишь, захотите ли вы мне искренне ответить?

— Это будет зависеть от вашего вопроса и от моего настроения, — ответил князь Богуслав, не переставая смотреться в зеркало.

Глаза Кмицица сверкнули, но он продолжал спокойно:

— Дело вот в чем: князь-воевода виленский все свои поступки прикрывает благом и спасением Речи Посполитой. Она у него с уст не сходит. Так будьте же так добры, скажите прямо: это маска или правда и действительно ли князь-гетман думает о Речи Посполитой?

Князь окинул Кмицица проницательным взглядом и спросил:

— А если бы я вам сказал, что это маска, продолжали бы вы служить нам и впредь?

Кмициц пожал плечами и ответил:

— Я уже вам сказал, что при вашем состоянии и мое увеличится. Мне только этого и нужно, а до остального мне нет никакого дела!

— Вы выйдете в люди! Попомните мои слова. Но отчего же брат никогда не говорил с вами искренне?

— Может быть, потому, что он скрытен, а может быть, к слову не пришлось.

— Вы очень сообразительны, мосци-кавалер! Он действительно скрытен и не очень любит показывать свою настоящую шкуру. Такая уж у него натура. Ведь он и в разговоре со мной, как только забудется, начинает расцвечивать свою речь любовью к отчизне, пока наконец я не рассмеюсь ему в лицо. Правда! Правда!

— Значит, это — только маска? — спросил Кмициц.

Князь повернул стул, сел на нем верхом, как на лошади, и, облокотив руки на спинку, с минуту молчал, точно что-то обдумывая, а потом сказал:

— Послушайте, пан Кмициц. Если бы мы, Радзивиллы, жили во Франции, Испании или Швеции, где сын наследует престол после отца и где королевская власть от Бога, тогда, не принимая, конечно, во внимание каких-нибудь междоусобий, прекращения королевского рода, каких-нибудь необыкновенных событий, мы служили бы королю и отчизне, довольствуясь самым высшим положением, на какое дает нам право наше происхождение и богатство. Но здесь, в этой стране, где у короля власть не от Бога, где его шляхта выбирает, мы справедливо задали себе вопрос: почему должен царствовать Ваза, а не Радзивилл… Ваза еще ничего, он ведет свой род от королей, но кто может поручиться, что после него шляхте не придет в голову посадить на королевский и великокняжеский престол хотя бы пана Герасимовича или какого-нибудь Пегласевича из Песьей Воли. Тьфу! Да почем я знаю кого? А мы, князья Радзивиллы, должны будем, по древнему обычаю, целовать его королевскую песье-Вольскую руку… Тьфу, пора, мосци-кавалер, покончить с этим, черт дери!.. Посмотрите, что делается в Германии, сколько там удельных князей, которые по состоянию своему годились бы у нас только в подстаросты. А ведь у них есть свои уделы, они носят на голове короны и считаются выше нас, хотя им бы больше пристало носить шлейфы наших мантий. Пора с этим покончить, мосци-кавалер, пора привести в исполнение то, что задумал еще мой отец.

Тут князь оживился, встал с кресла и начал ходить по комнате.

— Нелегко, конечно, это сделать, так как олыкские и несвижские Радзивиллы не хотят нам помочь. Князь Михал писал брату, что нам надо скорее думать о власянице, а не о королевской мантии. Пусть он сам о ней и думает, пусть постится, пусть посыплет пеплом главу, пусть ему иезуиты спину полосуют плетью. Если он довольствуется саном кравчего, то пусть за всю свою добродетельную жизнь он только режет каплунов. Обойдемся и без него и рук не опустим — теперь самое время. Речь Посполитую черти берут! Она уж так бессильна, что никому не может сопротивляться. Всякий, кому не лень, лезет в ее границы. Того, что здесь произошло со шведами, не случалось еще нигде в мире. Мы с вами можем пропеть: «Те, Deum, laudamus»[25]Тебе, Бога, хвалим (лат.). , а все же это неслыханная и небывалая вещь… Как? Враг, известный своим хищничеством, нападает на страну и не только не встречает сопротивления, но все, кто жив, оставляют своего прежнего короля и спешат к новому: магнаты, шляхта, войско, замки, города, все! Ни чести, ни славы, ни стыда!.. Другого такого примера в истории нет! Тьфу, пане кавалер! Канальи живут в этой стране! И такая страна не должна погибнуть? Она рассчитывает на милость шведов. Уж они им покажут милость! В Великопольше шведы силой суют шляхте мушкеты в руки. И не может быть иначе, такой народ должен погибнуть, должен быть презираем, должен идти в услужение к соседям!

Кмициц становился все бледнее и еле сдерживал взрыв бешенства, но князь, увлеченный своей речью, упивался собственными словами, собственным умом и, не обращая внимания на слушателя, продолжал:

— Есть в этой стране обычай, мосци-кавалер, что когда кто-нибудь умирает, то родственники вытаскивают у него подушку из-под головы, чтобы он дольше не мучился. Я и князь-воевода решили оказать именно эту услугу Речи Посполитой. Но так как хищников много, и все рассчитывают на наследство, то мы всего захватить не сможем и хотим получить хоть часть, но, конечно, не какую-нибудь! Как родственники, мы имеем на это право. Если я не убедил вас моим сравнением насчет подушки, то объясню вам иначе. Речь Посполитая — это кусок красного сукна, за который ухватились шведы, Хмельницкий, русские, татары, электор и другие соседи. А мы с князем решили, что нам из этого куска должно остаться столько, чтобы хватило на мантию; поэтому мы не только не мешаем тянуть другим, но и сами тянем. Пусть за Хмельницким останется Украина, за шведами и принцем Бранденбургским — Пруссия и Великопольша, пусть Малопольшу берет Ракочи или кто другой, а Литва должна принадлежать князю Янушу, а потом, вместе с его дочерью, мне.

Кмициц поднялся:

— Благодарю вас, ваше сиятельство: это все, что я хотел узнать!

— Вы уже уходите?

— Да!

Князь внимательно взглянул на Кмицица и только теперь заметил его бледность и волнение.

— Что с вами, пане Кмициц? — спросил он. — Вы походите на выходца с того света.

— Я так устал, что валюсь с ног, и голова кружится! Прощайте, ваше сиятельство, перед отъездом я еще зайду.

— Только поспешите, после обеда я тоже уезжаю.

— Самое большее я буду через час!

Сказав это, Кмициц поклонился и вышел.

В следующей комнате слуги, увидев его, встали с своих мест, но он прошел, как пьяный, никого не видя. На пороге он схватился обеими руками за голову, повторяя чуть не со стоном:

— Иисусе Назарейский! Царь Иудейский! Господи! Господи!

Он прошел, шатаясь, через двор, мимо стражи, состоявшей из шести человек, вооруженных алебардами. За воротами стояли его люди с вахмистром Сорокой во главе.

— За мной! — крикнул Кмициц.

И направился через город к постоялому двору.

Сорока, старый слуга Кмицица, знал его прекрасно и тотчас заметил, что с молодым полковником творится что-то необыкновенное.

— Держи ухо востро! — сказал он тихо своим людям. — Горе тому, на кого обрушится его гнев!

Солдаты молча следовали за ним, а Кмициц не шел, а почти бежал вперед, размахивая руками и повторяя бессвязные слова.

До ушей Сороки доносились только отрывочные восклицания: «Отравители, клятвопреступники, изменники!.. Преступник и изменник!.. Оба одинаковы…»

Потом Кмициц стал поминать имена прежних своих товарищей. Имена: Кокосинский, Кульвец, Раницкий, Рекуц и другие вылетали из его уст одно за другим. Несколько раз он упомянул Володыевского. Сорока слушал его с изумлением, тревожился все больше, а в душе думал:

«Чья-нибудь кровь прольется, не может иначе быть!»

Но вот они пришли на постоялый двор. Кмициц тотчас заперся в своей комнате и с час не подавал признаков жизни.

А солдаты между тем без всякого приказа укладывали тюки и седлали лошадей. Сорока говорил им:

— Это не помешает, — нужно быть ко всему готовым.

— Мы и готовы! — отвечали старые забияки, шевеля усами. Оказалось, что Сорока хорошо знал своего господина: в сенях вдруг появился Кмициц, без шапки, в одной рубахе и шароварах.

— Седлать лошадей! — крикнул он.

— Уже оседланы.

— Тюки укладывать!

— Уложены.

— По червонцу на брата! — крикнул молодой полковник, который, несмотря на все свое волнение, заметил, что эти солдаты схватывают на лету каждую его мысль.

— Благодарим, пане комендант! — крикнули все хором.

— Двое возьмут с собой вьючных лошадей и сию же минуту поедут из города в Дубовую. Через город ехать шагом, а за городом пустить лошадей вскачь и остановиться только в лесу.

— Слушаюсь!

— Четверым зарядить ружья, для меня оседлать двух лошадей.

— Я знал, что что-то будет! — пробормотал Сорока.

— А теперь, вахмистр, за мной! — крикнул Кмициц.

И так, как был, в одних только шароварах и расстегнутой на груди рубахе, он вышел в сени, а Сорока пошел за ним; так они дошли до колодца. Здесь Кмициц остановился и, указывая на висящее у журавля ведро, сказал:

— Лей на голову воду.

Вахмистр знал по опыту, как опасно было спрашивать два раза; схватил шест, опустив ведро в колодезь, вытащил его быстро и вылил всю воду на голову Кмицица; пан Андрей начал фыркать и похлопывать руками по мокрым волосам, затем крикнул:

— Еще!

Сорока повторил это еще раз — и лил воду так, точно хотел потушить пламя.

— Довольно! — сказал наконец Кмициц. — Ступай за мной; поможешь мне одеться!

И оба вошли в дом.

В воротах они встретили двоих людей, уезжающих с вьючными лошадьми.

— Через город шагом, а там вскачь! — повторил вслед им Кмициц и вошел в комнату.

Полчаса спустя он появился на дворе одетый в дорогу: на нем были высокие сапоги, лосиный кафтан, опоясанный кожаным поясом, за который был заткнут пистолет.

Солдаты заметили, что из-под кафтана выглядывал край проволочной кольчуги, точно он собирался в битву. Сабля была тоже пристегнута высоко, чтобы легче было схватиться за рукоятку; лицо было спокойно, но сурово и грозно…

Окинув взглядом солдат, готовы ли они и хорошо ли вооружены, он вскочил на лошадь и, бросив хозяину червонец, выехал из постоялого двора.

Сорока ехал с ним рядом, а остальные трое сзади, ведя запасную лошадь. Вскоре они очутились на рынке, заполненном войсками князя Богуслава. Там царило необыкновенное движение. Должно быть, был получен приказ собираться. Драгуны подтягивали подпруги и взнуздывали лошадей, пехота разбирала мушкеты, установленные в козлы перед домами; лошадей запрягали в телеги.

Кмициц очнулся от своей задумчивости.

— Слушай, старик, — сказал он Сороке, — ведь от усадьбы старосты дорога идет дальше и не нужно возвращаться через рынок?

— А куда мы поедем, пане полковник?

— В Дубовую.

— Тогда с рынка надо свернуть мимо усадьбы. Рынок останется за нами.

— Хорошо! — сказал Кмициц.

Спустя минуту он пробормотал точно про себя:

— Эх, если бы те жили теперь! Мало у меня людей для такого предприятия. Между тем они проехали рынок и стали сворачивать к дому старосты, который был в версте от дороги. Вдруг раздалась команда Кмицица:

— Стой!

Солдаты остановились, а он повернулся к ним и спросил:

— Готовы вы к смерти?

— Готовы! — ответили хором оршанские забияки.

— Мы лезли в горло Хованскому, и он нас не съел… Помните?

— Помним.

— Сегодня нужно нам решиться на большое дело… Удастся — тогда милостивый наш король сделает из вас вельмож… Я в том порукой… Не удастся — сидеть вам на колу.

— Почему не удастся! — ответил Сорока, глаза которого сверкнули, как у старого волка.

— Удастся! — повторили трое других, Белоус, Завратынский и Лубенец.

— Мы должны похитить князя-конюшего! — сказал Кмициц.

И замолчал, точно желая проверить, какое впечатление произведет на солдат эта безумная мысль. Они тоже молчали и не спускали с него глаз, только усы их шевелились и лица приняли грозное и разбойничье выражение.

— Кол близко, награда далеко! — сказал наконец Кмициц.

— Мало нас, — пробормотал Завратынский.

— Это хуже, чем с Хованским! — прибавил Лубенец.

— Войска все на рынке, а в доме только стража и человек двадцать придворных, — сказал Кмициц, — которые ничего не ожидают и у которых нет даже сабель с собой.

— Ваша милость подставляете свою голову, почему бы и нам не подставить наши! — ответил Сорока.

— Слушайте! — сказал Кмициц. — Если мы не возьмем его хитростью, то никак не возьмем… Слушайте. Я войду в комнату и вскоре выйду с князем… Если князь сядет на моего коня, я сяду на другого, и поедем… Как только мы отъедем сто или полтораста шагов от города, двое из вас подхватят его за руки и будут мчаться с ним во весь дух.

— Слушаю-с!

— Если же мы не выйдем, — продолжал Кмициц, — и вы услышите выстрел в комнате, пустите стражам пулю в лоб, а мне подавайте коня, как только я выбегу из двери.

— Слушаюсь! — ответил Сорока.

— Вперед! — скомандовал Кмициц.

Все тронулись и четверть часа спустя очутились перед воротами старостиной усадьбы.

У ворот по-прежнему стояло шесть часовых с алебардами, а двое стояли в сенях, у двери. На дворе, около кареты, возились слуги, за которыми присматривал какой-то придворный, судя по костюму и парику иностранец.

Дальше, возле конюшни, гайдуки огромного роста укладывали на телеги тюки и другую поклажу, за ними следил какой-то человек, весь в черном, похожий по лицу на доктора или астролога.

Кмициц доложил о своем приходе через дежурного офицера, который тотчас же вернулся и пригласил его к князю.

— Как поживаете, мосци-кавалер? — сказал весело князь. — По вашему уходу я предположил, что мои слова вызвали в вас ложные упреки совести, и не думал вас больше увидеть.

— Как же я мог перед отъездом не засвидетельствовать вам своего почтения? — ответил Кмициц.

— Конечно, князь должен был знать, кому доверяет такое важное поручение. Я тоже не упущу случая воспользоваться вашими услугами и дам вам несколько писем к разным высокопоставленным лицам, а в том числе и к королю шведскому. Но зачем вы так вооружились?

— Еду в местности, занятые конфедератами, и не дальше как вчера мне рассказывали, что по этой дороге на днях проходил конфедератский полк. В Пильвишках они порядком потрепали людей Золотаренки; недаром ими командует знаменитый рыцарь.

— Кто же это?

— Пан Володыевский, а с ним Мирский, Оскерко и двое Скшетуских: один из них — тот самый, жену которого вы хотели осаждать в Тыкоцине. Все они восстали против князя, а жаль — это прекрасные солдаты. Что делать? Есть еще в этой Речи Посполитой такие дураки, которые не хотят тащить красное сукно вместе с казаками и шведами.

— В дураках нигде недохвата не бывает, особенно в этой стране! — ответил князь. — Вот вам письма, а кроме того, при свидании со шведским королем скажите ему по секрету, что я такой же его сторонник, как и гетман, и лишь до поры до времени должен играть комедию…

— Каждому приходится это делать, — заметил Кмициц, — особенно тем, кто хочет чего-нибудь добиться.

— Ну так устройте все хорошенько, молодой человек, а в награде я уж не дам себя перещеголять воеводе виленскому.

— Если вы так милостивы, то я попрошу награду вперед!

— Вот как. Гетман, верно, не очень щедро снабдил вас на дорогу!

— Сохрани меня бог просить денег; я не хотел их брать от гетмана, не возьму и от вас. До сих пор я довольствовался своим и никогда себе не изменю.

Князь Богуслав взглянул с удивлением на молодого рыцаря.

— Я вижу, что Кмицицы не принадлежат к числу тех, которые любят заглядывать в чужой карман! Так в чем же дело, пан кавалер?

— Вот в чем, ваше сиятельство. Не подумав хорошенько, я с собой взял очень ценную лошадь, чтобы было чем похвастать перед шведами. Смело могу сказать, что лучшую трудно найти в кейданских конюшнях. А теперь я боюсь, как бы от таких долгих переездов она не испортилась или не попала в руки неприятеля, хотя бы того же Володыевского, который на меня очень зол. Поэтому я решился просить ваше сиятельство подержать ее у себя, пока мне не представится возможность взять ее обратно.

— Так лучше продайте ее мне!

— Для меня это было бы то же самое, что продать лучшего друга. Она не раз уже выносила меня из опасностей, ибо в числе других достоинств она имеет еще обыкновение кусать во время битвы врагов.

— Да не может быть? — спросил заинтересованный этим рассказом князь.

— Если бы я был уверен, что вы не рассердитесь, то держал бы с вами пари, что такой вы не найдете и в ваших конюшнях!

— И я бы не отказался, не будь то, что теперь не время для спорта. С удовольствием ее сохраню, но все же предпочел бы купить. А где же это чудо находится?

— Там, около ворот. Вы изволили справедливо назвать эту лошадь чудом; сам султан может позавидовать ее обладателю.

— Пойдем посмотрим!

— К услугам вашего сиятельства. Князь взял шляпу, и они вышли.

У ворот люди Кмицица держали двух оседланных лошадей, одна из них была действительно очень породистая, черная, как вороново крыло, с белой стрелкой на лбу и белым пятнышком на задней ноге, завидев своего хозяина, она заржала.

— Это она! Угадываю! — сказал князь. — Не знаю, такое ли она чудо, как вы говорили, но, во всяком случае, прекрасная лошадь.

— Проведите ее! — крикнул Кмициц. — Или нет! Лучше я сам сяду!

Солдаты подвели лошадь, и Кмициц стал объезжать ее около ворот. Под умелым всадником лошадь показалась вдвое прекраснее. Грива ее развевалась, выпуклые глаза горели, а из ноздрей, казалось, вырывался огонь. Кмициц делал крутые повороты, изменял аллюр, наконец, подъехал к князю так близко, что ноздри лошади были не дальше, как на шаг расстояния от его лица, и крикнул по-немецки:

— Стой!

Лошадь остановилась как вкопанная.

— Как это говорится: «Глаза и ноги оленя, ход волка, ноздри лося, а грудь девичья!» — сказал Богуслав. — В ней соединены все эти достоинства, да и немецкую команду она понимает.

— Ее объезжал Зенд, он был родом из Курляндии.

— А быстро бежит?

— Ветер ее не догонит. Татарин от нее не уйдет.

— Должно быть, этот немец был мастер своего дела, лошадь прекрасно выезжена.

— Она так выезжена, что во время галопа вы можете отпустить поводья, и она не выдвинется ни на вершок из строя. Если вы хотите попробовать и если она на расстоянии двух верст выдвинется хоть на полголовы, я ее даром вам отдам.

— Ну это было бы действительно чудо! — заметил князь.

— И кроме того, большое удобство, так как обе руки свободны. Не раз, бывало, я в одной руке держал саблю, в другой пистолет, а лошадь шла сама.

— А если строй поворачивает?

— Тогда повернет и она, не выходя из строя.

— Не может быть! — воскликнул князь. — Этого не сделает ни одна лошадь. Во Франции я видел лошадей королевских мушкетеров. Они все прекрасно дрессированы, но и их нужно вести на уздечке.

— У этой лошади человеческая сметка… Не хотите ли убедиться?

— Пожалуй! — сказал, подумав, князь.

Сам Кмициц подержал лошадь, князь вскочил на седло и стал похлопывать рукой по блестящему крупу.

— Странная вещь, — сказал он, — самые лучшие лошади к осени в лохмах, а эта точно сейчас из воды вышла. А в какую сторону мы поедем?

— По-моему, лучше всего к лесу, около города нам могут помешать телеги.

— Пусть будет так!

— Ровно две версты. Пустите ее вскачь и не держите уздечки… Двое поедут с вами рядом, а я сзади.

— Становитесь! — сказал князь.

Солдаты стали по бокам, а князь между ними.

— Трогай! — скомандовал он. — С места вскачь… Марш!

Строй помчался и через минуту несся уже, как вихрь. Туча пыли скрыла их от глаз придворных и берейторов, которые, собравшись у ворот, с любопытством смотрели на это состязание. Всадники проехали с той же скоростью уже более версты, а княжеский скакун действительно не выдвинулся ни на вершок вперед. Вдруг Кмициц повернулся и, не видя за собой ничего, кроме тучи пыли, крикнул страшным голосом:

— Брать его!

В ту же минуту Белоус и громадный Завратынский схватили князя за обе РУки, так что кости захрустели, и пришпорили лошадей.

Изумление, страх, ветер, хлеставший в лицо князя, в первую минуту отняли у него язык. Он пробовал было вырваться, но почувствовал такую невыносимую боль, что отказался от своего намерения.

— Как вы смеете? Мошенники!.. Разве вы не знаете, кто я!

Вдруг Кмициц ударил его прикладом пистолета между лопаток и крикнул:

— При малейшем сопротивлении пуля в спину!

— Изменник! — крикнул князь.

— А ты кто? — спросил Кмициц. И они мчались дальше.