Онлайн чтение книги Золотые мили
Глава XXXIV

Дик был в окопах во Франции, и потому всеобщая воинская повинность представлялась Салли лишь средством послать туда подкрепления. Она была согласна с Моррисом, что правительство должно принять решительные меры, если оно не уверено полностью в том, что сможет послать подкрепления. Дик писал, что поля Фландрии — «сплошная грязь и кровь», писал о наступлении на заре под непрекращающимся дождем, об ураганном огне противника, который стер с лица земли его взвод, и о том, как он полз потом в укрытие, которое через несколько часов разнесло в щепы артиллерийским огнем. По счастливой случайности, Дика не было в укрытии, когда туда угодил снаряд, но многие его товарищи погибли. По мнению Дика, только верность товарищескому долгу заставляет солдат идти в бой и стремиться к победе.

В Австралии по-прежнему шли горячие споры о том, нужно ли вводить воинскую повинность для пополнения заокеанских войск, и по мере того как приближался срок референдума, споры эти становились все резче и ожесточенней. Они создавали атмосферу гражданской войны; все враждовали друг с другом, рушился мир в семьях; даже военные события отодвинулись временно на задний план, хотя никто не забывал, что, принимая то или иное решение, надо помнить о войне.

По мнению Салли, референдум мог иметь лишь один исход. Военный психоз и истерия «патриотизма» были все еще в полном разгаре, и в ежедневную печать не проникали никакие высказывания против воинской повинности. Многие издания были объявлены нелегальными. Получить помещение для митинга против воинской повинности было невозможно, а те собрания, которые возникали на улицах, разгонялись разбушевавшимися «патриотами» и солдатами.

Том выступал против воинской повинности, и это было трагедией для его матери. Хорошо ему было говорить, что воинская повинность ударит по рабочему классу и профсоюзам. Салли казалось, что сейчас не это важно, — самое главное помочь тем, кто находится под огнем, кто проводит дни и ночи на полях сражений во Фландрии. Одна мысль об этом приводила Салли в неистовство: у нее было такое ощущение, словно она боролась за жизнь Дика и тысяч других австралийских юношей.

— Но, Том, — уговаривала она его, — ведь ты же не против того, чтобы нашим солдатам послали подкрепление? Это все равно, что сказать: пускай Дик и наши ребята во Франции выбиваются из сил и умирают, а я и пальцем не шевельну, чтобы заставить этих бездельников и болтунов из ИРМ помочь им.

— Не говори так, мама, — сказал Том, и лицо его исказилось от боли. — Все это принимает у тебя слишком личную окраску. Ты думаешь, мне легко знать, что Дик там? А когда я вспоминаю Лала… Но я должен поступать так, как считаю правильным, и не только ради Дика, а ради Австралии и всех тех, кто сейчас в армии.

— Да кто ты такой, чтобы судить об этом, сынок?

— Рабочий, — сказал Том. — Я не наживаю состояния на войне и не стану поддерживать тех, кто попирает права австралийских рабочих, для кого жизнь рабочих — ничто, а важны только прибыли.

— Тебе придется все же отдать должное Юзу, — сердито заметил Моррис, — ведь это он открыл нам глаза на положение в нашей металлургии. Это он показал всем нам, что через год после объявления войны нашей металлургической промышленностью все еще заправляли немцы. Он сообщил, что Австралийская металлургическая компания была тесно связана с «Металгезельшафт», чья главная контора находится во Франкфурте, и что компания, которая решала, сколько Австралия должна производить цинка и меди, и устанавливала цену и назначение добываемых металлов, тоже была немецкой. И такая же картина со свинцом.

— Все это только подтверждает мои слова, — возразил Том. — Билл Юз говорил также, что кто-то из наших промышленников продавал уголь для «Эмдена», «Гнейзенау» и «Шарнхорста». В топках этих крейсеров жгли австралийский уголь, и, значит, когда они пускали на дно английские суда, убийцами английских моряков были те, кто продал этот уголь немцам. И тот же Юз хочет предать рабочее движение в угоду этим бандитам!

— Он хочет выиграть войну! — крикнул Моррис.

— Для этого вовсе не нужна воинская повинность! — в свою очередь, крикнул Том. — Система добровольного набора пока еще не изжила себя. Кэтс, который проводил набор добровольцев в Новом Южном Уэльсе, рассказывал, что в этом году ему пришлось в некоторых районах прекратить набор, так как военные власти не в состоянии были справиться с наплывом добровольцев. Свыше пятнадцати тысяч человек более трех месяцев ожидали своей очереди попасть в армию.

Так они спорили без конца. В этом мире, раздираемом войной, среди порожденных ею хаоса и горя, среди беспорядочной грызни политических партий так важно, думала Салли, сохранить мир в семье. Но война ворвалась и в ее дом. Вопрос о воинской повинности был для Морриса и Тома вечным предметом раздора.

Моррис не мог удержаться от брани по адресу противников воинской повинности, а это заставляло Тома яростно их защищать. Никогда прежде в доме не создавалось такой атмосферы враждебности. Казалось, Моррис и Том совершенно забывают в спорах, что они — отец и сын. Они кричали друг на друга и огрызались, точно злейшие враги. У Салли голова шла кругом от их резких голосов, от этих постоянных столкновений. Она с ужасом предчувствовала, чем это кончится. Том уйдет из дому. Она видела его только по утрам и вечерам, когда он наспех глотал свой завтрак или ужин. Он возвращался домой поздно ночью, и у него почти не оставалось времени для сна: только ляжет, как надо снова вставать и идти на работу.

— Не спорь с отцом, — умоляла она. — Он старик и не может расстаться с некоторыми своими убеждениями.

— Я не хочу с ним спорить, мама, — возражал Том. — Но я не могу не отстаивать того, во что верю.

Том работал в городском комитете борьбы против введения воинской повинности. Он выступал на уличных митингах, все свободное время до поздней ночи агитировал, доказывал, убеждал людей голосовать против. Моррис же распространял листовки и расклеивал плакаты, призывавшие голосовать за всеобщую воинскую повинность.

Каждый из них пытался, насколько мог, делать вид, будто не замечает, чем занят другой, а Салли всячески старалась не допускать столкновений между ними. Том теперь был в доме совсем как чужой.

О деятельности сына Салли узнавала от Эйли. Девушка, разумеется, работала вместе с Томом в комитете: печатала на машинке письма, помогала устраивать митинги и распространять нелегальные воззвания. Но и ее тревожило, что Том работает день и ночь, не щадя себя, с неутомимой, отчаянной энергией. Он поссорился и с ее отцом, сказала Эйли: они не сошлись во взглядах на войну.

— Но Том прав, — горячо заявила девушка. — Я знаю, что он прав. Отец говорит, что Том не революционер, но ведь Том утверждает, что разгром германского милитаризма не менее важен для нас, чем разгром сторонников воинской повинности в Австралии. Какой толк в том, что мы разобьем их в нашей стране, если в войне победит держава с самой развитой в мире милитаристской системой и станет диктовать такие условия, которые повсюду превратят рабочих в рабов? Том говорит, что мы должны вести борьбу на два фронта — у себя в стране и за границей. Ведь глупо думать, что драка у нас во дворе важнее битвы, которая идет сейчас в мире и исход которой решит, будет ли у нас вообще свой двор.

— Хотела бы я так же верить в правоту Тома, как вы, Эйли, — вздохнула Салли.

Эйли посмотрела на нее с наивным сожалением.

— Это не только потому, что я люблю Тома, — сказала она. — Я и в самом деле верю, что он прав.

— Счастье Тома, что вы верите в него и помогаете ему, — сказала Салли.

— Ну, что вы! — На губах Эйли промелькнула улыбка. — Я счастлива уже тем, что я с ним и хоть что-то могу для него сделать. Кое-кто у нас в комитете не понимает этого. Они думают, что мы с Томом… ну, сливом, слишком близки… и что нам давно пора бы пожениться или что-то в этом роде. Мисс Барбери — она пацифистка, такая, знаете, чинная и добропорядочная, но в общем милая старушка — на днях сказала мне: «Дорогая моя, мне неудобно вам об этом говорить, но ведь вы не рассердитесь, правда? Не кажется ли вам, что вы слишком много времени проводите с мистером Гаугом? Я знаю, вы по горло заняты работой, но идут разные толки, а молодой девушке надо так беречь свое доброе имя». — «Не беспокойтесь, мисс Барбери, — сказала я, — мы с Томом дружим уже много лет». Тут у нее сделалось такое лицо… я сразу увидела, что она страшно шокирована. Она, видно, поняла это так, что я давно живу с Томом. Тогда я добавила, чтоб ее успокоить: «Но мы даже не влюблены друг в друга».

— Это правда?

— Да. — Ясные, улыбающиеся глаза Эйли спокойно встретили взгляд Салли. — Хоть я и хотела бы, чтоб было иначе. Когда-то Том целовал меня, провожая с танцев. Но это было до того, как он встретил Надю. Я иногда думаю, что он слишком любил ее и уже никого больше так не полюбит. Конечно, я не осуждаю его за то, что он любил Надю. Она… она была удивительная. И я знаю, что она тоже любила Тома, хотя никогда этого не говорила. Мама немного сердится на меня за то, что я «бегаю за Томом», как она выражается, — хожу за ним всюду, точно тень. Но она тоже обожает Тома. Дело в том, что с тех пор, как Клод Оуэн сидит в тюрьме, а она присматривает за его детьми. Том каждую неделю дает ей деньги на них. А мама знает, что это ему нелегко — теперь ведь у него столько расходов: надо платить типографии и посылать агитаторов в дальние районы, а у комитета очень мало средств.

— Я не знала, что Том им помогает, — сказала Салли; она поняла, почему Том, по-прежнему отдавая ей половину получки, уже не просит ее при этом положить на текущий счет часть тех денег, которые он оставлял себе.

— Да, да, — продолжала Эйли. — И он старается не тратить на себя ни пенни лишнего. Даже по субботам и по воскресеньям, когда мы весь день ходим и агитируем, он и не подумает зайти куда-нибудь поесть. Мне приходится говорить ему: «Знаешь. Том, я просто валюсь с ног. Пойдем закусим немножко или выпьем чего-нибудь холодненького». Иной раз днем мне удается уговорить его отдохнуть немножко, и тогда он тут же засыпает, а потом так сердится, что я заставила его потерять час или два! Но пускай сердится, зато потом он менее измученный.

— Я рада, что у Тома есть такой друг, как вы, Эйли, — несколько нетерпеливо заметила Салли. Она, конечно, понимала, какие прекрасные идеи лежат в основе этой дружбы, но не в состоянии была одобрить столь безрассудную трату молодости и сил. — Когда-нибудь, я уверена. Том поймет, как много вы для него значите. Во всяком случае, я буду очень рада услышать, что вы полюбили друг друга.

— Ой, миссис Гауг! — воскликнула Эйли. Голубые глаза ее сияли. — Вы будете рады, правда? Ах, если бы это было возможно!