Онлайн чтение книги Золотые мили
Глава LIV

По городу сразу пошли сплетни, когда стало известно, что полковник де Морфэ поселился у миссис Гауг. Все, а особенно старожилы, хорошо помнили слухи, которые ходили много лет назад насчет того, что Фриско неравнодушен к хорошенькой молоденькой жене Морри Гауга.

Разумеется, сейчас Фриско был уже человек пожилой, к тому же слепой и разорившийся, но он ухитрился сохранить свою всегдашнюю самоуверенность и щегольство. Его высокую худощавую фигуру часто можно было видеть теперь рядом с миссис Гауг — то он, смеясь и болтая с прежней беспечностью, шагал рядом с ней, опираясь на ее руку, то сидел с ней в парке — маленьком оазисе, устроенном недавно посреди города. Словно молодые влюбленные, они совершенно не замечали окружающих.

Очень хорошо, конечно, болтали досужие языки, что миссис Гауг взяла на себя роль доброй самаритянки, пока полковник де Морфэ был болен и нуждался, — старожилы всегда поддерживают друг друга в трудный час. Даже Динни готов был забыть о том, как вел себя Фриско в дни своего процветания. Но не может же миссис Гауг рассчитывать, что порядочные люди одобрят ее теперешнее поведение в отношении полковника де Морфэ. Да она и не рассчитывает на это, призналась Салли, когда Динни, набравшись храбрости, сказал ей, что «люди стали судачить».

Динни был обижен и оскорблен, что Салли отнеслась к его словам и заботе о ней равнодушно и даже посмеялась над ним.

— Если вы так на это смотрите, может, мне лучше убраться отсюда? — сказал он.

— Бросьте глупить, Динни. — нетерпеливо сказала Салли. — Этот дом всегда был вашим домом и всегда будет, надеюсь. Но это и мой дом, и я хочу жить в нем, как мне нравится.

Никогда еще не были они так близки к ссоре, и Динни струхнул при мысли, что у него может выйти серьезный разлад с миссис Салли. Это просто немыслимо — слишком долго связывали их узы взаимной привязанности и симпатии. Динни чувствовал себя несчастным и сказал с убитым и сконфуженным видом:

— Мне и в голову не приходило, что вы не можете поступать как хотите, мэм. Да только мы с Фриско никогда не ладили, — нам, пожалуй, нелегко будет ужиться под одной крышей.

— Но он очень изменился, вы же знаете, — заступилась за Фриско Салли.

— Поздновато он научился уму-разуму, — проворчал Динни. — Уверен, что он только шкуру сменил. Если ему хоть малость повезет, он опять будет подпевать заправилам.

— Может быть, вы и правы, — согласилась Салли. — Но для меня так много значит, что Фриско живет здесь. Я уже давно не была так счастлива. Ведь мы с вами старые друзья, Динни, и я могу вам это сказать. Вы столько раз выручали меня, я просто не знаю, что бы я без вас делала. Я и думать не могу о том, чтобы вы уехали. Мне очень грустно, что вы почувствовали себя чужим в этом доме только потому, что…

— Раз вы хотите, чтобы я остался, — ладно, — сказал Динни. — Не надо огорчаться из-за меня, мэм. Я всегда буду рядом на случай, если понадоблюсь вам.

Салли рассказала обо всем Фриско. Он расхохотался и заявил, что не ревнует ее к Динни и вовсе не собирается посягать на его права в этом доме и постарается задобрить старика. Уверен, что они поладят — лишь бы Динни понял одно: Фриско и Салли любят друг друга. Единственное право, на которое претендует он, Фриско, — это право держать ее в своих объятиях. Он понимает, что в его положении нельзя требовать слишком многого. Если Динни не влюблен в миссис Гауг и может примириться с тем, что у нее впервые есть возлюбленный, — что ж, Фриско возблагодарит судьбу и оставит за Динни все, что принадлежит ему по праву: привилегию быть советчиком Салли, ее, так сказать, наставником и правой рукой в хозяйстве.

Уладив вопрос о мирном существовании под одной крышей Фриско и Динни, Салли почувствовала себя счастливой и беззаботной, как девочка. Она необычайно расцвела в это запоздалое лето своей любви к Фриско. Стала больше заниматься своей наружностью, тщательно одевалась и слегка подкрашивала губы, выходя с Фриско из дому. Она помолодела на несколько лет и была очень хороша: седые волосы нисколько не портили ее, огромные карие глаза радостно сияли под тонко вычерченными бровями, на губах играла счастливая улыбка.

Динни и Фриско в общем поладили: Динни делал вид, что не замечает того, что не нравилось ему в этой новой жизни миссис Гауг, а Фриско старался поддерживать с ним хорошие отношения. Он был, как казалось Салли, очень добродушен и даже внимателен к Динни, неизменно поддакивал ему, беседуя о старых временах, и по любому поводу спрашивал его совета. А Динни был суетлив и раздражителен, как никогда. Салли подчас теряла терпение, но Фриско умел отвечать шуткой на все его придирки и подковырки. В романе Салли и Фриско не было ничего вызывающего. Они решили «соблюдать приличия», как говорила Салли, и старались, чтобы их отношения никому не бросались в глаза.

Разумеется, Динни понял создавшееся положение и покорился. Он проводил много времени с Эйли и Томом и рано ложился спать. Он старался закрывать глаза на то, что происходило у него под носом, и делать вид, что это его не касается. Однако все эти «любимая» и «дорогой», случайно слетавшие у Фриско и Салли с языка, неимоверно раздражали его.

Не всегда у Фриско с Динни все шло так гладко, как хотелось бы Салли. То Динни придет в ярость, увидев, что Фриско уселся в его кресло на веранде, то Фриско вспылит из-за того, что Динни переложил куда-то его трубку и кисет. Фриско досадовал, если Салли оставляла его работать с Динни в саду, а Динни мрачнел, если Салли два вечера кряду уходила куда-нибудь с Фриско.

— Вот глупые старики! — жаловалась Салли Мари. — Что мне с ними делать?

— Не по каждой женщине твоего возраста сразу, двое мужчин сходят с ума, — шутила Мари. — По-моему, ты должна за одного выйти замуж, а другому дать отставку.

— Да я ни за кого из них не хочу выходить замуж, — объявила Салли.

— О-ля-ля, моя милая! Тогда ты станешь темой для сплетен!

— Для анекдотов, ты хочешь сказать, — невесело улыбнулась Салли. — Посмотрела бы ты, как все подмигивают и ухмыляются, когда мы с Фриско идем по улице или заходим в кабачок. А ведь мы уже седые и старые, и не стоило бы людям подымать шум из-за того, что мы живем вместе. Динни столько лет был в доме как свой, однако про него никто слова не сказал.

Больше всего Салли огорчало неодобрение Тома. Он не мог преодолеть свое недоверие и неприязнь к Фриско; ему неприятно было, что Фриско засиживается у них в гостиной, точно у себя дома, что он допускает фамильярности в разговоре с Салли.

— Просто не понимаю, как ты можешь терпеть этого человека, — с раздражением сказал Том матери.

— Мне и не нужно терпеть его, — твердо отвечала Салли. — Мне приятно быть с ним. Это не так просто объяснить, сынок. Как-то раз я ведь уже рассказывала тебе об этом. Я очень долго делала то, что должна была делать. Теперь я хочу делать то, что мне нравится.

— Прекрасно, мама, пусть будет по-твоему, — сказал Том.

— Вот именно, — подтвердила Салли.

Однако Том стал реже навещать ее. Эйли же с детьми каждую неделю приходили к ней на часок-другой. У Тома с Эйли было уже трое детей — девочка и два мальчика. И Билли часто забегал после школы с криком: «Здравствуй, бабушка!». Это был крепкий, смышленый, неугомонный мальчишка, вечно голодный и способный в любую минуту уплести пирожок или яблоко, которые Салли всегда припрятывала для него.

Салли вздохнула с облегчением, услышав от Эйли, что Том думает бросить работу под землей. Последнее время он неважно выглядел, и Салли пришла в отчаяние, узнав, что на первом же медицинском осмотре в диспансере Том получил «черный билет». Диспансер этот был недавно открыт федеральными властями в Калгурли для борьбы с ростом заболеваний среди работающих в горной промышленности.

После 1905 года четыре раза назначались королевские комиссии для обследования условий работы на рудниках и влияния их на здоровье рудокопов. Показания горняков и сообщения комиссий вскрыли, какое ужасающее количество человеческих жизней ежегодно губят газы и пыль, образующиеся после отпалки динамитом, антисанитарные условия труда и плохая вентиляция. В официальных отчетах союза горняков эти случаи заносились в рубрику «смерть от естественных причин». А сколько еще гибло от несчастных случаев!

Салли помнила, что заявил однажды председатель одной из комиссий:

— Нас интересуют не заболевания горняков и не то, как это отражается на интересах хозяев, — мы подходим к проблеме с государственной точки зрения. Потеря каждого взрослого рабочего наносит государству материальный ущерб.

Узнав об этом, Динни пробурчал:

— Рудокопы мрут как мухи, а некоторые господа думают при этом только о потере прибылей.

Салли многое узнала из фактов и цифр, опубликованных комиссиями. И прежде всего — как губительна сама по себе работа рудокопа, не говоря уже о несчастных случаях. Мысль об опасности, грозящей всем, кто работает под землей, никогда не покидала Салли; она вечно была в страхе за Тома и уже давно умоляла его бросить работу в забое.

Почти каждая женщина — жена или мать рудокопа — знала из отчетов комиссий, что «всякий, кто в двадцать лет начинает работать под землей на прииске, где имеется кремнистая порода, — а она есть почти везде, — лишится трудоспособности к пятидесяти годам, а то и гораздо раньше, если будет продолжать работать в забое. Иначе говоря, он потеряет треть, а возможно, и больше половины нормальной трудовой жизни».

По мнению врачей, почти у каждого, кто работает под землей, где воздух насыщен минеральной пылью, неизбежно развивается фиброз. «Уж если фиброз начался, вы не расстанетесь с ним до конца дней своих», — сказал как-то доктор Митчел. На первых порах фиброз не дает себя знать, даже не отражается особенно заметно на здоровье и не мешает работать под землей, однако продолжительная работа в атмосфере, насыщенной пылью и газами, убивает медленно, но верно.

— Рудокоп обычно работает до тех пор, пока не свалится. Его подтачивает не туберкулез, а силикоз, — заявил один из врачей, выступавших перед комиссией. Страшные вещи происходили на некоторых рудниках. На Великом Фингале в Дэйдоуне, например, за пять лет умерло около половины всех работавших там молодых итальянцев. Один рудокоп под присягой заявил, что за последние десять лет перемерли почти все рабочие Великого Фингала, которых он знал, особенно итальянцы, работавшие в вертикальных выработках. Кремнистая пыль на больших отвалах губит также здоровье жен и детей горняков. Не менее вредна и пыль белого кварца, разбиваемого толчейным станом; в Бопи-Вейл, например, она, как облаком, окутывает жилища горняков и впивается в легкие мужчин, женщин и детей.

Породу в районе Боулдера считали не такой вредной для здоровья, но все же отвалы, громоздившиеся близ рудников серыми и желтыми холмами и остроконечными пирамидами, были проклятьем для города. Малейший ветерок подымал здесь тучи пыли, осыпая ею дома и людей на улицах. На Калгурли, Лейк-Вью и Стар стали делать отвалы в виде длинных баррикад, вместо того чтобы нагромождать их высокими холмами, но женщины по-прежнему проклинали отвал у Золотой Подковы, горою возвышавшийся над городом, так как их квартиры и кухни при малейшем ветерке оттуда засыпало песком. Они трудились, не покладая рук, безуспешно стараясь поддержать чистоту в доме.

Как указывал в своем отчете санитарный инспектор, неудивительно, что рабочие плохо проветривают свои жилища и почти не открывают окон. Женщины всячески борются с зараженной миазмами пылью, несущейся из мусорных ящиков и с улиц, заплеванных сотнями чахоточных горняков; они стараются оградить свои жилища и пищу от этой пыли. На участках близ разработок свыше четырех тысяч иностранных рабочих с женами и детьми жили в лачугах, сооруженных из старой жести и мешковины. Говорили, что они прилично зарабатывают и могли бы построить себе лучшие дома, но строительные материалы были дороги, а рудокоп никогда не может быть уверен, сколько еще он протянет и долго ли будет у него хоть какой-то заработок.

Почти все иностранцы стремились поднакопить денег, уехать с приисков — либо к себе на родину, либо на побережье, — и там завести какое-нибудь собственное дельце. Когда они все же строились, то воплощали в своих домиках заветные мечты: веселые, причудливые маленькие виллы резко выделялись среди унылой монотонности горняцких жилищ, которые тянулись вдоль бесконечных улиц, — совсем одинаковые коробки из досок и гофрированного железа, выбеленные известкой, облупившиеся от дождей и бурь, изъеденные красной пылью.

Хотя условия жизни и труда рудокопов несколько улучшились после отчета первой комиссии, производившей обследование, однако рабочие не были удовлетворены тем, как проводятся в жизнь ее предложения. Лишь некоторые из них включили в новое трудовое законодательство, но очень многие важные предложения были либо видоизменены, либо вообще оставлены без внимания. В соответствии с указаниями комиссии были переоборудованы подземные уборные, а также площадки, где рудокопы завтракают и отдыхают во время перерыва; в раздевалках были установлены умывальники; несколько улучшена — хотя далеко не достаточно — вентиляция. Люди жаловались, что ширина стволов шахт оставлена прежней. В некоторых шахтах главный ствол, по которому спускалась клеть, служил единственным каналом для доступа воздуха на дюжину горизонтов и на соответственное количество забоев. Рудокопы могли бы назвать немало горизонтов, лишенных вообще какой бы то ни было вентиляции, где приток воздуха был не ближе трехсот футов от места работы и не было ни одного гезенка, ни одной выработки, по которым могли бы отходить пыль и газы. Весь дым от взрывов оставался в забое. Запах газа еще чувствовался в дыхании рудокопов, когда они выходили из шахты после смены.

Теперь о рудниках Золотой Мили шла дурная слава. Прежде, когда рудники были меньше и на них применялся лишь ручной труд, они не были такой западней, говорили старики рудокопы. Темп работы теперь ускорился, разработки велись на большей глубине, возрастало применение пневматических сверл и взрывчатых веществ, — все это пагубно отражалось на здоровье рудокопов и увеличивало смертность. Длительная работа на глубоко залегающих горизонтах выматывала людей несравненно быстрее, чем работа ближе к поверхности. К тому же чем больше динамита, тем больше пыли, как говорят горняки. Они немало ворчали на то, что гезенки и скаты забиты пустой породой: гезенки, в которых не велось работ, использовались для спуска породы, вместо того, чтобы оставаться открытыми для притока воздуха.

Известно, что в забоях с магазинированием руды образуется особенно много пыли. Когда в отсеке породу разбивают на куски, чтобы переправить затем на рудодробилку, в воздухе стоит сплошное облако пыли. По мнению многих, при диагональной выемке пыли образуется гораздо меньше и метод этот безопаснее для рабочих, менее вреден для их здоровья и обходится компаниям дешевле. Однако опасность несчастных случаев при диагональной выемке резко возрастает, если край пласта недостаточно укреплен. По этой причине на Большом Боулдере этот метод применять было нельзя.

На Фингале и на других рудниках люди работали в вертикальных выработках, уходивших вверх на сто, а то и на двести футов. Это значило, что они работали все время в пыли, сыпавшейся на них сверху; к тому же глухой конец находился подчас на расстоянии семисот — восьмисот футов от места притока воздуха. Работа в таких выработках убивает людей, говорил Том. От этого метода следует отказаться, за исключением тех случаев, когда он совершенно неизбежен. С введением лебедки Холмена почти исчезла необходимость производить выемку вверх более чем на двенадцать футов. Но работы велись совершенно так же, как прежде, и всем было известно, что нужда заставляет людей работать в вертикальных выработках, превышающих установленную правилами высоту.

Том резко осуждал систему сдельщины, так как она принуждала рабочих идти на риск. Большинство забойщиков работает сдельно, тогда как откатчики и навальщики получают поденно. Те, кто работает сдельно, подчас наговаривают друг на друга, чтобы получить хорошее место. Если место плохое, им приходится выбиваться из сил, чтобы свести концы с концами. Иногда они вырабатывают несколько больше, но чаще всего куда меньше того, что необходимо для жизни. Вот почему они вечно гонятся за количеством и очертя голову бросаются обратно в глухие забои и вертикальные выработки, когда дым и пыль от взрыва еще висят там такой густой пеленой, что с трудом можно разглядеть зажженную свечу на расстоянии вытянутой руки.

Люди, больные туберкулезом, кашляя, отхаркивая мокроту, продолжают работать под землей в тяжелом, насыщенном вредными газами воздухе — рассаднике заразы. Существовало правило, запрещавшее больным работать под землей, но оно вошло в силу лишь недавно.

Зная, что у товарища нет другой возможности заработать на жизнь, рудокопы не выдавали его администрации и протестовали против применения правила о больных, пока ему и его семье не гарантируют пенсию или подходящую работу.

Обычно в день получки рудокопы по подписке собирали деньги для надорвавшегося на работе товарища и каждый день помогали тому или другому больному, доведенному до отчаяния труженику справиться с непосильной для него работой. Положение настолько осложнилось, что наконец был принят декрет по борьбе с туберкулезом среди горняков, который предусматривал обязательное медицинское обследование всех рудокопов и выдачу пенсий или предоставление подходящей работы туберкулезным больным, признанным непригодными для работы под землей.

На диспансер, открытый федеральными властями, Салли возлагала немало надежд. Большинство тех, кто долгие годы работал под землей, со страхом в душе пошли на первый медицинский осмотр. Молодые и сильные горделиво размахивали справками, в которых значилось: «Здоров»; другие уходили пришибленные: рентгеновские снимки их легких показали зачатки фиброза. Люди постарше угрюмо ворчали, получив подтверждение самых тревожных своих опасений. Но по крайней мере, хоть что-то было предпринято, чтобы приостановить распространение туберкулеза и сколько-нибудь продлить жизнь больным силикозом.

Том был в числе тех, кому поставили диагноз «силикоз». Эйли была очень расстроена этим, Салли пришла в отчаяние, но Том смеялся над обеими.

— Мне чертовски повезло, могло быть и похуже, — сказал он. — Я двенадцать лет проработал под землей, из них больше шести лет забойщиком. Конечно, я был очень осторожен; а все-таки у меня мог быть туберкулез, и тогда гнить бы мне на свалке. Теперь же я доработаю до срока, предусмотренного контрактом, а потом начну подыскивать место на поверхности.

И Салли и Эйли знали, что частицы мельчайшей пыли, несомненно, разъели его легкие — тут уж ничем не поможешь. Однако если он больше не будет работать в этой пыли, он сможет прожить еще долгие годы.

Том вел себя очень разумно: при первой же возможности ушел из забоя. Но не так-то легко было получить работу на поверхности. Столько людей оказалось в таком же положении, как он. У толчейных станов и на шаровых мельницах тучей стояла та же смертоносная пыль; работа у обжиговых печей, чанов с цианидом и фильтрпрессов едва ли пошла бы на пользу его уже пошатнувшемуся здоровью. Под конец Том нашел работу на платформе, куда подвозили руду: он подкатывал полные вагонетки к бункерам и опрокидывал их. Но всю зиму он кашлял, постоянно простужался и выглядел таким усталым и изнуренным, что сердце Салли сжималось, когда она думала о нем.

Что же можно было предпринять, чтобы свести до минимума опасности, подстерегающие рядового горняка в его короткой, тяжелой жизни?

Том и его товарищи требовали, чтобы силикоз считали профессиональным заболеванием и чтобы обеспечение рудокопов, лишившихся трудоспособности, взяли на себя предприниматели. До сих пор с работы снимали лишь тех, кто болен туберкулезом, и правительство выплачивало им пособие. Однако рудокоп, лишившийся трудоспособности и существующий на средства, выдаваемые Фондом помощи горнорабочим, редко мог протянуть больше года-двух. Теперь правительство рассматривало вопрос о том, чтобы горнякам, больным туберкулезом, давать другую работу на поверхности; это касалось тех, кому нельзя было работать по специальности, но чья болезнь еще не носила угрожающего характера.

Профсоюз настаивал на ликвидации системы работы в три смены и требовал, чтобы работа в забоях, отпалка в глухих забоях или вертикальных выработках производилась в две смены и с четырехчасовым перерывом между сменами — тогда рабочие не будут вдыхать столько пыли и дыма. Профсоюз требовал также назначения инспектора по труду, который следил бы за соблюдением существующих правил.

Владельцы рудников возражали против этого, заявляя, что они не в состоянии поддерживать добычу золота на таком уровне, который оправдал бы работу в две смены.

— Здоровье рудокопов важнее добычи золота, — сказал один рудокоп кому-то из членов комиссии.