Онлайн чтение книги Наши знакомые
22. Я ее дядя!

Барабуха вспомнил, что к Скворцову приходила Антонина, только на третий день вечером.

— Что ж ты, сука, молчал? — бледнея от злости и медленно подходя к Барабухе, спросил Скворцов.

— Позабылся…

— Дурак!..

К удивлению Барабухи, Скворцов не ударил его, а только отшвырнул прочь от вешалки, накинул пальто и исчез.

Антонины не было дома.

Скворцов пошел через час и опять не застал. Барабуха сидел на своем стуле у двери и с опаской поглядывал на бегающего по комнате Скворцова. Потом Скворцов налил себе коньяку, выпил, сплюнул и лег на диван. Барабухе очень хотелось коньяку, но он боялся попросить.

— Может, уже вернулись, — сказал он, надеясь, что Скворцов уйдет, а ему удастся тем временем украсть рюмку коньяку.

Скворцов молчал.

Только на четвертый раз он застал Антонину. Дверь опять отворил Пюльканем.

— Дома?

— Дома.

Скворцов повесил пальто, пригладил волосы и постучал в кухню. Ответа не было. Он постучал еще и прислушался, но ничего не услышал, кроме шагов Пюльканема. Тогда он распахнул дверь и вошел.

На плите, застланной тонким бобриковым одеялом, одетая, лежала Антонина. Глаза ее внимательно смотрели на Скворцова.

— Здравствуйте, — тихо сказал Скворцов.

Она не ответила.

Он подошел к ней и взял ее руку. Рука была суха, шершава и горяча.

— Заболели? — спросил он.

Антонина молчала. Он наклонился над нею. От нее веяло жаром. Губы ее пересохли, лицо горело. Вдруг она громко и отчетливо попросила пить. Он обернулся, чтоб посмотреть, где чашки, и испуганно присвистнул: кухня была совершенно пуста. Под светом лампочки без абажура сверкал кафель. Чашка стояла на полу, на книгах, застланных чистой салфеткой. Пол был подметен, но не до конца. Веник лежал на полу посередине кухни. На венике сидела кошка и мылась.

— Пить, — сказала Антонина, — пить, папа!

Скворцов налил воды из крана, но испугался и попросил у Пюльканема кипяченой.

— Нету, — крикнул Пюльканем через дверь.

— Сволочь, — буркнул Скворцов.

Несколько секунд он постоял в кухне в нерешительности, не зная, что делать. Потом завернул Антонину в одеяло, застегнул одеяло английской булавкой и поднял Антонину на руки. Она была тяжела, и он запыхался, пока нес ее по лестнице. Дома он положил ее на диван, достал из шифоньера чистое постельное белье и постучал в стену старухе соседке. Пьяный Барабуха сидел на своем стуле у двери.

— Пойдешь за доктором, — приказал Скворцов, — моментально.

— Можно, — согласился Барабуха.

Пока старуха раздевала и укладывала Антонину, Скворцов еще раз сбегал в ее комнату и в охапке принес все оставшиеся вещи.

Доктор пришел в четвертом часу ночи. Антонина лежала тихая, с расчесанными косами, укрытая шелковым великолепным одеялом. Возле нее в качалке дремала старуха Анна Ефимовна.

— Ну, что такое? — с неудовольствием спросил доктор.

Анна Ефимовна засуетилась. Доктор присел на край дивана и заговорил со Скворцовым, как с мужем больной. Это был маленький, впалогрудый человек с землистым лицом и злыми губами. Он глядел на Скворцова в упор и спрашивал. Потом он приступил к осмотру.

— Снимите с нее рубашку, — приказал доктор.

Скворцов не отвернулся даже после того, как Анна Ефимовна сердито замахала ему рукой. Он не хотел и не мог отвернуться. Он непременно должен был видеть.

Анна Ефимовна подоткнула под спину Антонины две подушки, загородила лампу коробкой от табака и заслонила Антонину своим телом.

Скворцов шагнул вбок, но опять ничего не увидел, потому что доктор со стетоскопом наклонился над Антониной.

Тогда он достал из шкафа коньяк и выпил.

— Папа, — тихо позвала Антонина, — папа, пить…

У нее оказалось крупозное воспаление легких. Пока доктор писал рецепт и распоряжался об уходе за ней, она тихо просила:

— Пить, пить, пить!

Анна Ефимовна всхлипнула и напоила ее теплой водой из стакана. Доктор встал. Скворцов вынул из бумажника пять рублей и протянул доктору.

Доктор скривил губы и сказал, что за ночной визит он берет десять.

— А я плачу пять, — строго сказал Скворцов, — или совсем ничего не плачу.

Доктор презрительно улыбнулся, взял деньги и ушел не попрощавшись. Анна Ефимовна стояла возле дивана красная и злая. Скворцов, улыбаясь, смотрел на нее.

— Принципиальный ты, Леня, — сказала старуха, — страшно даже на тебя глядеть. Была б я твоей матерью…

Она всхлипнула, как давеча, и, отвернувшись к Антонине, укрыла ее одеялом до подбородка.

Барабуха дремал у двери. Скворцов разбудил его и велел проваливать.

— Можно, — сказал Барабуха и лениво поднялся.

Скворцов запер за ним двери и постелил себе на полу, за шкафом. Улегшись, он закурил, но Анна Ефимовна прогнала его курить на кухню. Он покорно вышел.

— А говорите — принципиальный, — сказал он, — не знаете вы меня, Анна Ефимовна.

— И не хочу знать, — ответила старуха.

— Напрасно. Я человек неплохой.

Старуха молчала.

Засыпая, он слышал, как Антонина просила пить, и ему казалось, что он лежит в лесу, и птицы кричат над ним:

— Пить, пить, пить!..

На следующий день Скворцов позвал другого врача. Врач сказал, что положение серьезно. Антонина посерела, нос у нее заострился, веки стали темными, почти коричневыми, губы потрескались. До самого вечера она бредила. Скворцов не пошел в порт.

Вечером температура резко упала.

Анна Ефимовна обрадовалась, но врач стал еще серьезнее, чем был, и послал Барабуху к себе домой с запиской. Барабуха долго не возвращался. Врач считал пульс Антонины и заметно нервничал. Анна Ефимовна вдруг в голос заплакала и ушла в кухню.

— Чего вы? — огрызнулся Скворцов.

Она с ненавистью поглядела на него, но промолчала.

Позвонили. Он впустил Барабуху, матерно обругал его за опоздание и отнес врачу шприц и камфару.

В комнате было тихо, полутемно и душно. Врач сидел у дивана.

— Ну как? — спросил Скворцов.

— Плохо, — ответил врач и коснулся руки Скворцова пальцем, — надо быть готовым.

Скворцов опять ушел в кухню. Там Барабуха жевал хлеб.

— Что? — спросил он и кивнул на дверь.

— Надо быть готовым! — ответил Скворцов и, вздохнув, стал жарить себе яичницу с сыром и ветчиной.

— Молодая такая, и вот… — вздохнул Барабуха.

— Анна Ефимовна, вы опять перец куда-то запихали! — рассердился Скворцов.

Она подала ему перечницу и ушла к Антонине.

— Так как сделаемся с тем клиентом в отношении марафета? — спросил Барабуха. — Человек ожидает, неудобно.

— Цена — прежняя, — нюхая яичницу, ответил Скворцов.

— Они желали бы…

— А у меня нынче не такое настроение, чтобы торговаться! — огрызнулся Скворцов. — И проваливай отсюда, хватит кислород портить…

Утром Антонина открыла глаза и посмотрела в потолок. Там, наверху, было чисто и голубовато, как снег. Это так утомило ее, что она глубоко вздохнула и опять забылась.

Потом все оказалось залитым солнцем.

— Папа, — позвала она.

Над ней наклонилась незнакомая старуха.

— Ковер купили, — слабо сказала Антонина и потрогала ковер на стене ладонью.

Наступил вечер.

Она проснулась и увидела горящую спиртовку. Над спиртовкой что-то сверкало, а еще выше клубился пар. Потом спиртовку заслонила чья-то спина.

— Послушайте, — позвала Антонина.

Подошел Скворцов и сел на диван. Она узнала его, улыбнулась, вздохнула. Он нагнулся к ней и спросил, что случилось, зачем она приходила к нему тогда, не произошло ли несчастье.

— Да… нет… все равно, — ответила она, силясь вспомнить.

И уснула.

Скворцов взял номер журнала «Мир приключений», с воем зевнул и стал разглядывать картинки. Ночью Антонина проснулась, попросила напиться. Он протянул ей чашку с питьем и сказал строго:

— Я твой жених, никуда тебе, любушка, от меня не деться, объясни, что случилось. Я должен быть в курсе, сама понимаешь.

Антонина сморщила лоб, коротко вздохнув, рассказала про клуб, про то, как ей было там хорошо, про деньги.

— Кто ж это деньги в наружном кармане носит, — проворчал он. — Тоже, голова. Ну ладно, поправляйся.

— Спасибо вам! — засыпая, прошептала она.

— Еще «спасибо»… — сказал он, почти растроганный.

И отправился спать.

Когда наутро Ярофеич и стриженая Лена Сергеева вошли и кухню, Скворцов, поставив ногу на табурет, чистил ваксой ботинок.

— Старосельская здесь живет? — спросила Лена.

— Нет, не здесь.

— А нам сказали, здесь, — недовольно проворчал Ярофеич.

Скворцов снял ногу с табурета и остановился в выжидающей позе.

— А может, вы знаете, где она живет, — спросила Лена, — нам ее очень нужно.

— По делу?

— Да.

— В данное время она находится здесь, — сказал Скворцов, — но она больна и видеть ее нельзя.

— Чем больна?

— Крупозным воспалением легких.

Ярофеич переглянулся с Леной.

— А вы не из клуба? — спросил Скворцов.

— Из клуба.

— По поводу денег?

— Нет.

— Деньги для вас приготовлены, — холодно сказал Скворцов, — вы можете их получить.

— Мы пришли не за деньгами.

— А за чем же?

— Нам нужно ее видеть.

— Я же вам сказал, что нельзя.

— Простите, — вдруг вмешалась Лена, — а вы, собственно, кто?

— Кто, я?

— Да.

— Я ее дядя-я, — неприятно улыбаясь, сказал Скворцов. — Она просила меня передать вам деньги. Напишите мне расписку.

— Я не могу взять деньги, — сказал Ярофеич, — они списаны.

— Это ее не касается.

— Странный какой-то разговор, — раздраженно сказала Лена, — ведь мы вам объясняем, что деньги списаны.

— Списаны или не списаны, это все равно. Она просила меня возвратить вам казенные деньги. Будьте добры, напишите расписку.

— Что же делать? — спросил Ярофеич.

— Переведем деньги как добровольный взнос, — сказала Лена, — пиши, если ей это так важно.

Ярофеич написал, что от т. Старосельской получено в виде добровольного взноса сорок рублей. Скворцов прочел и вернул расписку.

— Не годится, — сказал он, — ваше дело, как проводить, а ее — вернуть казенные деньги. Напишите, что вами получены деньги, выданные под отчет т. Старосельской, — сорок рублей.

Ярофеич улыбнулся и написал.

Скворцов отсчитал сорок рублей и протянул их Лене, Ярофеич тем временем писал Антонине еще записку.

Когда они ушли, Скворцов развернул записку и прочел ее с начала до конца два раза. В записке было написано, что инцидент давно исчерпан, что Антонину ждут в клубе и что Ярофеич может ее устроить помощником библиотекаря на жалованье в тридцать семь рублей тридцать копеек. Дальше говорилось, что ее будут ждать еще неделю, что приходить ей вовсе не обязательно, но что хоть письменное согласие она должна прислать. Работы бояться нечего — библиотекарь человек славный, быстро подучит. Записка кончалась так:

«Выяснилось, что все наши ребята к тебе отлично относятся, и, когда история с Гартман всплыла наружу, было устроено, даже не по моей инициативе, общекружковое собрание. Ваш руковод выступил с речью. Группу Гартман высадили из клуба, ее саму вывели из ревизионной комиссии. В общем, все хорошо. Мы тебя заждались, а Костя-художник совсем иссох. Выздоравливай. Не понимаю, почему ты суешь нам деньги во что бы то ни стало».

Прочитав записку до конца во второй раз, Скворцов мелко ее изорвал и бросил клочки в помойное ведро. Потом он дочистил ботинки, вымыл со щеткой руки и, тонко засвистав, постучал в свою комнату.

Антонина одетая лежала на диване с книгой в руке. Ноги ее были покрыты теплым пледом. Она очень похудела за время болезни, но была красивой по-прежнему, только рот стал больше, да немного ввалились глаза.

Пока Скворцов вытирал за шифоньером руки, она спросила, с кем он разговаривал в кухне.

— А разве было слышно? — быстро спросил он.

— Конечно, было слышно, что с кем-то разговариваете.

— Да, разговаривал. Тут из твоего клуба приходили.

Антонина села.

— Кто?

— Не знаю. Какой-то лысый, в очках.

— Ну?

— Насчет денег.

Скворцов сказал, что в клубе целая история, Гартман, или как ее…

— Гартман, — нетерпеливо подтвердила Антонина.

— Гартман через ревизионную комиссию стала действовать. Они тоже чего-то рассердились.

— Кто они?

— Да вот лысый этот.

— Ну?

— Что — ну? Я его спровадил.

Скворцов поглядел на Антонину и усмехнулся.

— Взял с него расписку.

— Какую?

— В том, что он деньги получил сполна.

— А как же деньги?

— Я заплатил.

Антонина молчала. Скворцов поправил перед зеркалом галстук, манжеты, обдернул пиджак и сел в качалку. Антонина не сводила с него глаз.

— Вы заплатили свои деньги?

— Свои.

Он вынул из жилетного кармана расписку и бросил ее на диван.

— Да, это Ярофеич писал, — тихо сказала Антонина, — он сам приходил.

Скворцов медленно покачивался в качалке и курил.

— И больше ничего? — спросила Антонина. — И передать ничего не просил?

— Сказал, что тебя исключили из кружка.

— Меня?

— Тебя.

— Но за что же?

— Не знаю. За деньги, наверное.

Несколько секунд Антонина сидела молча, не двигаясь. Потом вдруг губы ее задрожали, она закрыла лицо ладонями и повалилась ничком на подушку. Она плакала, а Скворцов ходил по комнате и говорил:

— Ничего. Без них жили и жить будем. На такие дела надо смотреть просто. Ведь главное — что получилось? Я этому лысому-то говорю: «За что же исключать, если деньги возвращены?» А он отвечает: «Возвращены, товарищ, да поздно». Поздно ему, черту. Как так может быть поздно?

Антонина вдруг села на диване, вытерла ладонью слезы и подозрительно спросила:

— А почему он сюда не пришел?

— Почему? — спокойно усмехнулся Скворцов. — Потому что мне его пускать было не для чего. Я сразу узнал, что из клуба. А раз из клуба — значит, за деньгами. Ну, поскольку у тебя денег нет, а у меня есть — разговор короткий. Получите — и ауф видерзейн.

— И ничего больше не сказал? — спросила Антонина.

— Ничего.

— И не сказал, чтобы я зашла?

— Нет.

— Взял деньги и ушел?

— Да.

Антонина легла, повернулась лицом к стене и укрылась с головой пледом.

Скворцов вышел в кухню и сказал Анне Ефимовне, что, если на Тонино имя будут письма, ей не передавать, так велел доктор.

— Волнует ее, — добавил он, — незачем.

На другой день вечером он зашел к Ярофеичу в клуб и передал на словах, что его племянница работать в клубе не будет, так как немедленно по выздоровлении уедет в деревню на отдых.

Ярофеич попросил передать ей письмо, которое тут же и написал.

Скворцов изорвал и это письмо.

Ужинал он в ресторане и всем приказывал пить за Антонину.

Все пили.