Работы не было.
Каждый день спозаранку Антонина отправлялась на биржу труда.
В огромных, прокуренных, отдающих хлором и сулемой залах сидели и лежали люди всех специальностей. Бородатые плотники, с сундучками, с пилами, обернутыми мешковиной, с инструментами в торбах, бережно ели селедку и ссыпали в рот с заскорузлых ладоней хлебные крошки.
— А вот плотничков не надо ли? — раздавался вдруг негромкий просящий голос. — Хорошо трудимся, артельно, не надо ли?
Угрюмые, насмешливые рабочие-металлисты, токаря, слесаря, кузнецы, подремывая, дразнили плотников:
— Христом бы попросил, борода! Что ж так-то, без жалобности…
Эти, сгрудившись, вслух читали газеты. От них Антонина узнала про шпиона Падерну, который хотел взорвать ленинградскую водокачку, чтобы, оставив город без воды, вызвать возмущение среди рабочего класса.
— А зачем ему возмущение? — тихонько спросила Антонина.
— Видали! — поглядел на нее широкоплечий, с тонкими усиками, человек лет сорока. — Видали? И чему вас в школах только учат, если вы такой, я извиняюсь, элементарщины не понимаете?
Другой сурово ответил:
— Плохо, видать, учат.
Третий, попивая воду из бутылки, объяснил:
— Главное у них дело — поссорить рабочий класс с советской властью. Понятно? Вот мы, допустим, на бирже труда кукуем и ждем, чтобы какой-либо нэпман нас на работу пригласил. Приятно оно нам? Нет. Вот еще и без воды нас сволочь эта оставит. Рассуждают — на волоске мы висим. Но ошибаются: трудновато нам, но это дело наше, внутреннее, семейное. Бывает: хотят люди, семья то есть, дом себе поставить. Вот покуда дом строят, от пирога и отказываются. Копят. Так ведь для себя?
Сплюнув далеко в плевательницу, добавил со вздохом:
— Дурачье!
В разговор вмешался и наборщик Смирнов — рыжий, веселый, с хохолком. Он постоянно появлялся здесь, рассказывал, не мог ужиться ни с одним частным хозяином, поработает два дня, «выдаст все сполна» — и опять на бирже.
— Ты к частнику не ходи, девушка, — советовал он Антонине, — ты ихнего хлеба еще не кушала, а я знаю. На любую на государственную работу иди, а от частника мотай в три ноги. Еще худо — хорошенькая ты с лица, они такое дело необыкновенно до чего уважают…
И нынче на бирже было как всегда, буянили только новички — «башколомы» — здоровые, рукастые, щекастые парни, уволенные с городской бойни.
— Они сырую кровь телячью от такими кружками пьют для здоровья, — сказал про «башколомов» с уважением в голосе старенький иконописец; нынче он работал вывески для колбасных магазинов, золотил рога, делал надписи на могильных камнях…
Антонина вздохнула, пошла дальше — из зала в зал.
Спали каменщики — их серые, насквозь пропыленные лица были усталы и измученны. Спали маляры, стекольщики, штукатуры…
Орали ребятишки.
Приказчики, бухгалтера, официанты, конторщики старались не садиться. По нескольку часов кряду они толкались по залам, читали желтые скучные плакаты, нудно разговаривали друг с другом и пугливо сторонились. Сторониться было их главным занятием.
Антонина видела, как они ели принесенные с собою скудные завтраки.
Шуршала бумажка… Отвернувшись к стене, чтобы никто не видал и никто не попросил, они деликатно откусывали хлеб и оглядывались, не смотрят ли… И когда убеждались в том, что никто не смотрит, то вытаскивали из кармана еще ломтик колбасы или котлету…
В темных углах шла злая и азартная игра: играли в орлянку, и двадцать одно, в железку, еще в какие-то игры, которых Антонина не знала.
Били шулеров.
Работали карманные воры.
Порою по залам биржи проходили отлично одетые, сытые и брезгливые люди. От них вкусно и прохладно пахло дорогим табаком, мехом, духами.
Это были частники-наниматели.
Кадровые рабочие провожали их спокойно — не очень дружелюбными глазами — и отворачивались, стараясь ничем не выдать своего волнения.
Отходники бежали вслед…
Служащие пытались быть скромными, но гордыми.
Однажды Антонина видела, как худой человек в очках и с папкой «мюзик» под мышкой скорым шагом догонял бледного усатого старика и, странно пригибаясь, говорил густым басом:
— Вот и вы, Евсей Евсеич… Мой отец оказал вам много услуг… Вот и вы открылись… Да помилуйте, я кончил лицей, ведь вы знаете…
— У меня не богадельня, — хрипел бледный старик, — мне юрисконсульт нужен, дока нужен, а не вы. Вы, батенька, развратник и дурак — всем ведомо, и молчали бы, коли бог убил…
Худой отстал, плюнул вслед Евсей Евсеичу и заплакал, но тотчас же опять побежал за ним…
Антонине стало стыдно.
Она отвернулась.
Получившие работу чувствовали себя почему-то неловко.
Антонина познакомилась тут со многими женщинами и не раз думала о том, что если она получит работу раньше их, то это будет, пожалуй, даже несправедливо: ведь у нее есть пенсия, а у них совсем ничего нет.
Но время шло, а работы она не получала, и с каждым днем ей все меньше и меньше верилось, что когда-нибудь будет работать.
— Не везет вам, гражданочка, — говорили ей.
— Да, не везет, — грустно соглашалась она, — но у меня ведь и специальности нет…
За все время ее только один раз вызвали к окошку, но и то по ошибке — вместо какой-то Старостиной, упаковщицы.
— Значит, не меня? — робко спросила Антонина.
— Говорю, не вас! — грубо закричал служащий. — Отойдите от окна!
— А вы не повышайте тон, — дрожащим голосом сказала Антонина, — не имеете права…
Служащий высунулся из окошка, насколько мог, и закричал в лицо Антонине, что он ей сейчас покажет такое право, которого она и в жизни не видела…
— Какое же это право? — вдруг спросил сзади Антонины чей-то спокойный и очень холодный голос. — Какое это вы право собрались показать, гражданин?
— А вам что? — огрызнулся служащий.
Антонина оглянулась.
Сзади нее стоял невысокий человек с упрямым и бледным лицом, со спокойно-злыми глазами и с потухшей трубкой в зубах. «Пожилой какой!» — почему-то подумала Старосельская.
— Откройте дверь, — сказал человек с трубкой, — я старший инспектор Рабкрина.
Служащий с независимым видом пошевелил, усами, втянул голову обратно в окошко и распахнул дверь в свою будку.
— И вы пройдите, гражданка, — сказал инспектор Антонине, — потолкуем… Пройдите же, — настойчиво предложил он, заметив, что Антонина колеблется, — бояться нечего.
Со служащим инспектор не разговаривал.
Он разыскал заведующего отделом — простоватого малого в кургузом пиджаке, назвался: «Моя фамилия Альтус», предложил сесть Антонине, сел сам и, пососав свою потухшую трубку, сказал, что он здесь вторые сутки и столько насмотрелся всякой пакости и безобразий, что ума не приложит — нарочно так плохо работает этот отдел или нечаянно.
— Все плохо работают, — с подкупающей искренностью заявил простоватый малый, — нагрузка страшенная!
— Ой ли?
— А ей-богу, — сказал заведующий, — работаем, работаем — и все не легче.
— Не легче?
— Нет…
— Расскажите, как тут у него служащие разговаривают, — обратился Альтус к Антонине, — пусть послушает…
Покраснев и запинаясь от смущения, Антонина сказала, что ничего особенного не было — просто служащий накричал на нее из окошка и, кажется, выругался.
— «Кажется», — передразнил Альтус, — эх, вы… А теперь ждите, без вас разберемся.
— Спасибо! — тихо поблагодарила она.
— А за что именно спасибо? — насмешливо осведомился он.
— Как за что? — даже растерялась она. — Вы же…
— «Вы же», «вы же», — усмехнулся Альтус. — Ничего не я же! Очень много у нас божьих коровок развелось. В государстве трудящихся никому не дано право пренебрежительно или даже недостаточно вежливо разговаривать с человеком, желающим работать. Понятно вам?
Антонина кивнула.
— То-то! А вы — «спасибо».
Она молча поглядела на него, улыбнулась своей милой, смущенной улыбкой и, позабыв затрепанный томик рассказов Джека Лондона, пошла к двери.
— Книжку возьмите, — посоветовал он? — ваша ведь?
— Моя.
Он прочитал заглавие и протянул книгу Антонине.
— Хороший писатель, — сказал Альтус, — Мне нравится, когда описывают сильных людей. Я всякую размазню, нюней разных не терплю…
«Это он про меня, — вдруг испугалась Антонина. — Это я нюня!»
На какую-то секунду глаза их встретились. Альтус протянул ей руку и сказал:
— Если где столкнетесь с безобразиями, с бюрократизмом, с хамством, — обращайтесь к нам в Рабкрин.
— Хорошо! — радостно согласилась она.
— А что такое Рабкрин — вам известно?
— В общем, конечно! — покраснев, солгала Антонина и пошла к двери. — До свиданья…
— «В общем», — передразнил он. — Плохо, что «в общем»! — И глаза у него стали опять спокойно-злыми и неприязненными, как тогда, когда он разговаривал со служащим.
Нецензурные выражения и дубли удаляются автоматически. Избегайте повторов, наш робот обожает их сжирать. Правила и причины удаления