Онлайн чтение книги Ожерелье королевы The Queen's Necklace
XXII. ПРОТОКОЛЫ

Едва король в счастливом расположении духа вернулся в свои апартаменты и подписал приказ препроводить г-на де Рогана в Бастилию, как появился граф Прованский; войдя в кабинет, он стал делать г-ну де Бретейлю знаки, которые тот, несмотря на всю свою почтительность и все свое желание, не мог понять.

Но знаки эти предназначались не для хранителя печатей: принц усиленно делал их с целью привлечь внимание короля, который, перечитывая свой приказ, поглядывал в зеркало.

Старания графа достигли цели: король заметил его маневры и, отпустив г-на де Бретейля, сказал брату:

— Что это за знаки вы подавали Бретейлю?

— О, государь…

— Эта торопливость в движениях, этот озабоченный вид означают что-нибудь.

— Без сомнения, но…

— Я не обязываю вас говорить, брат мой, — обиженным тоном произнес король.

— Государь, дело в том, что я сейчас узнал об аресте господина кардинала де Рогана.

— Так чем же это известие могло так взволновать вас, брат мой? Или я не прав, когда караю даже сильного?

— Не правы? Вовсе нет, брат мой. Вы правы. Я не это хотел вам сказать.

— Меня бы очень удивило, господин граф Прованский, если б вы стали против королевы, на сторону человека, старающегося запятнать ее честь. Я только что видел королеву, брат мой, и одного ее слова было достаточно…

— О государь, Боже меня сохрани обвинять королеву! Вы это хорошо знаете. У ее величества, моей сестры, нет друга преданнее меня. Сколько раз мне случалось защищать ее, и не в упрек будь вам сказано, даже от вас самого.

— Значит, ее действительно часто обвиняют?

— Меня преследует несчастье, государь. Вы оборачиваете против меня каждое мое слово… Я хотел сказать, что сама королева не поверила бы мне, если бы показалось, что я сомневаюсь в ее невиновности.

— Тогда вы должны вместе со мною радоваться унижению, которому я подверг кардинала, радоваться тому судебному разбирательству, которое последует за этим, той огласке, которая положит предел всем клеветническим слухам. Их никто не посмел бы распускать даже о простой придворной даме, а между тем их каждый повторяет под предлогом, будто королева выше этих гнусностей!

— Да, государь, я вполне одобряю ваше поведение и говорю, что в деле с ожерельем все сложилось к лучшему.

— Еще бы, брат мой, — сказал король, — это совершенно ясно. Я очень живо представляю себе, как господин де Роган хвастался интимной дружбой с королевой, заключая от ее имени сделку по поводу бриллиантов, от которых она отказалась, и затем не препятствуя людям говорить, что бриллианты находятся в руках королевы или кем-то другим взяты у нее… Это чудовищно, и, по ее собственным словам, возникает вопрос: что стали бы думать, если бы господин де Роган был действительно ее соучастником в этой загадочной сделке?

— Государь…

— И кроме того, брат мой, вы упускаете из виду, что клевета никогда не останавливается на полдороге: легкомыслие господина де Рогана компрометирует королеву, а рассказы о его легкомыслии позорят ее честь.

— О да, брат мой, да, я повторяю, что вы были совершенно правы в том, что касается дела об ожерелье.

— Как? — удивленно спросил король. — Разве есть еще другое дело?

— Но, государь… Королева, наверное, сказала вам…

— Сказала мне… о чем?

— Государь, вы ставите меня в неловкое положение. Не может быть, чтобы королева вам не сказала…

— О чем, сударь? О чем?

— Государь…

— А, о хвастовстве господина де Рогана, о его недомолвках и мнимой переписке?

— Нет, государь, нет.

— Так о чем же тогда? О свиданиях, которые королева имела с господином де Роганом по делу о пресловутом ожерелье?

— Нет, государь, не то.

— Все, что я знаю, — сказал король, — это мое полное доверие к королеве, которое она заслуживает благородством своего характера. Ее величество прекрасно могла бы ничего не говорить о том, что происходит. Ей ничего бы не стоило заплатить за ожерелье или допустить, чтобы это сделали другие, — заплатить и спокойно отнестись к разным россказням. Разом положив конец этой таинственности, которая переходила в скандал, королева доказала, что считается прежде всего со мной, а потом уже с общественным мнением. Она меня позвала, мне доверила обязанность отомстить за ее честь. Она избрала меня своим духовником и судьей и обо всем мне сказала.

— Ну вот, — сказал граф Прованский, менее смущенный, чем должен был бы быть, ибо чувствовал, что уверенность короля не столь тверда, как он желает показать, — вот вы опять осуждаете меня за мою дружбу, за мое почтение к королеве, моей сестре. Если вы будете порицать меня с такой обидчивостью, то я ничего не скажу вам из боязни, как бы из защитника не превратиться в ваших глазах во врага или обвинителя. А между тем посмотрите, как вы нелогичны в этом случае. Признания королевы уже позволили вам открыть истину, заключающую в себе оправдание моей сестры. Почему же вы не хотите, чтобы из слов других людей вам блеснул новый свет, который мог бы еще ярче показать всю невиновность нашей королевы?

— Потому что… — сказал король в смущении, — вы, брат мой, всегда начинаете с разных околичностей, в которых я теряюсь.

— Это предосторожность оратора, государь, недостаток пыла и красноречия. Увы, прошу извинения за это у вашего величества, это порок моего воспитания. Меня испортил Цицерон.

— Брат мой, Цицерон только тогда бывает двусмыслен, когда защищает неправое дело; вы же теперь говорите о деле правом, так, ради самого Бога, говорите яснее!

— Критикуя мою манеру выражаться, вы принуждаете меня умолкнуть.

— Ну вот опять проснулось irritabile genus rhetorum![14]Раздражительное племя ораторов (лат.).  — воскликнул король, поддаваясь на хитрость графа Прованского. — К делу, господин адвокат, к делу! Что вы еще знаете, кроме того, что мне сказала королева?

— Боже мой, государь, ничего и все. Сначала определим точнее, что вам сказала королева.

— Королева мне сказала, что у нее нет ожерелья.

— Хорошо!

— Она сказала мне, что не подписывала расписки ювелирам.

— Прекрасно!

— Она сказала мне, что все касающееся ее сделки с господином де Роганом — ложь, измышленная ее врагами.

— Очень хорошо, государь.

— Наконец, она сказала, что никогда не давала господину де Рогану права думать, будто он для нее более чем обыкновенный подданный, будто он ей ближе, чем всякий посторонний, незнакомый человек.

— А, она сказала это…

— Да, тоном, не допускающим возражений; кардинал и не возражал.

— В таком случае, государь, если кардинал ничего не возразил, значит, он признает себя лжецом и тем самым подтверждает другие слухи о предпочтении, оказываемом королевою некоторым лицам.

— Ах, Боже мой! Что это еще такое? — произнес король унылым тоном.

— Только одни нелепости, как вы сейчас увидите. Раз удостоверено, что господин де Роган не прогуливался с королевою…

— Как, — воскликнул король, — разве говорили, что господин де Роган гулял с королевою?

— И это было совершенно опровергнуто самой королевою, а также отказом господина де Рогана от своих слов… Но все же раз это было удостоверено, то вы понимаете, люди стали доискиваться — людское коварство не смогло от этого удержаться, — как могло случиться, что королева гуляла ночью в версальском парке…

— Ночью! В версальском парке! Королева!

— …и с кем она гуляла, — холодно продолжал граф Прованский.

— С кем?.. — прошептал король.

— Без сомнения!.. Разве глаза всех не прикованы к тому, что делает королева? Разве эти глаза, которых не ослепляет ни дневной свет, ни блеск величества, не делаются еще более зоркими, когда нужно видеть что-либо ночью?

— Но, брат мой, вы говорите гнусные вещи, остерегитесь.

— Государь, я повторяю это и буду повторять с таким негодованием, что, наверное, мне удастся побудить вас открыть истину.

— Как, сударь! Говорят, что королева ночью гуляла в обществе… в версальском парке?

— Не в обществе, государь, а вдвоем… О, если б говорили только про «общество», то нам не стоило бы обращать на это внимание.

Король вдруг вспылил.

— Вы сейчас докажете мне то, что говорите, — сказал он, — а для этого докажите, что другие это говорят..

— О, это легко, слишком легко, — ответил граф Прованский. — Есть четыре свидетельства: первое — начальника моей охоты, который видел, как королева два дня подряд, или, скорее, две ночи, выходила из версальского парка через калитку у охотничьего домика. Вот это показание; оно скреплено подписью. Читайте.

Король с дрожью взял бумагу, прочел и возвратил ее брату.

— Вот, государь, еще более любопытное свидетельство ночного сторожа в Трианоне. Он доносит, что ночь была спокойна; что был сделан один выстрел, без сомнения, браконьерами в лесу Сатори; что в парках все было спокойно, за исключением того вечера, когда ее величество королева гуляла там под руку с каким-то дворянином. Взгляните: протокол составлен ясно и недвусмысленно.

Король прочел, вздрогнул, и руки его опустились.

— Третье свидетельство, — невозмутимо продолжал граф Прованский, — швейцарца-привратника Восточных ворот. Этот человек видел и узнал королеву в ту минуту, как она выходила через калитку у охотничьего домика. Он говорит, как была одета королева… Взгляните, государь. Он также говорит, что издали не мог узнать кавалера, с которым прощалась ее величество… это написано в донесении… но что по облику он принял бы его за офицера. Этот протокол подписан. Он добавляет еще одну интересную подробность, не оставляющую сомнений в том, что это была королева; ее величество сопровождала госпожа де Ламотт, приятельница королевы.

— Приятельница королевы! — воскликнул король. — Да, это так; приятельница королевы!

— Не гневайтесь на этого честного слугу, государь: он виновен только в излишнем усердии. Ему поручено сторожить — он сторожит; поручено надзирать — он надзирает. А последнее свидетельство, — продолжал граф Прованский, — кажется мне самым ясным из всех. Это донесение мастера-слесаря, на обязанности которого лежит проверить, все ли ворота заперты после того, как сыграют вечернюю зорю. Он утверждает, что видел, как королева входила в купальню Аполлона с каким-то кавалером.

Король, бледный, едва сдерживая злость, вырвал бумагу из рук графа и прочел ее.

Граф Прованский тем временем продолжал:

— Правда, госпожа де Ламотт оставалась снаружи, шагах в двадцати, и королева оставалась в этом помещении не более часу.

— Но имя ее кавалера? — воскликнул король.

— Государь, оно названо не в этом донесении. Вашему величеству придется потрудиться пробежать вот это последнее свидетельство — лесника, который находился в шалаше за наружной стеной парка, около купальни Аполлона.

— Оно помечено следующим днем, — сказал король.

— Да, государь… Он видел, как королева выходила из парка через калитку и осматривалась по сторонам… Она была под руку с господином де Шарни!

— Господин де Шарни!.. — воскликнул король, почти теряя рассудок от гнева и стыда. — Хорошо… хорошо… Подождите меня здесь, граф. Мы наконец узнаем истину.

И он поспешно вышел из кабинета.