Онлайн чтение книги Ожерелье королевы The Queen's Necklace
XXVII. ГЛАВА, ГДЕ ОБЪЯСНЯЕТСЯ, ПОЧЕМУ БАРОН СТАЛ ТОЛСТЕТЬ

Пока королева решала судьбу мадемуазель де Таверне в Сен-Дени, Филипп, чье сердце разрывалось от всего, что он слышал и узнал, торопливо готовился к отъезду.

Военному, привыкшему скитаться по свету, не нужно много времени, чтобы уложить вещи и накинуть дорожный плащ. У Филиппа были более важные, чем у кого-либо, основания как можно скорее уехать подальше из Версаля: он не хотел быть свидетелем предстоящего неизбежного позора королевы, предмета его единственной любви.

И потому он с большей, чем обыкновенно, поспешностью велел седлать лошадей, заряжал оружие и складывал в чемодан все, к чему он больше всего привык в житейском обиходе; покончив со всем этим, он велел передать г-ну де Таверне, что желает с ним переговорить.

Маленький старичок возвращался из Версаля, бодро ступая своими ножками с жиденькими икрами; эти ножки поддерживали его кругленькое брюшко. За последние три-четыре месяца барон стал толстеть, и это вызывало в нем гордость, которая станет вполне понятной, если принять во внимание, что высшая ступень тучности была у него знаком полнейшего душевного довольства.

Что же касается полнейшего довольства г-на де Таверне, то в этих словах заключалось много значений.

Итак, барон вернулся со своей прогулки во дворец в самом радостном настроении. Он сумел вечером принять должное участие в скандале, разыгравшемся днем. Он улыбался г-ну де Бретейлю, как противник г-на де Рогана; господам Субизу и Гемене — как противник г-на де Бретейля; графу Прованскому — как противник королевы; графу д’Артуа — как противник графа Прованского; ста лицам — как противник ста других, но никому — как сторонник кого-нибудь. У него были большие запасы злобы и маленьких подлостей. Наполнив свою корзину, он возвращался совершенно счастливым.

Когда лакей доложил ему, что сын желает говорить с ним, он, вместо того чтобы ждать визита Филиппа, лично пересек лестничную площадку, направляясь к отъезжающему, и без доклада вошел в комнату, где царил беспорядок, предшествующий отъезду.

Филипп не ожидал особенной вспышки чувствительности со стороны отца, когда тот узнает о его решении, но не ждал и особенного равнодушия. Действительно, Андре уже покинула отцовский дом, значит, стало одним человеком меньше из тех, кого он мог мучить. Старый барон, вероятно, ощущал некоторую пустоту, но когда эта пустота, после отъезда последней его жертвы станет полной, то он, как ребенок, у которого отняли собачку или птичку, весьма возможно, начнет хныкать, хотя бы из одного эгоизма. Но каково было удивление Филиппа, когда он услышал веселый смех и восклицание барона:

— Ах, Боже мой! Он уезжает, он уезжает!..

Филипп с изумлением посмотрел на отца.

— Я был в этом уверен, — продолжал барон, — я мог биться об заклад. Славно сыграно, Филипп, славно сыграно!

— Что такое, сударь, — спросил молодой человек. — Скажите, прошу вас, что славно сыграно?

Старик в ответ стал что-то напевать, подпрыгивая на одной ноге и поддерживая растущее брюшко обеими руками.

В то же время он глазами усиленно делал знаки Филиппу, чтобы тот отпустил камердинера.

Поняв это, Филипп повиновался. Барон выпроводил Шампаня и сразу запер за ним дверь. Вернувшись к сыну, он тихо сказал ему:

— Превосходно! Превосходно!

— Вы расточаете похвалы по моему адресу, сударь, — холодно сказал Филипп, — но я не знаю, чем их заслужил…

— Ах-ах-ах! — вихляясь, произнес старик.

— …если только вся эта веселость, сударь, не вызвана моим отъездом, избавляющим вас от меня.

— Ох-ох-ох! — сказал барон, смеясь. — Ну-ну, не стесняйся же при мне, право, не стоит… Ты знаешь ведь, что тебе меня не провести… Ах-ах-ах!

Филипп скрестил руки, спрашивая себя, не начал ли старик сходить с ума.

— Не провести? Но чем же? — сказал он.

— Своим отъездом, конечно! Не воображаешь ли ты, что я ему верю, этому отъезду?

— Вы не верите?

— Шампаня здесь нет, повторяю тебе. Нечего скрываться; к тому же я соглашаюсь, что такое решение было единственно возможным; ты решился, это хорошо.

— Сударь, вы меня так удивляете!..

— Да, довольно удивительно, что я угадал это. Но что поделаешь, Филипп; нет человека любопытнее меня, а когда меня охватывает любопытство, я начинаю доискиваться. Нет человека счастливее меня, когда нужно что-нибудь выискать; вот я и обнаружил, что ты якобы собираешься уезжать, за что прими мои поздравления.

— Якобы? — воскликнул заинтриговано Филипп.

Старик подошел ближе, ткнул в грудь Филиппа своими костлявыми, как у скелета, пальцами и продолжал, становясь все откровеннее:

— Честное слово, я уверен, что без этой уловки все было бы открыто. Ты вовремя спохватился. Завтра было бы уже поздно. Уезжай скорее, дитя мое, уезжай скорее.

— Сударь, — сказал Филипп ледяным тоном, — уверяю вас, что я не понимаю ни единого слова из того, что имел честь слышать от вас.

— Где ты спрячешь лошадей? — продолжал старик, не давая прямого ответа. — У тебя есть одна кобыла, которую легко признать… Берегись, чтобы ее не увидели здесь, когда тебя будут считать находящимся в… Кстати, куда именно ты направишься… для виду?

— Я еду в Таверне-Мезон-Руж.

— Хорошо… очень хорошо… ты делаешь вид, что едешь в Мезон-Руж… Никто не будет проверять этого… Однако будь осторожен: на вас обоих устремлено много глаз.

— На нас обоих?.. На кого же?

— Она, видишь ли, очень пылкого характера, — продолжал старик, — и своими бурными вспышками способна все погубить. Берегись, будь благоразумнее ее…

— Послушайте, — воскликнул Филипп с глухой яростью, — я действительно прихожу к заключению, сударь, что вы потешаетесь на мой счет, и это, клянусь вам, вовсе не говорит о вашей доброте! К тому же это нехорошо, потому что вы, видя мое сильное огорчение и раздражение, вынуждаете меня нарушить долг почтения по отношению к вам.

— Почтения? Ну, от него я тебя освобождаю… Ты достаточно взрослый малый, чтобы устраивать наши дела, и справляешься с этим так успешно, что сам внушаешь мне почтение. Ты Жеронт, а я Шалый. Послушай, оставь мне адрес, по которому я мог бы известить тебя, если случится что-нибудь неотложное.

— Таверне, сударь, — сказал Филипп, полагая, что к старику наконец вернулся здравый смысл.

— Ты шутишь! Таверне в восьмидесяти льё отсюда! Ты воображаешь, что если мне надо будет дать тебе важный, спешный совет, то я стану наугад гнать курьеров по дороге в Таверне? Полно! Я ведь не прошу тебя дать мне адрес твоего домика в парке, потому что кто-нибудь мог бы проследить за моими посланцами или узнать мою ливрею, но выбери другой какой-нибудь адрес на расстоянии четверти часа пути… Есть же у тебя фантазия, какого черта! Тот человек, который ради своей любви делает то, что ты сейчас сделал, должен всегда уметь найтись, черт возьми!

— Домик в парке! Любовь, фантазия! Сударь, мы играем в загадки, причем отгадок вы мне не говорите.

— Я не знаю чудовища более явного и более скрытного, чем ты! — с досадой воскликнул отец. — Мне никогда не приходилось также встречать более обидную скрытность! Право, можно подумать, что ты боишься, как бы я не выдал тебя. Это было бы странно!

— Сударь! — вне себя воскликнул Филипп.

— Хорошо, хорошо, держи свои тайны при себе; храни тайну о нанятом тобою домике прежнего начальника волчьей охоты.

— Я нанял домик начальника волчьей охоты? Я?

— Храни про себя тайну твоих ночных прогулок с двумя очаровательными приятельницами.

— Я!.. Мои прогулки! — прошептал, бледнея, Филипп.

— Храни тайну поцелуев, которым, как меду, дали жизнь цветы и прохладная роса.

— Сударь! — почти закричал Филипп, пьянея от безумной ревности. — Сударь, замолчите ли вы?

— Хорошо, хорошо, повторяю тебе: все, что ты делал, было мне известно, а говорил я тебе об этом? Мог ли ты заподозрить, что я все это знал? Твоя близость с королевой, милостиво встретившей твои ухаживания, твои прогулки в купальню Аполлона, Боже мой! Да ведь это жизнь и счастье для всех нас! Так не бойся же меня, Филипп… Доверься же мне.

— Сударь, вы внушаете мне отвращение! — воскликнул Филипп, закрывая лицо руками.

И действительно, несчастный Филипп чувствовал отвращение к человеку, который обнажал его раны и, не довольствуясь этим, растягивал края этих ран, бередил их с какою-то яростью. Он в самом деле испытывал отвращение к человеку, который приписывал ему счастье другого и, думая, что льстит ему, жестоко терзал его счастьем соперника.

Все, что отец узнал, все, что угадал, все, что недоброжелатели приписывали г-ну де Рогану, а более сведущие лица связывали с Шарни, — все это барон относил к своему сыну. По его мнению, человек, любимый королевою, был Филипп, которого она мало-помалу, незаметно вела к высокому положению фаворита. Вот причина полного душевного довольства, от которого за последние месяцы стало отрастать брюшко г-на де Таверне.

Филипп, натолкнувшись на эту новую трясину гнусности, содрогнулся при мысли, что его толкает туда тот самый человек, который должен был бы действовать с ним заодно ради их общей чести. Удар этот был так жесток, что Филипп в первую минуту был совершенно ошеломлен и не мог выговорить ни слова, пока барон продолжал болтать с еще большим оживлением.

— Знаешь, — продолжал он, — ты все сделал мастерски, ты направил всех по ложному следу… Сегодня вечером пятьдесят взглядов сказали мне: «Это Роган!» Сто взглядов говорили: «Это Шарни!», а двести: «Это Роган и Шарни!» Ни один, слышишь ли, ни один не сказал: «Это Таверне!» Повторяю тебе, ты все сделал мастерски, и мои поздравления — самое меньшее, что тут можно сказать. Впрочем, милый мой, это делает честь и тебе и ей. Ей — потому что она выбрала тебя; тебе — потому что ты умеешь держать ее в своей власти.

Филипп, взбешенный этою последнею стрелой, устремил на безжалостного старика молниеподобный взгляд, служивший предвестником бури; но раздавшийся во дворе стук кареты и вслед за тем какой-то непонятный шум и беготня отвлекли его внимание.

До него донесся голос Шампаня:

— Мадемуазель! Это мадемуазель!

И несколько голосов повторяли наперебой:

— Мадемуазель!..

— Как мадемуазель? — сказал барон. — Какая еще мадемуазель?

— Это моя сестра! — прошептал изумленный Филипп, узнав Андре, которая выходила из кареты, освещенная факелом швейцара.

— Ваша сестра!.. — повторил старик. — Андре? Может ли это быть?

Вошедший в это время Шампань подтвердил слова Филиппа.

— Сударь, — обратился он к нему, — мадемуазель, ваша сестра, прошла в будуар, смежный с большой гостиной; она желает поговорить с вами.

— Пойдемте к ней! — воскликнул барон.

— Она имеет дело ко мне, — сказал Филипп с поклоном, — и если позволите, я пойду первым.

В эту минуту вторая карета с шумом въехала во двор.

— Кого там еще черт принес? — пробормотал барон. — Сегодня вечер неожиданностей.

— Господин граф Оливье де Шарни! — крикнул швейцар лакеям.

— Проведите господина графа в гостиную, — приказал Филипп Шампаню, — господин барон его примет… Я иду в будуар говорить с сестрой.

Оба медленно стали спускаться по лестнице.

«Что привело сюда графа?» — спрашивал себя Филипп.

«Что привело сюда Андре?» — думал барон.